Искусство боли

– Ай Марина-малина, чего ж ты такая зелёная?
Рано встала, голубка? Не проспалась, красавица?
– Кирилловны – окружая, оплетая, увлекая, передавая
из рук в руки, точно вовлекая меня в какой-то
хоровод, все сразу и разом завладевая мной, словно
каким-то своим общим хлыстовским сокровищем...
М.Ц.

В своём интервью рижскому журналу Rīgas Laiks культовая американская художница сербского происхождения Марина Абрáмович заявляет: «Моё предназначение – это прямой контакт с людьми, я хочу делиться своим знанием о природе боли и страдания, потому что боль испытывают все; при этом люди стараются её избежать. Я пытаюсь создавать такие ситуации, назовём их болезненными ситуациями, которые позволяют подобрать ключ к тому, чтобы превозмочь эту боль, превзойти её и найти путь к преображению. Нужно освободиться от чувства боли и страдания[1]».

Весной 2010 года в Нью-Йорке в Музее современного искусства MoMA прошёл длительный и медитативный перформанс Марины Абрамович, в ходе которого она на протяжении 3 месяцев посмотрела в глаза более 1500 человек, садившимся поочерёдно на стул напротив художницы. По странному стечению обстоятельств, среди них оказался и Михаил Бойко – автор термина «алгософия»[2], или философия боли. О чём они молчали, глядя друг на друга, история умалчивает; но вскоре философ выдвинул термин «алго-арт», или искусство боли. Позже поэт Игорь Сид предложил скорректировать этот термин в пользу «хёрт-арт», от английского hurt – (причинять/испытывать боль). «У меня довольно странное отношение к моему телу. Это инструмент, который я использую в работе, и я не обращаю внимания на то, больно моему телу или нет[3]» – говорит Марина Абрамович.

Чтобы по-настоящему понять художницу, надо выйти за границы современного искусства. И тогда окажется, что её одежды – чёрное, белое и красное платья, в которых Марина была одета во время перформанса, превращаются в знаки стадий добычи Философского камня: Nigredo, Albedo и Rubedo. А сама художница становится алхимиком и священником.

Для искусства Абрамович ключевыми оказываются биографические моменты. Дочь двух югославских партизан, позднее ставших номенклатурными работниками, Абрамович сочетает в себе с одной стороны презрение к пыткам, тягу к обузданию и преодолению плоти, а с другой стороны к всемогуществу мыслей, вседозволенности, безнаказанности. Характерный эпизод: в юности художница увидела, как самолёты оставляют следы в небе. И отправилась на военную базу, чтобы попросить для своей работы двенадцать истребителей, с помощью которых она рисовала бы в небесах. Расчёт был на то, что военные не смогут отказать дочери генерала. Получив отказ, она не отчаялась, и стала перформером, использующим в своей работе стихии огня и воды.

Другая важная биографическая деталь: двоюродный дедушка Марины, патриарх сербской православной церкви Варнава Росич, был причислен к лику святых. Противник Конкордата (объединения с католиками, по которому те получали некоторые преференции), Варнава умер в день подписания договора. По непроверенным слухам, он был отравлен ипритом, в течение месяца подсыпавшимся малыми дозами в пищу Варнавы[4].

Можно предположить, что цикл Марины Абрамович «Кухня. Посвящение Святой Терезе» – сознательное обыгрывание этих слухов. Вознесённая в воздух, распятая на нём Марина в чёрном платье словно бы парит над огромными котлами кухни бывшего детского приюта, где происходит съёмка. Формально, посвящение Святой Терезе объясняется тем, что Марина воспроизводит невольную левитацию католической святой над кастрюлей супа. Если рассматривать эту инсталляцию биографически, Марина через 72 года после смерти двоюродного деда объединяет православных и католиков, уподобляясь одновременно и Святой Терезе, названной в работе, и подразумеваемому, но не названному Святому Варнаве.

Марина Абрамович, распятая в воздухе над кухней, напоминая нам о причащении, с императивом «Ешьте Тело Моё и пейте Кровь Мою», поднимает ещё один вопрос, важный для нашего времени. Где место женщин: на кухне или в храме? Почему женщина в православии и католичестве не может быть священником и проповедником, как это давно практикуется у протестантов? «У нас больше не осталось храмов. Религия стала институцией и люди в неё не верят. Художники – это люди, сохранившие шестое чувство… художники наполняют мир и каждого из нас духовным содержанием[5]». Как несколько сотен лет назад женщинам было закрыто право на образование, так сейчас им по-прежнему закрыто право на проповедь. Марина Абрамович нашла свой выход – она стала художником, не только использующим в своём творчестве религиозные мотивы (Распятие, Пиета, Богоматерь с младенцем), но и осуществляющим религиозную функцию. Её перформансы следует сравнивать не с психотерапией, как это иногда делается, а с мистериями, религиозной практикой, в которую оказываются вовлечены зрители перформанса.

***

Мне Аббатиса говорила так:

"Терпи, терпи – миг, пустяк!

Гори, дитя, гори, старушка,

Расчесанной души

Бинтом огня перевяжи

Все язвы, зуды,

Намажься жаром,

Огня тоской".

Это описание алхимического превращения из поэмы Елены Шварц «Труды и дни Лавинии, монахини из ордена Обрезания Сердца»[6] как нельзя лучше подходят к тому, что делала Абрамович со своим телом во время перформансов. Она выдирала волосы, расчёсывая их до изнеможения в акции «Художник должен быть красивым», она горела в огне, обматывалась гигантским питоном и падала в обморок от угарного газа. Она вырезала на животе пятиконечную звезду – в общем, не девушка, а мечта фаната русского рока...

Насилие над своим телом у художницы вполне можно объяснить трудным детством: властная и деспотическая мать, которая до 29 лет не выпускала художницу из дома после 10 вечера, всю жизнь была для неё той или тем, кого (что) необходимо преодолеть. Победа над матерью, над материей – это обуздание Демиурга и диктата плоти. Хлестая себя хлыстом, Марина одновременно уподоблялась и религиозным аскетам, доводящим себя до изнеможения, и партизанам, терпящим пытки, – пытаясь возвыситься, вознестись над материей. И невольно уподобляясь другому нелюбимому ребёнку – шестилетней Марине Цветаевой, нашедшей себе новых родных в среде хлыстовок. «Своих – ни папы, ни мамы, ни бонны, ни няни, ни Лёры, ни Андрюши, ни Аси, я в том раю не помню. Я была – их» – вот продолжение того своеобразного перформанса принятия Марины в среду хлыстовок, который упомянут в эпиграфе к этой статье.

«Маринушка, красавица, оставайся с нами, будешь наша дочка, в саду с нами жить будешь, песни наши будешь петь...» В белом платье придешь пикеевом, нарядная, в башмачках на пуговках...» – «А мы тебя оденем в на-аше! – подхватывает та певучая неугомонная, – в чёрную ряску, в белый платочек, и волоса твои отрастим, коса будет...» Так душевная боль Цветаевой, нелюбимой матерью, излечивалась теми, кто хлыстал себя хлыстом.

***

Зачем я мучила январь?

Но и меня он мучил тоже,

Иголки каждый день втыкал

В мою истерзанную кожу

И грубой солью посыпал.

Зачем мы мучимся, январь?[7]

В самом первом перформансе худужницы «Ритм 10» она играла в ножик с помощью двадцати ножей. Когда нож вонзался в растопыренную руку, брала новый, записывая все стоны и звуки на магнитофон. В перформансе «Ритм 0» участвовали уже 72 различных предмета, с помощью которых зрители могли причинить Марине наслаждение или боль. К концу перформанса настроение публики поменялось на агрессивное: её одежду резали, живот кололи шипами.

Марина сидела неподвижно, являя собой одновременно жертву и жрицу, но что особенно любопытно и, в каком-то смысле, показательно? Когда художница встала, все бросились врассыпную.

Мы все стараемся избежать боли. Но иногда боль необходима для того, чтобы проснуться. Ущипнуть себя, чтобы понять, спишь ты или нет – простое действие, имеющее, по сути, метафизическую подоплёку.

Если жизнь есть сон, что является распространённой максимой в религиозных доктринах гностического толка, то боль, наносимая самому себе или принимаемая от других (во время перформанса «Ритм 0» Марину Абрамович чуть не застрелили) – это гарант пробуждения, свидетельство из реальности или, по словам Михаила Бойко, «боль есть нечто заведомо более фундаментальное, чем разум, рефлексия, логос[8]». Согласно Бойко, боль обладает притягательной силой даже для обычного человека, не наделённого садомазохистскими комплексами, и именно поэтому многих людей хлебом не корми – дай посмотреть на катастрофы и несчастные случаи.

Карьера Абрамович начиналась именно с этого: она рисовала катастрофы на дорогах. Девятнадцатилетнюю художницу привлекали сцены с перевёрнутыми грузовиками. «Она выезжала на место аварии, делала фотографии и, вернувшись домой, переносила их на холст[9]». Сейчас работы Марины более спокойны, и работает она скорее с телами людей, чем с грузовиками, но в этом первичном интересе к катастрофам мне видится попытка разрешить некоторую психологическую травму, которая очевидно имела место у художницы.

Французский психолог Анн Анселин Шутценбергер выдвинула концепцию «синдрома предков», или влияния фамильных тайн, странных смертей и их замалчивания на последующие поколения. Одно из поразивших меня наблюдений исследовательницы – то, как трёхлетние дети, ещё даже не научившиеся как следует разговаривать, рисовали свои кошмары, и на рисунках можно было увидеть людей в противогазах. Это были внуки солдат, погибших от иприта под Ипром и Верденом. Возможно, переворачивающиеся грузовики Абрамович – из той же серии, из травматической семейной памяти, державшейся в секрете от ребёнка, и превращающейся для него в кошмар.

Первая художественная акция, по сути, была совершена Мариной в шесть лет. «Однажды я ждала бабушку, когда она молилась в церкви. Там я увидела купель — ёмкость, в которую надо было окунуть пальцы перед тем, как перекреститься. Я подумала, что если выпью всю воду, то стану святой. Мне было шесть лет. Я встала на стул и выпила эту воду[10]».

Сочетая в своём творчестве детскую игру в «гляделки» и кататонический ступор, сеанс гипноза и обряд инициации, Марина Абрамович расширяет границы допустимого в современной культуре, показывая, что это такое – жить с содранной кожей. Уча нас подлинно христианскому смирению, восточной мудрости и алхимическому преображению. Недаром один из её известных перформансов – сплетение волосами с тогдашним мужем Улаем, длившееся много часов, напоминает об идее андрогинности. Женщина-художник и женщина-священник – две ипостаси Абрамович – женская и мужская, которые она соединяет в нечто третье, алхимически-андрогинное.

Примечания:

[1] Ерохомович Егор. Моё сердце разбито. Беседа с Мариной Абрамович. // Rīgas Laiks. Русское издание. Лето 2012. С.104.

[2] Бойко Михаил. Алгософия.// Официальный сайт Михаила Бойко. URL: http://mikhail-boyko.narod.ru/algosophia.html (11.07.2012).

[3] Ерохомович Егор. Указ. соч. С. 102.

[4] Иеромонах Симеон (Станчетич), игумен монастыря Рукумия (Сербия). Конкордат и его последствия. Доклад на международной научно-практической конференции «Русская цивилизация и Ватикан: неизбежен ли конфликт?» URL: http://serbska.org/serbia/2010/02/20/konkordat-i-ego-posledstviya/

[5] Ерохомович Егор. Указ. соч. С. 102.

[6] Шварц Елена. Лоция ночи. Книга поэм. СПб., 1993 URL: http://www.vavilon.ru/texts/shvarts5-8.html

[7] Там же.

[8] Бойко Михаил. Импульсы из алгосферы. Почему нас так волнуют новости о терактах, катастрофах и несчастных случаях. // НГ ExLibris. 05.07. 2012. URL: http://exlibris.ng.ru/subject/2012-07-05/1_impulses.html

[9] Ерохомович Егор. Указ. соч. С. 94.

[10] Максимова Юлия. На кухне у «бабушки искусства перформанса». || ARTinvestment.ru. 05.12.2009. URL: http://artinvestment.ru/news/artnews/20091205_marina_abramovic.html

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67