Инферно собаки

"Из домовины смерть хрипло лает, как дог".

Дилан Томас. "Подобно могиле бегущей"

Жизнь собачья

Принято думать, что собака - это тот же человек, ближайшая его аналогия, и, изображая на письме собачьи страдания, писатель решает не экологические проблемы, а все те же гуманитарные, которые в традиционной постановке уже не разрешить: так они всем надоели, в том числе и самому писателю.

"Муму" Тургенева, "Булька" Льва Толстого, "Каштанка" Чехова, "Кусака" Леонида Андреева, "Белый пудель" ("Ральф", "Барбос и Жулька") Куприна, "Снежок" Акутагавы, "Флаш" Вирджинии Вулф, "Верный Руслан" Владимова, "Белый Бим Черное Ухо" Троепольского, а также Бак ("Зов предков" Лондона), Эйлин Мейворнин ("Рассказ собаки" Марка Твена), Баушан ("Хозяин и собака" Т.Манна), одна собака ("Исследование одной собаки" Кафки) и еще одна собака (в "Песне о собаке" Есенина), Шарик ("Собачье сердце" Булгакова), Бутс ("Ваш покорный слуга пес Бутс" Киплинга), Каверин ("Невыносимая легкость бытия" Кундеры) - ряд можно продолжить, и все будет мало.

Хочешь - умиляйся их преданности, благородству, думай: "собаки лучше человека", плачь по ним, как по самому себе, жалей их, таких вот несчастных, обиженных, загубленных, возмущайся - только все равно ощутима посередине этой искренней жалости какая-то нежалость, одним-двумя словами, фразой вылезающая из-под и оставляющая (если думать о собаке как о собаке, а не как о тоже человеке) немного стыдное ощущение удовлетворенности от прочитанного. Нет, все это, конечно, плохо, и так с ними поступать никоим образом нельзя, но куда деться от себя и того, что с точки зрения какой-то высшей/низшей справедливости - она соблюдена. Конечно, в каждом акте садизма есть великая доля эстетизации и упоения чужой болью как будто своей, только без физиологического дискомфорта: кайф саморазрушения, танатос в чистом виде - но здесь, с собакой, далеко не только это.

Как собак нерезаных

Законное возмещение давнего морального ущерба - вот что кровью написано между строк во всех историях о собачкиных страданиях. Ведь, кажется, можно было бы обойтись без излишнего сладострастия в деталях, дать их не так смачно, а то и понизить градус садизма в таких вот ключевых сценах: "Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее... Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки..."; "Тут я вспомнил про Бульку и пошел его искать. Он полз мне навстречу и стонал. Я подошел к нему, присел и посмотрел его рану. У него был распорот живот и целый комок кишок из живота волочился по сухим листьям"; "Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она умирала. <...> Дворник не пожалел ее, стукнул головой об стену и бросил в яму, куда бросают сор и льют помои. Но она была жива. И мучилась еще целый день" ( Гаршин. "Четыре дня"); "В утро, когда мир был маленьким, уютным и прозрачным, весь состоял из родного дома с садом и соседней деревни Федоровки, а кончался лесной опушкой и рекой и когда добро и зло еще не жили раздельно, а пытались уравновеситься и сговориться, - кучер Пахом, сам огромный и в огромных сапогах, всклокоченный и хмурый с похмелья, шагнул с кухонного крыльца и раздавил насмерть щенка Мушку. <...> Девочка наклонилась, попробовала поднять Мушку, но отдернула руки: это уже не Мушка, а лепешка из шкурки с раздавленной головой и с налитым кровью глазом, злым и укоряющим" ( Осоргин. "Свидетель истории"); "Она закончила медицинский курс и была оставлена при университете, там в лаборатории проводили какие-то опыты на собаках, изучали деятельность мозга. <...> Она рассказывала, как они там приручают собак, чтобы те откликались на свое имя. Потом их привязывают ремнями к специальному станку. "Нажимаешь на ручку, - говорила она - и нож отрезает голову. И записываешь наблюдения. Рот открыт, язык прилип к гортани, ноздри трепещут, уши подняты, веки наполовину закрыты, видны белки. Зовешь: Дружок! Веки приподнимаются, глаза оживают, зрачки поворачиваются, смотрят на тебя. Через несколько секунд веки закрываются. Потом зовешь с другой стороны: Дружок! Дружок! Снова глаза оживают, зрачки переползают на голос, находят тебя, потом опять потухают. Зовешь в третий раз - уже не слышит" ( Шишкин. "Взятие Измаила"); "Все его существо проникнуто происходящим в хирургической. Он убежден - собаки знают, что пробил их час. Несмотря на плавность и безболезненность процедуры, несмотря на благие помыслы, которые переполняют Бев и на которые он сам пытается настроиться, несмотря на герметичные мешки, в которые укладываются свежие трупы, собаки еще во дворе чуют, что делается в клинике. Они прижимают уши, опускают хвосты - словно ощущая бесчестье смерти; они упираются лапами в землю, их приходится тянуть либо подталкивать, а то и переносить через порог. На столе одни буйно мотают головами направо-налево, норовя вцепиться во что-нибудь зубами, другие жалобно поскуливают, но ни одна не глядит прямо на шприц в руке Бев, который - они откуда-то знают это - вот-вот нанесет им ужасный, уже непоправимый ущерб" ( Кутзее. "Бесчестье"); "Собака блюет. Она блюет, и рвотная жижа растекается вокруг головы собаки, забивает ей ноздри. Собака пытается поднять голову, и жижа тянется за мордой, висит на скулах, сползает по шерсти. Собака ползет к людям, несет им свою плешь, свой свалявшийся в красном хвост, свои слипшиеся рвотой скулы, свои мироточащие глаза. Шея вскидывает ствол и стреляет собаке в голову, трижды, одиночными, и каждый раз попадает. Кажется, что черепная коробка открывается, как крышка чайника. Голова собаки заполнена рвотой. Ее рвало внутренностями головы ( Прилепин. "Патологии").

Бобик сдох

Или, напротив, совсем уж весело, не без фиглярщинки: "Но Иван Андреевич уже ничего не слышал. Ему удалось поймать собачку, и в припадке самосохранения он сдавил ей горло. Собачонка взвизгнула и испустила дух. <...> - Амишка! Амишка! - закричала дама. - Боже мой, что они делают с моим Амишкой? Амишка! Амишка! ici! О изверги! Варвары! Боже, мне дурно!" ( Достоевский. "Чужая жена и муж под кроватью"); "Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели отчаяние и ужас. Она прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать. Целодневное путешествие с Лукой Александрычем утомило ее, уши и лапы ее озябли, и к тому же еще она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу - вот и все. Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: "Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!" <...> Но она ни о чем не думала и только плакала. Когда мягкий, пушистый снег совсем облепил ей спину и голову и она от изнеможения совсем погрузилась в тяжелую дремоту, вдруг подъездная дверь щелкнула, запищала и ударила ей по боку"; "А пес остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной массивной стене, задохся и твердо решил, что больше отсюда никуда не пойдет, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того горько и больно, до того одиноко и страшно, что мелкие собачьи слезы, как пупырыши, вылезали из глаз и тут же засыхали. Испорченный бок торчал свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна от вара" ( Булгаков. "Собачье сердце"); "<...> однажды этот ординарный пес потерпел самое оригинальнейшее крушение! Именно: перебегая дорогу, попал под автомобиль, да так попал, что колесом ему начисто отрезало переднюю левую и заднюю правую ногу. <...> Но тут вот и начинается самое диковинное: остался он, псенок этот, с одной правой передней и левой задней ногой, причем ходить, конечно, не мог. Это, знаете, как стол, у которого отломаны две ножки, по диагонали. Никак его, черта, не поставишь. Но прошло некоторое время, и собака наша стала показывать чудеса... Лежит, бывало, у стенки, греется на солнышке, вдруг - свистнешь ее! Подползет она на брюхе к стенке, обопрется об нее боком да вдруг как побежит!! <...> Она бегала по принципу двухколесного велосипеда: сразу приобретала инерцию и мчалась как сумасшедшая! Но стоило ей только остановиться, как она сваливалась набок, тоже вроде двухколесного велосипеда! И так как ноги ее были расположены не на одной линии с направлением туловища по оси, а вкось, по диагонали, то она бегала не прямо, а всегда загибала самые крутые виражи" ( Аверченко. "Шутка Мецената"); "У входной двери, под электрическими счетчиками, рядом с большой костью лежал на боку Лаки и подергивал задними лапами точно таким же образом, как до прихода доктора вчера вечером. И так же неровно и шумно дышал. <...> писатель успел увидеть, как дернулись в последний раз тощие задние лапы Лаки, вздрогнула челюсть, навсегда обнажив его старенькие клыки, и запотела смертью оливина глаза. Тотчас же на морду собаки сели две мухи" ( Лимонов. "Укрощение тигра в Париже").

Пес смердящий

Все это неспроста, и отношения человека с собакой куда глубже, чем дружок-дружок, гав-гав, иди-сюда-неси-палку. Литература, как ей и положено, всей правды недоговаривает, но, увлеченно любуясь собачьими страданиями, на нее намекает.

Зато фольклору деликатничать незачем, народ пса не жалует, более того - за что-то крепко не любит, и в бытовом языке находим сколько угодно ругательств по собачке, на порядок выше, чем в адрес любого другого домашнего животного. Если петух - он петушится, потом в петушиной хате сидит, опущенный; если курица - глупая, овца - тупая, кабан до невозможности толст, козел вонюч, баран бараном, корова неповоротлива, осел упрям, свинья грязная и "напился как свинья", а кот и жеребец - скорее, даже похвала, то собака в ругательной лексике бьет все рекорды. Сука - самое популярное оскорбление; шавка, кобель, пес шелудивый; присобачить, насобачиться; брехать (устать; высунув язык, бегать за кем-то; вилять хвостом; быть голодным, злым; сдохнуть) как собака, собак гонять, псу под хвост; чушь собачья, сучий потрох; собачий холод, собачья работа; замерз, как цуцик; дерьмо собачье, не твоего собачьего ума дело; ах ты щенок; вонять псиной; не гавкай, не скули; че ты подгавкиваешь?!

Вообще, лаяться и собачиться - это значит ругаться. Да и самое сильное, самое сакральное ругательство, если верить Б.А.Успенскому, изначально звучало как pesъ jebъ tvoju маtь. Pesъ. Не козел, не баран, не кабан и даже не конь; пес - куда уж хуже; песье отродье, сукин сын.

Каждая собака знает

"Человек собаке друг, это знают все вокруг", - заговаривают зубы кино и литература, а фольклор им отвечает: "черного кобеля не отмоешь добела", "сами кобели, да еще и собак завели", "жил собакой, околел псом", "собаке собачья смерть", "он на брань - собака", "заживет, как на собаке", "была бы собака, а камень найдется", "собака лает, ветер носит", "с собакой ляжешь, с блохами встанешь", "любит, как собака палку", "всех собак спустить", "богат, как Крез, а живет, как пес", "собака на сене: и сама не ест, и другим не дает", "суд да дело - собака съела", "нужна, как собаке пятая нога", "когда собаке делать нечего, она х... лижет".

И так везде. В английском: "under dog" (побежденный, неудачник), "the dogs of war" (бедствия войны), "to lead smb. a dog's life" (отравлять кому-либо жизнь), "go to the dogs" (разориться, пойти прахом), "I'll be dogged if I do it" (будь я проклят, если я это сделаю), "dog-days" (тяжелые времена), "dogged" (упрямый, угрюмый), "doggery" (скотское, подлое поведение; чернь, подонки).

В немецком: "das ist ein dicker Hund" (это некрасивая история, это наглость), "auf den Hund kommen" (обнищать, опуститься), "J-n auf den Hund bringen" (разорить), "das ist unter allen Hund" (это ниже всякой критики), "vor die Hunde gehen" (сгинуть), "den letzten beissen die Hunde" (последнего собаки рвут), "Hundearbeit" (каторжный труд), "mir ist hundeelend" (хреново мне), "Hundefrass" (отвратительная жратва), "Hundelohn" (жалкое вознаграждение), "Hundepack" (сброд).

Знаменитое польское ругательство - "пся крев". Из итальянского через французский к нам пришло "каналья" ( cane - "собака", canaglia - "свора собак", "сброд"). Само же французское "chien" (собака) одновременно значит и "ужасный" ("metier de chien" - ужасная профессия).

К чертям собачьим

И вот тут мы, похоже, подходим к самому интересному.

Во всех мифологиях и верованиях есть четкие указания, приметы, говорящие о том, что пес каким-то образом напрямую связан с потусторонним, подземным миром, что он &shy;- посланец ада. Приметы: собачий вой - на вечный покой; собака воет книзу - к смерти, кверху - к пожару; собака землю роет - к покойнику; собака валяется - к ненастью; собака катается по земле - к дождю или снегу; кто после собаки ест - у того горло распухнет; коли собака крох не ест после больного, то он скоро умрет.

Более того, собака - это, извините, черт; в идиомах многих языков они вполне синонимичны: пес (черт) его знает, на кой пес (черт), пес (черт) с ним, "dog it" (черт возьми!) - и ничего с этим не поделаешь. Ешь, собака, собаку, а последнюю черт съест.

И правда, собака в представлении древних - существо сугубо адское.

В чей ад ни загляни - внутри или около него ужасный пес: трехголовый, с извивающимися на шее змеями и хвостом, оканчивающимся головой дракона с огромной пастью, Цербер у врат древнегреческого Аида; страшный Манагармор в скандинавском, норманнском Нифльхейме; древнеегипетский бог мертвых Анубис, изображавшийся человеком с головой пса или шакала; огненная волчица в мусульманской преисподней; Долина Псов из индейской мифологии - место, куда уходят мертвые. И если функции Цербера еще вписываются в свод наших, современных представлений о собаке как о страже ворот, то раздирающий грешников на куски Манагармор - уже не кто иной, как только палач, за этим его в Нифльхейме и держат.

Сукин кот

Но было в древнегреческой мифологии божество, сыгравшее в последующей, средневековой, да и в дальнейшей истории человечества, наверное, самую зловещую роль. Это Геката - богиня мрака, ночных призраков, кошмаров и колдовства. Страшная, с пылающими факелами в руках и змеями в волосах, Геката в сопровождении ведьм и адских псов носилась по кладбищам и перекресткам дорог, устраивая "дикие" охоты - облавы на случайных путников, которых ночь застала в дороге.

Собака считалась специальным, священным животным этой богини; ей в жертву приносили щенков. Потом, во времена христианства, когда мифологические пружины ослабли (точнее, были заменены другими, сугубо религиозными), место главного помощника ведьмы совершенно не по теме занял черный кот.

А пес был прощен, реабилитирован и назначен главным другом человека.

На этом деле собаку съел

Прощен-то прощен, но за что? Почему и как он сначала оказался главным атрибутом сил мрака и зла, а потом все - вся литература, культура - принялись расхваливать верность, преданность и благородство пса?

Ну, положим, не вся. Есть целый пласт литературных произведений, сохранивших то древнее, фольклорное, народное отношение к псу как к животному трусливому, глупому, алчному и ненасытному, подхалиму и пустобреху. Отчетливей всего оно выражено в стихотворении Александра Тинякова "Собаки": "Немало чудищ создала природа, немало гадов породил хаос, но нет на свете мерзостней урода, нет гада хуже, чем домашний пес. Нахальный, шумный, грязно-любострастный, презренный раб, подлиза, мелкий вор, среди зверей он - выродок несчастный, среди созданий он - живой позор. Вместилище болезней и пороков - собака нам опасней всех бацилл: в кишках у ней приют эхинококков, в крови у ней кипенье темных сил. Недаром Гете - полубог и гений - не выносил и презирал собак: он понимал, что в мире нет творений, которым был родней бы адский мрак. О, дьяволоподобные уроды! Когда бы мне размеры Божьих сил, я стер бы вас с лица земной природы и весь ваш род до корня истребил!"

Есть и другой пласт литературы, где пес предстает в своем исконно мифологическом - пугающем, инфернальном - виде. У того же Гете Мефистофель впервые появляется перед Фаустом в облике черного пуделя (потом голова пуделя станет черным набалдашником на трости Воланда - "Мастер и Маргарита", как известно, наполовину выкроен из "Фауста"). Страшные, всевидящие собаки-сторожа с глазами у одной - как чайные чашки, у другой - как мельничные колеса, у третьей - как круглая башня, - из "Огнива" Андерсена; конан-дойловская собака Баскервилей (о которой, вообще-то атеист, Холмс говорит: "это исчадие ада"); в "Двенадцати" Блока - безродный пес, возникающий как антитеза Христу ("Позади голодный пес <...> Впереди - Иисус Христос"; сюда же - из "Влюбленного Шекспира" Берджесса, о безбожнике Кристофере Марло, который "даже Рождество празднует по-своему, и в яслях на сене у него лежит собака"); и вплоть до Паланика и Пелевина. Первый, "Колыбельная": "В иудейской магической книге "Сефер'а разим" есть такой ритуал: нужно убить черного, еще слепого щенка - до того, как у него откроются глаза. Потом написать на табличке проклятие и вложить табличку в голову щенка. Потом запечатать его пасть воском и спрятать голову под порогом дома того человека, которому предназначается проклятие, и он никогда не заснет". Второй, в "Священной книге оборотня", смешно рассказывает о трех уровнях оборотничества: первый - лиса, потом - волк, третий, самый крутой, - пятилапый пес Пиздец, который наступает чему угодно.

Примеров - километры; гуще, краше, страшнее и смешнее всего - в "Собачьей улыбке" Вересаева: черт предстает перед человеком в виде выдубленной собачьей шкуры, улыбается, "морща нос <...> собачьей такой улыбкой, какой улыбаются очень подлые собачонки".

Вот где собака зарыта

Итак, что же это такое - собака? Собака - то домашнее животное, с которым человек подписывает соглашение (договор - говорит Конрад Лоренц в главе "Договор" книги "Кольцо царя Соломона") о том, что он ее есть не будет, даст ей кров и пищу, если в свою очередь та перестанет есть его и обязуется охранять, развлекать и приносить ему тапочки. Всех остальных человек приручил - cделал диких домашними, чтобы съесть. Кроме - тоже несъедобной, тоже хищника - кошки. Что не ешь ты, когда-нибудь съест тебя - в живом мире горизонтальные законы дружбы работают редко и плохо, зато поразительно хорошо работает вертикальный закон пищевой цепочки. Человек, даже став взрослым, с восьмизарядным пистолетом в одной руке и с Библией в другой, всегда об этом помнил, точнее - никогда не забывал, чувствовал. И, доверяя, не доверял собаке до конца.

Возможно, в генетической памяти человечества навсегда запечатлелся образ пса - дикого ли, домашнего, - разрывающего человека в клочья. (Если есть нужда в каком-то медицинском названии подсознательного страха человека перед псом, то пусть это будет синдром Актеона - того самого мифологического героя, что, у Овидия, охотясь, попал в незнакомый грот и застал там купающимися нимф и саму богиню охоты Диану, которая, в гневе за то, что смертный увидел ее наготу, превратила его в оленя. Олень-Актеон бежит от своры своих же псов и хочет, но не может закричать: "Я Актеон! Своего признайте во мне господина!" Свора настигает своего хозяина и разрывает его на куски.)

К тому же учтем, что хороший пес подписывает договор не со всем человечеством оптом, а с одним человеком и, согласно самому главному пункту этого договора, не перестает быть врагом всем остальным людям, а становится им врагом в еще большей степени. Ничто не мешает нам пойти дальше и предположить, что и приручил-то человек пса для защиты не от его собачьих родственников - волков и иных хищников, а от своих. Или даже не столько для защиты, сколько для нападения на них (как в романе Голдинга "Наследники", где первоприрученные перволюдьми собаки преследуют абсолютно неагрессивных неандертальцев): "Фас!"

Прирученное зло никогда не перестает быть злом, и что взбредет псу в голову в следующий момент - человек не знает. По какой-то неясной для него причине договор может хоть сейчас быть расторгнут - со стороны пса, и нормальный человек, нормальная литература этого жутко боятся. И заговаривают ему, не умеющему читать, зубы: "хороший, хороший песик", - больше, конечно, успокаивая себя: психотерапевтический акт, не более. Или, когда такая психотерапия слабо помогает, - жестко, садистски описывает мучения и смерть пса, чтобы хоть так, на бумаге, доказать себе, что может сделать с ним что угодно и на время приглушить свой древний страх.

Поэтому ответ на вопрос, за что герасимы всегда и повсеместно топят своих муму, может быть и таким: они, герасимы, подспудно знают, что враг проник в дом и в сердце, и, пока не поздно, действуют на опережение. Скрепя сердце.

В работе использован ряд материалов, собранных Юрием Цаплиным - изначально предполагаемым соавтором данной статьи. Помощь была также оказана Константином Беляевым, Константином Гончарем, Олегом Сучалкиным и Михаилом Сподарцом.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67