Граница Украины и России

В детстве я, гражданин Харькова, много и подолгу, все лето, январь зимы и апрель весны, жил в Полтаве. От Харькова до Полтавы сто сорок четыре километра: пешком очень далеко, не стоит и пытаться, на автобусе - часа три, две остановки, в Валках и Чутово. Харьков - индустриальный центр, Полтава - нет, в Харькове - полтора миллиона харьковчан, в Полтаве - двести восемьдесят тысяч жителей. Харьков - русский, стеснялся своей украинскости, Полтава - бесстыжая, любимая, первая женщина ничего не стеснялась и ничего не скрывала: на - смотри, бери, целуй.

Сто сорок четыре километра. На границе Харьковской и Полтавской областей, в Коломаке, там еще знак такой стоит - олень с рогами или что-то вроде него, наступал конец времен - автобус пролетал его и границу без остановки, одетые не совсем по уставу вороны только досадливо крякали и дальше смотрели вслед уже без угрозы.

Харьков - надо знать - всегда любил только самого себя и Россию. В школе того, кто хотел или приносил справку, что болен (а это одно и то же), освобождали от изучения украинского языка и его литературы. От физкультуры и труда (в узком смысле этого слова - трудового воспитания) освобождали не всегда, для них требовались справки с печатями и подписями. В моем аттестате (зрелости? ну, пускай будет зрелости) так и написано: "...И обнаружил при примерном поведении и примерном прилежании к учению и общественно-полезному труду следующие знания: по украинскому языку - не изучался, по украинской литературе - не изучалась".

В университете все было факультативно, но самым факультативным, кроме украинской литературы, был украинский язык. Моя друзьям-гастарбайтерам, беженцам из Курской, Орловской и Белгородской областей, обычно хватало месяца, чтобы придумать свой русско-украинский язык. Они входили в аудиторию и говорили: "Пробачьтэ, я опиздав", - и доброму преподавателю украинского ничего не оставалось, как ответить: "Сидайтэ та бильш нэ опиздуйтэ", - хотя и он, и все мы знали, что правильно - "я спизнывся" и "бильш нэ спизнюйтэсь". Но какие к черту правила, когда и так смешно. Во всяком случае, смешнее, чем сейчас.

В мое время надо было быть полной деревней, чтобы говорить в Харькове на украинском языке. В Минске, я знаю, деревенских называли крестами, возвращая слову "крестьянин" его этимологию; как называли деревенских в Москве или Ташкенте - об этом расскажете мне вы, а в Харькове их звали чертями. Устремленный ввысь, к небу, конструктивистский, индустриальный Харьков-сити любил охранять свои границы от всего хтонического, подземного: от пришельцев с того света, от гоголевщины, от украинского языка и украинской литературы. В газетах "Ленiнська змiна" и "Соцiалicтична Харкiвщiна" сидели специальные женщины, которым уже нечего было терять, и переводили написанные нами статьи с русского на украинский. Когда эти статьи печатали, под ними стояли наши фамилии, и выходило так, что мы эти статьи писали на украинском языке. Если бы меня кто-нибудь тогда спросил, чего я больше всего хочу в жизни, я бы так и ответил: ничего, все хорошо, чего ж еще желать?

Охраняя свои границы, Харьков охранял границы России. Россия заканчивалась у Коломака, там, где Харьков переходил, переходил и так и не мог, не хотел, не умел перейти в Полтаву. С харьковской стороны Коломака стоял райцентр Валки (можно было срифмовать - "свалки"), с полтавской - такой же райцентр Чутово (тоже смешное слово: чуть-чуть, чудо, а там уже и до чудака на букву "м" недалеко). Когда мы в первом классе учились неплохой в общем-то букве "ч", учительница русского языка попросила нас, дурачков малолетних, назвать города, которые начинаются с этой неплохой буквы. Машенька сказала "Челябинск" и получила "пять", Петенька сказал "Чугуев" и тоже получил "пять", даже будущий двоечник Витя Малеев раскрыл нам свою душу и назвал Чувашию. Учительница подумала-подумала и - что делать, что бы вы сделали на ее месте? - причислила Чувашию к Чугуеву и Челябинску, и Витя Малеев получил первую и последнюю в своей жизни пятерку. А Вовочка, которым в тот момент был я, встал и назвал свой город на букву "ч". Этим городом, понятно, было Чутово. Но такого города не было, были Черное море, был Чингисхан и даже Чебурашка был как живой, а Чутово, как решили все дети, включая учительницу, существовало только в голове у Вовочки. И еще в его тетради с домашним заданием, где оно было перечеркнуто красной ручкой, а сверху написано - "Чугуев".

Я пересек границу России и Полтавы так, как не пересекал ее ни один шпион, - я в Полтаве родился. В Полтаве никто не говорил на русском языке. На украинском - тоже. Полтавчане не говорили, они балакали. Балакали на том языке, который знали только они, иногда слова этого языка напоминали русские, иногда - чуть ли не киргизские, хотя киргизский я в школе тоже не изучал. Балакали очень быстро, раза в два быстрее, чем харьковчане, и раза в четыре - чем москвичи. Вместо аканья или оканья были яканье и еканье. Иногда, не чаще раза в минуту, прорывались какие-то гортанные, горные, кавказские звуки музыки. Когда мне теперь говорят, что в основу современного литературного украинского языка лег полтавско-киевский диалект, как в XIV веке в основу английского - лондонский, я верю и не верю: лег? в каком это смысле и куда - лег?

Родиться в Полтаве харьковчанину считалось зазорным и вызывало насмешку, женщина Полтава Харьков уважала за размеры и за что-то еще, возможно, даже за культуру и чистоту - три ха-ха - русской речи. Сами полтавчане понимали, что они не столько говорят, сколько балакают, то есть балаболят, балабонят, балабошат и, не исключено, даже баламутят и балагурят, но это понимание не мешало им и дальше балабонить и балабошить. Несмотря на то, что и так было много желающих посмеяться над Полтавой, Полтава сама смеялась над собой. Возможно, не знаю, именно из этого смеха появились в Полтаве дома-музеи Котляревского, Гоголя, Панаса Мирного, Короленко - маленький я, не найдя ничего подобного в серьезном и требующем к себе серьезного отношения Харькове, даже дома-музея Квитки-Основьяненко, с каким-то постколумбовским чувством изъездил всю Полтаву вдоль и поперек на троллейбусе. Ни трамвая, ни тем более метро в Полтаве не было. Когда я после очередного музея, например Полтавской битвы, где рядом - шведские и русские редуты, возвращался в наш двор, оказывалось, что мои девчонки - в Полтаве я дружил исключительно с девчонками, пацаны оставались в Харькове, - заловили очередного кацапчика, приехавшего не к нам, а к своим бабушке и дедушке, но получалось - что и к нам тоже, и дразнят его: "Ишов хохол - насрав на пол, ишов кацап - зубами цап, ишов киргиз - и то догрыз". Кацапчик плакал и просился к маме, не помню уже куда - в Воронеж или в Калугу, а мои злые девчонки его туда не пускали. Кацапчик отлавливался не по местовероисповеданию, а по чеканью и аканью - это считалось нерусским, кацапским. На чистом русском языке, без примеси украинских слов, гэканья и шоканья, но и без чеканья с аканьем говорил я - и считался настоящим русским, своим, украинцем. Думаю, что, если бы я вдруг заговорил на суржике, моя нерусская Полтава никогда бы мне этого не простила.

Чем тогда для меня был суржик - критическим модернизмом? социалистическим постмодернизмом? магическим классицизмом? Украинско-российской границей? Комнатой кривых зеркал? Ананасами в шампанском? Шампанским в ананасах?

С тех пор прошло две собачьих жизни - двадцать или тридцать лет, и теперь для Харькова запад снова стал западом, а восток - востоком. Харьков-сити заговорил по-украински, сначала - как бы невзначай, без всякой задней мысли, как старое, готовящееся стать дровами полено, потом - на полном серьезе, не делая различий между большим-большим и маленьким-маленьким. Вслед за Харьковом на украинский стали переходить и харьковчане - люди, здания, женщины, дети, домашние и дикие животные, замазанные цементом-бетоном трехсотпятидесятилетние дубы в саду Шевченко, подземные жители кладбищ и богаделен.

Очередной (я не говорю - последней) точкой невозврата стал переход на украинский самой консервативной части населения любого города - бомжей и попрошаек. Что и сыграло свою решающую роль: когда к вашим деньгам обращаются на украинском - это не то же самое, когда их просят по-русски. Да, все понимают, в такой ситуации есть элемент конъюнктуры и подхалимажа, приспособленчества и желания урвать свой кусок мяса, но одновременно в этом есть и такой хитрый спусковой крючок, запускающий механизмы соревновательства и гонки амбиций.

Амбиции амбициями, но с побирушками и нищебродами, конечно, перестарались: милостыню не просят на языке победителей. Решив идти в ногу со временем, не стоило его хотя бы обгонять. Кристально чистый украинский язык соцменьшинств вызывал зависть и уважение, и подавать им стали гораздо меньше, чем раньше. А что для нищего деньги? Для нищего деньги - это все, поэтому не прошло и месяца, как христарадники чтобы не умереть от голода, насильно вернули себе свой профессиональный язык - русский.

Однако, как бы то ни было, маховик был запущен, и в конце августа 2005 года пала предпоследняя харьковская крепость - национальный университет (двенадцать этажей, колонны, конструктивизм, рядом - зоопарк, ботанический сад и обнесенная невысоким забором обсерватория). Для того чтобы она пала, всего-то и надо было, что издать ректорский указ о том, что с 1 сентября преподавание на всех первых курсах "Слова Божия" и других точных наук полностью переводится на украинский язык, с тем чтобы в следующем году были уже задействованы два курса, а в позаследующем - три. Указ гласил не только это: с 1 сентября в стенах университета запрещалось говорить по-русски (последний такой указ запрещал в стенах университета курить), а вне их - по усмотрению, но тоже желательно (господи, как же я люблю это слово - "желательно"!) на украинском. Таким образом, ситуация выравнивалась и выправлялась: теперь уже не профессора и студенты с обожанием и завистью смотрели на бомжей и нищих, а, как и должно быть, те - на них.

Самым распоследним по-украински заговорил уголовный мир: паханы, серьезные авторитеты, "воры-в-законах", потом - карманорезы, домушники, безыдейное и бесстатусное ворье, их женщины и прихлебатели, и далее уже - всякая мелочь пузатая. Феня, знаете ли, - ее не так просто сменить на другой язык, даже такой, как украинский.

Заговорив по-украински, Харьков сразу же заговорил на украинском. А как же суржик? А суржик в Харькове опять остался не при делах - языком бесчестья и неподчинения, насмешки и самонасмешки, языком Полтавы в Харькове. Умри, но не дари поцелуя без любви - а Полтава дарила. Repetitio est mater studiorum - а Полтава ничего об этом не знала и плевать хотела на свое незнание. Корабли лавировали, лавировали, да так и не вылавировали - зачем Полтаве все эти речевые сложности и тонкости? А я ведь могу сюда еще приплести и Бахтина с его народно-смеховой культурой, но опять же - зачем? Не буду это делать. Мне и так все понятно: и сейчас, двадцать или тридцать лет спустя, приезжая в Полтаву как к себе домой, я вижу, что ничего в ней не изменилось, только дома и люди стали выше. Полтава по-прежнему говорит на суржике и абсолютно по этому поводу не комплексует. И граница между Харьковом и Полтавой, между Россией и Украиной, небом и землей, городом и миром все так же проходит по Коломаку, только теперь это совсем другая граница. Для меня - другая.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67