Теперь не будет повода говорить, что "всё дело в кепке". Лужков, конечно, был олицетворением солидной политики для солидных господ, которая всегда сопровождается популизмом и бесплатной раздачей фантиков. Он - гибрид ура-социалистической риторики и хватки мегамонополиста, правоконсервативной стратегии и апелляций к народу. Нечто среднее между Маленковым и Берлускони, миллиардером и дворником, чем и был интересен.
В эпоху гибридов качество политика оцениваются не по уровню харизмы, а в оответствии с градусом гибридизации. И тут Лужкову не было равных - "ты другого такого пойди поищи". При этом Москву как-то совсем не жалко: нелегальная миграция, пробки, торжища и новоделы - это то, в чём она давно уже научилась находить истинное лицо.
Если бы меня двадцать лет назад поместили в машину времени и отправили в Москву сегодняшнюю, я не узнал бы города. Зализанные здания, заделанные тротуары, глянцевые виды, стены из стекла. Витринные пространства. Вертикали Сити: хочешь жить – умей карабкаться. Почти Изумрудный город: и не надо никаких очков – ни зелёных, ни розовых. И тут же – посмотри кругом: щербатые лица, ноздреватые души. Фланирующие люди-экспонаты. Взвесь офисного планктона. Человеческий эскорт. Улыбки из свежей резины. Использованные гандоны. Визг сорвавшихся с тормозов амбиций. Сирены подкарауливающей опасности. Гастарбайтеры как воплощение природы, обратившейся во
врага.
Говорят, в 1963 году режиссёр Данелия, снимавший «Я шагаю по Москве» с трудом находил в столице места, пригодные для съёмок «лучшего города Земли». Но ничего, справился с задачей, поскольку любят, как известно, не за красоту, а сама любовь красит. Сегодня поиск удачной панорамы не составил бы проблем. Однако после прошедших двадцати лет и через следующее двадцатилетие Москву вряд ли украсит любовь. Двадцать лет назад к Москве ещё можно было неровно дышать. Ещё сновали по Москве тени старых троллейбусов, разноцветных шаров, продавщиц эскимо, влюблённых прохожих. Сегодня по отношению к Москве дышат ровно. Она перестала представлять интерес для собственных жителей – гуляют в ней не для того, чтобы её посмотреть, а для того, чтобы себя показать.
Зато в Москве теперь сорят: деньгами, вещами, отношениями. Чем попало. При этом мусор не мешает постановочным московским красотам – они живут отдельно от жителей. Москва стала живой трёхмерной рекламой, обжить которую – всё равно, что сделать местом жительства ролик какого-нибудь суперантикариесного блендамеда.
Двадцать лет назад Москва была родным местом, которое мы любили, несмотря на все трещины, обветшалости и перекосы. Это был не мегаполис, а «вторая натура» - прежде всего в смысле воплощения устройства нашей души. Безалаберной, как караван-сарай, склонной к показухе, как дорогой фасад, скрывающий занюханный двор, радушной, как общепитовская лента самообслуживания, властолюбивой, как перст сталинской высотки. Не то чтобы сегодняшняя Москва не воплощает новых нас – воплощает, конечно. Однако она полностью исключает душу как фактор существования.
Москва была родной, а теперь стала чужой, хоть и соответствующей кое-где «мировым образцам». Столица была городом-матерью: чопорной, монументальной, недоверчивой, но обладающей неистовым плодородием и животворной силой. Теперь она стала городом-мачехой. Не к месту слезливой, не по возрасту блудливой, не по совести жадной до звонкой монеты. Она по-прежнему не верит слезам. Но не потому, что хочет испытать на прочность, а потому, что не воспринимает всерьёз отдельного человечка. Такого малюсенького с набранных ею высот. Низводит этого человечка до статистической погрешности. Полагаю, полчища крыс чувствуют себя более полноправными хозяевами Москвы, чем многие из людей.
Столица напоминает отделившийся от тела монструозный рот, к тому же порванный. Это система поглощения, огромный слюнявый жральник, который не отделяет поглощаемое от испражняемого. Как контур всё более совершенных челюстей, перемалывающих всё подряд, меняет он дома и районы.
Лужков был не более чем механизмом Москвы. Регулятором её цельнометаллической полости-утробы и этой утробы двойником. При этом в Лужкове сохранялся некоторый запас человечности – те же прибавки пенсионерам он раздавал не о чьему-то указу и к воле некогда избиравших москвичей относился не совсем как абстракции. Человечность же, как показывает судьба многих самонадеянных технократов, является не только последним козырем любого политика государственного масштаба, но алиби перед силами, помощнее кремлёвских. Силы эти хранили мэра от покушений и рака, помогали на протяжении последних двадцати лет вырасти Лужкову в исполинскую и отчасти курьёзную фигуру, по сравнению с которым возведённый им циклопический Пётр терялся как лилипут перед Гулливером.
Однако изнутри эта фигура разъедена коррозией не меньше, чем некогда памятник «Рабочий и колхозница». Имя этой коррозии – коррупция. Что бы ни говорили сегодняшние мэрские оппоненты, Лужков не был коррупционером в буквальном и банальном смысле слова. Но он был плоть от плоти российской коррупции, её органом и функцией. Отставка Лужкова с его поста может сработать как на усиление коррупции, так и на обозначение её лимита. Очиститься от коррупции можно лишь противопоставив ей доброкачественные формы солидарного существования.
Настоящий конфликт Медведева с Лужковым не сводится к лужковской отставке. Настоящий конфликт ещё впереди. И победит в нём тот, кто меньше страшится низовой солидарности своих сограждан.