Феминизм как блюдо национальной кухни

Стоит признать, что образ феминистки в российском массовом сознании укоренился в некотором гротескном или даже извращенном виде. Либо это истеричная тощая барышня, всем рассказывающая о пережитом в детстве насилии, либо классическая библиотекарша, страдающая от отсутствия мужского внимания, либо агрессивно настроенная мужеподобная лесбиянка, либо, на худой конец, хрестоматийная советская работница с чумазыми руками и рублеными чертами лица. Разумеется, что все эти образы гипертрофируются, обретая свое медиа-тело, и начисто перекрывают идеологическую подоплеку. Проблема гендера замалчивается, а сама феминистка преподносится как пустышка, ко всему прочему лишенная приятных коллективному глазу кукольных черт. Само собой, транслируемые образы даже у наименее ригидной публики вызывают в лучшем случае ощущение несварения желудка.

Важно понимать, что феминистка – это и не юродивая, и не современная реинкарнация амазонки. Быть феминисткой не значит питаться ненавистью к противоположному полу, но открыто проблематизировать гендерные отношения вне зависимости от общества и страны обитания. По сути, рецепт организации самого женского образа, по которому замешиваются его атрибуты-ингредиенты, зависит лишь от культурных особенностей - как в случае с любой женщиной, не обязательно феминисткой. Отличается лишь подача блюда на стол: за него, как правило, не платят. Некоторые феминистки, кстати говоря, являются весьма изысканно скроенным угощением, которое придется по вкусу любому гурману независимо от его или ее политических убеждений.

Возможно, коллеги по феминистскому цеху сочтут гастрономическую метафору уничижительной. И все же, она представляется наиболее подходящей для отсылки к куда более унизительной субъектно-объектной схеме, в чьи рамки до сих пор укладываются отношения между мужским и женским миром. И коли уж язык может быть мощным инструментом опубличивания, хочется использовать весь его потенциал. Карфаген должен быть разрушен, а подобное излечивается подобным.

По мере дальнейшего кулинарного погружения будут развеяны два мифа: об Америке, где феминизм, как кажется, триумфально победил, о ближнем востоке, где его вроде бы никогда не существовало. Если посмотреть на вещи под другим углом, окажется, что все происходит ровным счетом наоборот. В качестве эпилога со всей очевидностью предлагается взглянуть на феминизм французского образца, существующий в контексте традиционно изысканной кухни.

Феминизм в стакане кока-колы

Америка – это действительно страна политического феминизма, победившего на уровне государственного управления. Феминистская идеология гендерного равноправия триумфально звучит лишь на институциональном уровне, а отнюдь не в головах сотен тысяч американцев. Женщины в парламенте. Женщины в сенате. Женщины везде и всюду. Главное, чтобы женщин в любой из организаций было не меньше, чем запланировано в соответствии с квотами.

Американская политика феминизма на сегодня представляет собой частный случай так называемой «позитивной» или обратной дискриминации – процесса ограничения прав тех, кто раньше обладал большей властью и полномочиями (в случае с феминизмом это мужчины). Такой процесс предполагает, что женщина получает больше присутствия в общественной жизни, чем мужчины, захватывает больше пространства, маркируя его как женское. Именно поэтому феминизм американского типа, как и многие другие результаты запротоколированной политкорректности, означен определенным лицемерием.

Дело в том, что борьба за права американских женщин основывается на необходимом признании статуса дискриминируемой социальной группы. Женский пол определяется угнетенным или даже угнетаемым наряду с этническими и сексуальными меньшинствами, а также людьми с ограниченными физическими возможностями. Так, женщины вместо того, чтобы разрушить консервативное представление о необходимости особого к себе отношения, это представление активно поддерживают. Агрессивная политика по борьбе за права женщин сыграла с американками злую шутку: феминизм американского образца формирует искусственное формальное равенство или, если обратиться к наиболее радикальным проявлениям обратной дискриминации, неравенство за счет ущемления прав мужчин. Искусственный перевес на весах мужское-женское в сторону женщин легитимирует их уязвимое положение. Вроде как не могут они сами за себя постоять, потому государство и вынуждено взять женщину под крыло. Позиция эдакого государства-заступника и выдает слабину своего подзащитного. Вместо отца и мужа американская женщина получила государственного чиновника и лоббиста, ни на йоту не изменив собственного положения и сохранив привычную диалектику мужского и женского.

Ситуация осложняется тем, что феминистская повестка американского разлива постоянно упирается в языковой разрыв между полом (физиологией, половыми признаками) и гендером (осознанием и принятием тех или иных норм, существующих в обществе, и соответствующих общественных ожиданий). Данный языковой разрыв обнаруживает самое волнующее пространство – поле сексуального, и большая часть американских феминисток достаточно однозначно считает это поле захваченным мужчинами. С этим связано неистовое желание многих американских феминисток обуздать сексуальность, ограничить проявления этого феномена в современной культуре. Реклама нижнего белья. Эротические шоу. Откровенные женские образы. Проституция. Запретить. Немедленно.

В основании ненависти к сексуальности в культуре у феминисток покоятся две причины. Первая – господство унаследованной от Великобритании традиции аналитической философии. Всякой художественности, поиску и экстатическому опыту противопоставляется рациональное обоснование, уже упомянутая субъектно-объектная схема, выхолощенный анализ. Страсть и безумие рассматриваются как вредные разрушительные состояния, которые необходимо подчинить сознанию или, в крайнем случае, запереть в стенах кабинета персонального психоаналитика. Вторая причина – предпосылка о том, что культура сексуальности и выводимое из нее стремление к достижению сексуальной привлекательности полагает любое существо женского пола сексуальным объектом, при этом субъектом отношений остается мужчина. Он смотрит. Он любуется. Он получает удовольствие. Он покупает.

В капиталистическом мире – особенно таком, как Соединенные Штаты – объект непременно является потенциальным предметом бизнес-сделки. Так, мужчина, который остается участником торгов или аукциона, может стать владельцем или правообладателем предмета. Подобная логика лишает женщину одушевленности, антропологической перспективы. Она лишает ее статуса субъекта и лишает голоса, превращает в безмолвную статую, артефакт. Очевидно, что феминистки, с молоком матери впитавшие американскую мечту, тоже хотят участвовать в бизнес-процессах. Они хотят инвестировать и получать дивиденды, хотят заключать договоры и пользоваться преференциями, все-таки американский континент – земля капиталовложений. Именно поэтому они стремятся превратить отношения между полами в партнерский диалог, завершающийся контрактом, сделать сексуальные отношения предсказуемыми, разменяв творческую экзальтацию на креативный подход и стратегию с тактикой. Отсюда проистекают два сценария, при этом оба исключают саспенс как таковой. Первый сценарий – партнерские отношения существуют при максимальной прозрачности намерений и коммуникации участников сделки, второй – отношения в условиях несовершенства информации, где каждый преследует какие-то скрытые и меркантильные интересы – то, что хорошо известно по фильму «Необратимая жестокость» братьев Коэнов.

Крен в сторону договорных отношений и обязательств сообщает отношениям между людьми некоторую нейтральность, отчуждение, лишает парный танец витальности, профанирует саму идею сближения, желания, открытости и движения по направлению к Другому. Без последнего сложно представить себе левую этику, и потому сложно говорить о триумфе феминизма. Как писал Славой Жижек со ссылкой на Алена Бадью, «попытки очистить Реальное от ускользающей реальности оканчивались полной противоположностью – одержимостью чистой видимостью».

Феминизм со вкусом халвы

Амира Аль-Тавил, принцесса Саудовской Аравии, получившая образование в Англии и разгуливающая в обтягивающих платьях по светским мероприятиям мирового масштаба, часто оказывается перед необходимостью отвечать на сложные, даже провокационные вопросы со стороны западных СМИ. Все они обеспокоены положением женщины в исламском мире (коль скоро этот мир все активнее вписывается в мир западный), женскими правами и свободами, а, вернее, их видимым отсутствием. И действительно, зная о порядках Саудовской Аравии – самой жесткой из исламских стран - неизбежно назревает вопрос: «Спокойно ли тебе, дЕвица, спится в твоих королевских покоях, пока муфтии и менее чтимые арабские мужи разной степени учености упражняются во власти фантомного фаллоса над восточными красавицами?».

Принцесса, конечно, могла бы с легкостью отговориться Аллахом, или попросту сослаться на то, что исламским мужчинам фундаментализм как политическая максима периодически застилает глаза, и потому упорствование в ограничении женщин - это профилактические меры, охрана морально-нравственной опоры. Но принцесса понимает, что такой ответ – демонстрация слабости исламского мира, ведь если мораль требует конвоя, то мораль эта никуда не годится. Она гордо отвечает, улыбаясь на все мировые камеры, что передел гендерной власти в исламском мире – дело времени: «Моя бабушка говорила мне - ‘step by step’, мама говорила – ‘step by step’, и я говорю вам – step by step, медленно и потихонечку, но наши женщины будут свободными».

Единственная трудность заключается в том, что время на ближнем востоке стремится к вечности и потому тянется нестерпимо долго, особенно для человека с выраженной западной ментальностью. И только белозубая и черноокая Жасмин не сдается: будут у нас, говорит, общественные и политические свободы. Даже в арабском мире за последние сто лет положение женщины существенно изменилось, и трансформация гендерных отношений в исламе вовсе не фантазия одиноких арабок-выскочек, снимающих артхаусное кино на Западе и привлекающих внимание общественности к проблеме, по совместительству завоевывая престижные кинонаграды. Например, за последние годы было создано некоторое количество исламских женских неправительственных организаций - пусть они и не могут пока составить достойную оппозицию мужскому консервативному лобби, но они есть. Сама принцесса Аль-Тавил, оказываясь в европейском платье на кресле у американского телеведущего не просто соблюдает статус кво. Она как бы на мгновение вырывается из монархического плена и всем своим трепетным существом посылает феминисткам сигнал, читай по губам: задача женских неправительственных организаций (non-governmental organizations - NGO) – медленно и незаметно построить площадку для диалога, объединить и актуализировать свою Аллахом данную силу, показать, что у женщин есть коллективный разум и голос. Чем терпимее мы будем, тем прочнее окажутся наши позиции.

Здесь важно вспомнить особенности архетипа арабской женщины в том смысле, в котором она предстает в исламской культуре и фольклоре. Арабская женщина как арабская ночь. Это недоступная тайна, иррациональная красота, взывающая к буйству плоти. Ее можно купить, спрятать за толстыми стенами, приставить к ней отряд евнухов, укутать в никаб, но победить ее магическую силу невозможно. Арабская женщина - это вечный намек на присутствие шайтана, скрытая черным хиджабом угроза, это сила, которая находится за пределами возможностей человеческого разума. Она представляет собой полную противоположность целомудренной Деве Марии, образ которой когда-то и вдохновил рыцарей, писателей и художников на служение культу Прекрасной Дамы. Символический контекст, в который включена исламская женщина, резко отличается от западной традиции осмысления половой принадлежности и гендерной идентичности. Например, способность дарить новую жизнь – божественное материнство - в западноевропейской культуре привязывала женщину к земле, к миру человеческого, к христианскому проекту видения Бога как земной любви к Ближнему. В исламском мире способность к деторождению трактуется, скорее, как печать сакрального, непосредственно переживаемый трансцендентальный опыт, недоступный мужчинам. При этом ислам - это религия закона, фундирующая социальное и экономическое поведение в мире профанного, который, увы и ах, принадлежит мужчинам. Так, Исламский мир отдает мужчинам всю политику и экономику с потрохами, но становится ли исламская женщина от этого слабее? То, что она хранит в себе, гораздо сильнее и могущественнее любой политики. Исламской женщине, в отличие от западной, не нужно бороться за позицию автора, за позицию субъекта, за возможность отказаться от бытовой скуки и домашних обязанностей. Некоторые полагают, что это происходит потому, что женщина в исламе – вещь, дорогой бриллиант, и кухонные заботы могут сказаться на его блеске. Это верно, но есть и еще кое-что: отдельный неповторимый бриллиант гораздо значительнее опытного ювелира, и потому исламская женщина больше, чем творец прекрасного - она прекрасное-само-по-себе. Такое положение указывает на некоторую позицию прото-автора, субъекта, существующего за пределами всего мирского и явленного в мужском мире в качестве объекта за неимением другого способа контакта с ним. Искусство. Искушение. Соблазн. Тайна. Немедленно закрыть. Спрятать. Обезопасить себя.

Так, можно увидеть, что положение женщины в исламе по сути уже содержит в себе некоторую референцию на феминистскую метафизику, а исламские мужчины, будучи сильнее физически и политически, пытаются заточить эту метафизику в темницу – спрятать под абайей. Вспоминается история возникновения слова жалюзи, ведущее свою происхождение именно от старофранцузского gelosie - ревность. Восточные мужчины вешали на окна шторы из деревянных пластин, чтобы спрятать женскую красоту от глаз любопытных прохожих. Сегодняшняя задача исламской женщины в том, чтобы эти жалюзи - пластиночка за пластиночкой - открыть, снять и выкинуть, превратив феминистскую метафизику в феминистскую риторику.

Феминизм в тарелке борща

Сам по себе наклевывается, конечно же, вопрос о возможности существования феминизма в матрешке, который по мере своего развития становится все более и более риторическим. Можно ли малевать красным матрешкины щеки и быть феминисткой? Можно ли выносить семеро детей и продолжать отстаивать права женщин? Стоит ли российским женщинам обзавестись воинской повинностью – вдруг они, маясь бездельем и социальными сетями, мучительно сдерживают в себе потенциал быстро и эффективно штурмовать укрытия дагестанских боевиков? Не зря же русская женщина все в горящие избы врывается и коней останавливает. Эти и многие другие абсурдные вопросы как будто бы возникают сами собой в ситуации перманентного замалчивания гендерных отношений.

Дело в том, что традиция какого бы то ни было феминистского дискурса в России безнадежно утрачена и покоится где-то рядом с останками тел суфражисток и поэтесс Серебряного века. Эта утрата привела к тому, что сегодня в головах, медиа и поведенческих практиках зияет бездонная пропасть от наседки до эскорта, то есть женщина непременно должна прибиться к одному или другому полюсу. Оба варианта являются социально одобряемыми, это своего рода универсалии, одна – домостроевская, а другая – пришедшая из дикого капитализма. Достижение одной из этих универсалий, эффективная манипуляция своим положением и стабильная укорененность в нем зачастую рассматриваются самими женщинами в качестве показателей успеха. Именно поэтому феминизм вообще, которому приписываются предрассудки, построенные на ненависти ко всему мужскому, и феминизм российского образца в России остается делом маргинальным. Может быть, дело в треклятом положении между Востоком и Западом, может, в уникальности исторического пути или железном занавесе, а скорее всего, во всем сразу. Законы и государственные программы свидетельствуют об отсутствии гендерной повестки, a в последнее время указывают на поворот в сторону мужского уклада, неизбежно связанный с резким обращением к традиции. Ведь проблематизация развития гендерных отношений невозможна без оглядки на квир, разговор о котором сегодня можно трактовать как неугодную государству пропаганду гомосексуализма. Что касается феминистской метафизики, то и здесь российская традиция не обнаруживает даже единичных примеров. Интерес представляет собой разве что девиантный роман Захер-Мазоха «Мардона», описывающий нравы участников русской мистической секты, совмещающей черты духоборов, хлыстов и язычников. В центре повествования находится женщина, единолично правящая деревенской общиной – прообраз Богоматери и объект поклонения, наделенный магической силой. Однако значимая социальная роль Мардоны для Мазоха является, с одной стороны, историко-этнографической зарисовкой (Мазох чрезвычайно интересовался жизнью народов Восточной Европы), а с другой - всего лишь аллегорической репрезентацией садистской чувственности. Феномен русской «Венеры в мехах» не дотягивает даже для начала разговора о матриархате в России. Кроме того, феминизм находится по другую сторону диалектики власти.

Но, несмотря на некоторую пустоту на публичном феминистском ландшафте, необходимость переосмысления гендера диктуется и временем, и политическим вызовом. Феминизм – это своего рода политическая альтернатива, которая с некоторым усердием вполне инкорпорируема в актуальное искусство, публицистическое и художественное письмо. А для общества, где гражданские права и свободы день за днем все больше напоминают дырку от бублика, говорить о феминизме крайне важно.

Десерт: феминизм как начинка для профитролей

Несмотря на то, что говорить о феминизме подчас бывает ужасно сложно, существует пространство, на котором это происходит легко и приятно. Это пространство современной французской теории.

Еще в послевоенные годы Симона Де Бовуар, ныне покоящаяся в одной могиле с Сартром как его верная подруга, опубликовала шокирующий по тем временам исследовательский труд «Второй пол». Как известно, эта книга представляет собой антропологическое исследование на тему «каково быть женщиной», четко отвечающее политическим воззрениям Бовуар. Любопытно, при этом, что ее автобиографическая проза постоянно обнаруживает конфликт традиционных для женщины форм экстатического опыта и политического выбора. Например, когда Нельсон Алгрен, американский любовник Бовуар, предлагает ей завести детей, та мучительно отказывает, не желая нарушить обещание, данное Сартру, и обуреваемая страхом неминуемого столкновения с «манихейством домашнего очага». Современные французские феминистки показывают, что этого конфликта можно избежать, уйдя от экзистенциалистской перспективы и вооружившись оптикой феноменологов и постмодернистов.

Для современного французского феминизма характерно утверждение женского начала (вплоть до его романтизации и мистификации), а не отказ от него. Эта установка исходит из философии различия: различие, исходная разница между Я и Другим необходима для возникновения желания это различие преодолеть. Преодоление разрыва может совершаться по-разному – тоталитарно и насильственно, то есть подчинение Другого за счет его превращения в объект, попытки полностью постичь его собственным сознанием и уподобить себе, либо ответственно и любовно за счет открытости, сомнения в самом себе, вольности языка диалога. Различие между Я и Другим лежит также в начале всякого этического переживания, оно обусловливает возможность бесконечного этического опыта. Автором этого положения является французский философ Эмманюэль Левинас, выстроивший вокруг своей концепции необычайно красивую этическую феноменологию, обращаясь к темам радикальной инаковости, метафизического желания, преодоления горизонта сущего и даже божественного следа. Под влиянием его философской мысли, гендерные отношения, наконец, стали рассматриваться одновременно в двух плоскостях – этической и эротической, без необходимости мысленного перепрыгивания от одной к другой.

Именно поэтому французский феминизм вовсе не рассматривает, скажем, фаллос как носитель символической власти и субъектности, но как особенность физиологического строения и только. Поэтому же французский феминизм не одобряет негласную реформу языка, связанную с американским подходом – например, когда слово mankind в силу своей «мужской» этимологии заменяется на humanity. Язык представляется французским феминисткам эротизированным самой культурой: он экстатичный и необузданный, он позволяет открыть и открыться, он постоянно выходит за границы самого себя, он бесконечно порождает новые смыслы. Попытка оформить язык, вмешаться в его естественно-историческое развитие – это совершить насилие, подойти к языку «по-мужски», покуситься на его женственность.

Например, французская феминистка Люс Иригарэй рефлексирует женское именно как «ускользающую реальность» - не проявленные и рассеянные структуры, отсутствие конечной точки, диффузное касание, колебание, противостояние норме и логоцентрической иерархии. Это одновременно и Мона Лиза со своей необъяснимой улыбкой, и Айседора Дункан со своим босоногим танцем, и «Дневная красавица» Луиса Бунюэля со своими запретными желаниями и, конечно же, «Мантисса» Фаулза, меняющая обличья от женщины-врача до девочки-панка, но постоянно отсылающая к музе Эрато, существующей в мужском воображении. Ускользающую реальность невозможно поймать и подчинить, но она соблазнительна и желанна. Предлагается поймать Желание на той стадии, когда оно еще не превратилось в желания обладания – в собственничество, или же, если уже превратилось, совершить необходимую мысленную редукцию. Так, французский феминизм предлагает отойти от условностей брачных договоров и придуманного мужчинами пуританства, и помыслить гендерные отношения как отказ от границ, предписанных гендерной идентичностью. На месте модернистской бинарности и череды противопоставлений обнаруживается возможность отказаться от тяжести корпуса и подумать о желании, о неуловимых символических связях, о метафорах, о необъяснимой красоте и наслаждении.

Согласитесь, приятное завершение трапезы?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67