В своей книге «Хроника страсти» Марсель Жуандо говорит, главным образом, о Любви, Памяти и Творчестве. Основой повествования становится столь любимый, например, Гонкурами частный, «клинический» случай. Действие происходит в Париже в 1939 году, незадолго до начала Мировой войны. Опубликовал же свое произведение Жуандо в 1944 году, небольшим тиражом, не предназначенным для продажи. Особенные роли в истории играют: Церковь в лице отца N., не убоявшегося ни грязи, ни крови; портрет Прелата, передающий мистическую двойственность характера модели (а ею был сам писатель); огромный, в полметра, кухонный нож, похожий на чудовищный коготь; а также топография Парижа, преимущественно, треугольник Елисейские поля – Сен-Жермен – Монмартр.
Главными же действующими лицами страстной хроники стали писатель и философ Марсель Жуандо (1888-1979), его жена, артистка Элизабет Тулемон (1888-1971) и художник Жак Штеттинер (1904-1979). Разумеется, читатель знакомится с версией Жуандо, но он предоставляет возможность высказаться и другим героям.
Говорит Марсель: «Любовь – это форма, которую естественным образом приняла моя особая склонность к чистому созерцанию; она словно туннель, по которому я иду в темноте рядом с кем-то невидимым, и время от времени нам попадаются пещеры, где мы уединяемся и отдыхаем вместе – адские? райские?.. Надежда встретиться с ним вновь для меня не менее драгоценна, чем сама встреча или чем воспоминание о прошлой встрече. Моя память – словно раскрытая у меня на коленях нескончаемая волшебная книга, полная рисунков, набросков, нот, в которой я каждый миг вижу только «его»… Отныне мой собственный дом из-за тебя стал мне чужим, и я охотно разрушил бы его стены, если бы снаружи меня не ждала бы та же самая тюрьма. Из-за тебя даже границы моего существа меня тяготят, мое тело и моя душа меня гнетут – единым с тобой существом хотел бы я стать…Я думаю, что именно «пропащая» сторона его натуры, этот ореол безнадежности, наряду с моим пристрастием к пагубным вызовам придали ему такое место в моем сердце…Элиза – единственная женщина всей моей жизни, она моя жена, я дал ей свое имя, свое тело, свою душу и свое достояние…И вот из-за того, что я люблю и любим, ей нужно, чтобы мой друг погиб, или я простился с ним навсегда: я не имею права не быть одиноким…Я заключил сам с собою ужасную сделку: отказаться от него, чтобы его спасти…Ущерб, нанесенный ему, не имеет отношения к его вине; творение его рук погибло, так же, как, возможно, и его будущее; это я его соблазнил, во всей этой истории лишь один виновник – я… Конечно, я не устаю по сто раз на дню восхищаться ее необычайными добродетелями, но все это не мешает мне констатировать в ней недостаток благородства. Дары, которые я ей принес, были безвозмездными; та поспешность, с которой она старалась меня унизить, списала мне оставшиеся грехи перед ней… Каким-то волшебным образом этот портрет возродился во мне, вызвав у меня невероятный прилив жизненных сил. И я уверен, что когда-нибудь смогу восстановить его в той или иной форме, будь то в истории или в Легенде – я хочу сказать, сделаю его существование более реальным, чем в самой реальности…Я знаю теперь, в чем заключается тайна любви между нами; благодаря этому миражу, который он сотворил, я смог однажды и навсегда увидеть себя в этом мире таким, каким я был бы в Ином: я увидел себя в аду».
Говорит Жак: «Возможно, наиболее серьезное доказательство моей преданности, которое я мог бы вам дать, - позволить вам толкнуть меня под машину. Тогда все было бы кончено в один миг, и вы были бы избавлены от грядущего финала… Я заметил тебя еще издалека – ты ждал меня в тени, которую давали эти кусты бересклета, ждал, а я все никак не появлялся. На твоем лице читалась печаль; нет, скорее отчаяние или что-то еще хуже, некая разновидность полной безнадежности… Нет, Марсель, я вас уверяю, никто никогда не будет ждать меня дольше, чем вы… Твое величие вынуждает меня, даже против моей воли, ни на минуту не забывать о собственной заурядности, я не могу ни выносить его, ни простить его тебе… Спасибо тебе за то, что так любишь меня. Порой я проявляю столь мало благородства по отношению к тебе, но ведь ты и сам хочешь – не правда ли? – чтобы я казался слегка рассеянным, чтобы отворачивался немного в сторону. В моем лице ты обладаешь какой-то тайной, которую я не знаю и сам, - хотя мало-помалу алтарь начинает сознавать присутствие Бога, обитающего в нем…Когда кто-то хочет меня удержать, ему достается только моя перчатка… Никакой памяти не существует, - это так заурядно и вместе с тем настолько ужасающе, этот бездонный колодец, куда можно бросать все, что угодно, но вытащить что-то обратно уже нельзя…Говоря со всей откровенностью, я всегда предпочту того, чьи поступки оправданы и, даже при всей их несправедливости по отношению ко мне, отец N. со своим презрением и Элиза со своей ненавистью смогли впечатлить меня, всколыхнуть во мне все, что еще способно воспринимать истину, - в большей степени, чем ты, потому что они существуют в одной реальности со мной, тогда как ты обитаешь в мечтах, в ирреальном, в пространстве неба или ада, или я не знаю где, - но, во всяком случае, у меня нет туда доступа… Ты что же, полагаешь, что я настолько простодушен, чтобы поверить, будто ты сам никогда не думал прекратить нашу авантюру, - и с этой целью по мере сил поддерживал тот заговор, который должен был в итоге нас разлучить?»
Говорит Элиза: «Там, где все остальные замечают лишь внешний облик, влюбленный видит истинный, возвышенный облик, каким бы ни был объект его страсти; таким образом, влюбленный полностью оправдан и не обязан никому отчетом с того момента как начинает жить своей иллюзией, в состоянии, близком к экстазу. Но потом, в одно мгновение он лишается ослепляющего его внутреннего света и падает в такой глубокий мрак, что может умереть даже от одного только отчаяния, от разочарования, вызванного этим падением…Эта авантюра была необходима, поскольку заставила нас открыть друг другу все свои обиды, все свое уязвленное самолюбие, всю отстраненность и все недомолвки последних лет, разделившие нас больше, чем любые преграды. Ты единственный человек, которого я могла бы любить – потому что даже в своих ошибках и тем более в своих грехах ты ни на кого не похож, и только я знаю, до какой степени ты единственный в своем роде…Теперь я знаю, что такое ад: это когда ты отказываешься от всего, на земле и на небе, кроме своей ненависти. Она одна чиста. Она одна освобождает нас от нас самих. Тебя это больше не касается. О тебе и речи нет. Ты больше никто в этой драме. Это дело только между Другим и мной, - но вот что я могу сказать тебе: в твоей жизни ты больше не увидишь его живым, и он больше не посмотрит на тебя своими рыбьими глазами… Я больше не я; меня ведет нечто более сильное, чем я, и неумолимое, - но вместе с тем я, может быть, никогда не была более свободной – меня вдруг словно разом освободили от всего: от любви, от всяких забот, от моего дома, от тебя, от меня, даже от Бога…Изрезав это портрет, я почувствовала, что поразила его сильнее, чем если бы вонзила нож в его тело. Это была ваша тайна, ваш Демон, общий для вас обоих и особенный для каждого в отдельности – и это его я уничтожила… Ты смотришь на людей с такой бестактностью, такой развязностью, такой заносчивостью – и в то же время с такой теплотой, с таким пристальным вниманием, - кто знает, остаются ли они теми, кем продолжают себя считать, или становятся теми, в кого ты их превратил? Кто мы – твои персонажи или твои модели?»
Итак, кровопролитие не состоялось, но и любовь оказалась побеждена. Внимательный читатель уже подметил, вероятно, формальное – «портретное» - сходство повести Жуандо со знаменитым творением Оскара Уайльда. Но еще интереснее сопоставить «Хронику страсти» с другим, невоплощенным замыслом британского писателя. В августе 1894 года Оскар Уайльд подробно излагает в письме актеру и режиссеру Джорджу Александеру содержание задуманной им пьесы «Мистер и миссис Дэвентри». В заключение он пишет: «Как Вам нравится эта идея? Мне она кажется чрезвычайно сильной. Я хочу, чтобы над всем возобладала настоящая страстная любовь. Никакого болезненного самопожертвования! Никакого самоотречения! Подлинное пламя любви – вот во что вырастает пьеса к финалу, от светской болтовни первого акта, через театральные эффекты второго акта, к психологии третьего акта с его превосходной развязкой, пока в четвертом акте любовь не становится всепобеждающей, принимая смерть мужа как в некотором роде торжество своего законного права; у любви остается ее трагедия, и это только увеличивает силу страсти». К сожалению, драматические обстоятельства биографии не позволили Уайльду воплотить свой замысел, в 1900 году пьесу по этому сюжету написал друг писателя Фрэнк Харрис.
Вернемся к «Хронике страсти». Автор или рассказчик, это уже не столь важно, стремится рассказать не только частную историю еще одного любовного треугольника, но и универсальную историю большой Любви, в которой место и время действия, возраст и пол героев не имеют определяющего значения, а главными являются острота и глубина чувства, никогда не разделенные до конца.
«Любишь того, чье Имя тебе неведомо, чье Лицо и Тело видишь лишь изредка в грезах или во сне, или замечая в других некое сходство с ним…Вдруг, в один момент, тебя охватывает тревога: кажется, что сейчас умрешь от страха или нежности – вот он, Отсутствующий, можно наконец назвать его по имени, заключить его в объятия…Чем более Объект, который Душа воспринимает и определяет как свое Все, слаб и недостоин, тем больше он проявляет ничем не оправданного безрассудства – тем больше страсть заслуживает почтения, если она остается, в жизни и в смерти, верна сама себе…Знание надежнее присутствия – это воспоминание, столь интимное, стало частью моего существа, и разве сможет теперь кто-нибудь у меня его отнять? Его нагота стала частью моей памяти, где она освещает тьму…В начале на лице не отражается ничего, кроме безразличия, или, скорее, апатии, но голос, как всегда, звучит мягко и приветливо, и стоит мне заговорить, как в ответном взгляде я замечаю отражение моей страсти…Я вскоре убедился, что сам он в тысячу раз лучше, чем его репутация: он с необычайной щедростью отдавал все, что имел, даже самое худшее, без малейшего сожаления… Впрочем, чувственности между нами было мало; все держалось на эмоциях и умозрительных рассуждениях… Единственная награда, которой я для себя могу пожелать: я не хочу от него ничего другого, кроме его счастья – и он дарит мне эту награду, сам того не зная. Я согласен оказаться в аду, если буду точно знать, что он в раю. Не бывает другой любви».
Такое тесное переплетение аналитической и чувственной составляющих литературы заставляет вспомнить творчество писателя, без упоминания имени которого невозможно говорить о французской прозе двадцатого века. Выше я обращался к переписке Уайльда, теперь же процитирую фрагменты письма Марселя Пруста Марии Шейкевич. Идет ноябрь 1915 года, опубликована только первая книга, писатель, еще сам не подозревающий, насколько долгими окажутся поиски утраченного времени, рассказывает любопытствующей подруге, что будет дальше: «Я старался не задевать стульев, не замечать ни рояля, ни всех тех предметов, которых она касалась, ибо каждый из них на том своем особом языке, какой придавали ему мои воспоминания, пытался снова и снова сообщить мне весть об ее уходе. Я падал в кресло, но не мог в нем остаться, поскольку сидел в нем еще тогда, когда она была здесь…Подавление страданий! Мог ли я в это поверить? Поверить, что смерть просто-напросто стирает нечто существовавшее? Я узнаю о смерти Альбертины. Чтобы смерть Альбертины смогла покончить с моими муками, понадобилось не только одним ударом убить ее вне меня, как то и случилось, но и во мне. Никогда она не была там такою живой. Чтобы войти в нас, человеческое существо обязано приобрести некую форму, втиснуться в рамку Времени; являясь нам только в чреде прерывистых минут, оно способно единовременно представать перед нами только в одном ракурсе, отпускать нам ровно столько впечатлений, сколько какая-нибудь фотография. Великий изъян всякого из нас – способность представлять собой только собрание мгновений. Но в том же и великая наша сила, ибо тогда все зависит от нашей памяти, а память с некоего момента перестает обладать знанием того, что произойдет после…Как и некоторые ипостаси счастья, существуют несчастья, пришедшие к нам слишком поздно, когда они не способны явить нам себя во всем их величии, как явили бы ранее. Я понял это уже после того, как утешился».
Надеюсь, русскоязычному читателю вскоре предстоит узнать, утешился ли Марсель Жуандо.
В заключение хотелось поделиться несколькими соображениями этического и эстетического свойства. Во-первых, герой-рассказчик «Хроники страсти» что-то слишком легко отступается от своей великой любви: «Я заключил ужасную сделку…» и т.д. Уместно будет снова вспомнить Оскара Уайльда, который до конца жизни сражался за свою любовь. Перед вами избранные места из переписки с друзьями в сентябре 1897 года:
«Мое возвращение к Бози психологически было неизбежно; но, если даже оставить в стороне тайную жизнь души с ее стремлением любой ценой осуществить свои чаяния, меня принудили к этому люди.
Я не могу существовать вне атмосферы Любви: я должен любить и быть любимым, как бы дорого ни приходилось за это платить. Мир захлопнул передо мной свои врата, а калитка Любви по-прежнему открыта.
Конечно, с Бози я нередко буду несчастлив, но, несмотря на это, я люблю его; уже одно то, что он разбил мою жизнь, заставляет меня любить его» (из письма Роберту Россу).
«И если ты услышишь от людей, что вернуться к Бози было с моей стороны ужасной ошибкой, - прошу тебя, возрази им; скажи, что я люблю его, что он поэт, что, наконец, какой бы ни была моя жизнь с точки зрения этики, она всегда была романической, и мой роман – это Бози» (из письма Реджинальду Тернеру).
Второе соображение заключается в том, что конфликт в романе Марселя Жуандо как-то тихо затухает и сходит на нет, словно музыка в этюдах Дебюсси. Продолжу сопоставление со знаменитым тезкой. В «Поисках утраченного времени» Марсель Пруст бестрепетной рукой умертвил прекрасную Альбертину, но зато необыкновенно обогатил этим жестоким способом канву повествования. Вот хотя бы, какой поразительный сюжетный поворот происходит в «Беглянке».
«Иной раз, возвращаясь под вечер в отель, я чувствовал, что незримая Альбертина заключена внутри меня, и только чистая случайность сдвигала тугую крышку, под которой таилось связанное с Альбертиной прошлое.
Но однажды вечером мне показалось, что моей любви суждено возродиться. Когда наша гондола остановилась против отеля, портье подал мне телеграмму. Придя к себе в номер, я развернул ее и хотя с трудом, но все-таки разобрал: «Друг мой, вы думаете, что я умерла, но нет, простите, я полна жизни. Мне бы хотелось повидаться с вами, поговорить о нашей свадьбе. Когда вы вернетесь? Любящая вас Альбертина».
Конечно, очень скоро ошибка чувств разъяснится – Марсель получит письмо от Жильберты, сообщающей, что она выходит замуж за Робера де Сен-Лу. Но первое впечатление и у читателя, и у героя просто сногсшибательное.
А Марселю Жуандо я благодарен за то, что у него в произведениях есть, и вовсе не собираюсь критиковать за то, чего в них нет.