Новая книга Максима Соколова, вышедшая спустя четыре года после двухтомных "Поэтических воззрений россиян на историю" - в качестве третьего тома тех же "воззрений" и "разысканий", - никем особо, насколько знаю, замечена не была; тираж в сравнении с волюмами 1999 года издательство "Русская панорама" сократило втрое (с 6 до 2 тыс. экз.), не рассчитывая, видимо, на маркетинговое название "Чуден Рейн при тихой погоде", предваряющее теперь травестированные афанасьевские "воззрения". Чтобы купить книгу, мне пришлось порядком подсуетиться, и, боюсь, не потому, что весь тираж был немедленно поглощен любопытствующей аудиторией.
Пик журналистской славы Максима Соколова уже позади. Как и всякому талантливому человеку, имевшему счастье (или несчастье) однажды понравиться публике, ему предстояло пережить ее охлаждение, с неизбежностью сменяющее прежний энтузиазм: фирменный стиль, не теряя в качестве, перестает удивлять, изобретательность молодых конкурентов теснит, идеи быстро архаизируются в глазах тех, кто так и не потщился их усвоить. К тому же при нынешней "стремительной деградации публичного слова" и утрате "умения выстраивать и воспринимать суждения обобщенно-универсального характера" (подмечено нашим автором, по-моему, верно) его литературная речь, часто близкая по типу к искусному судоговорению, его "схоластический педантизм", равномочный тонкой насмешке над оппонентом, его привычка профессионально образованного гуманитария находить прецеденты происходящего ныне в так называемом Большом времени - в Риме ли эпохи цезарей или во Франции Луи Филиппа - вызывают все большее недоумение тех, кто различает слова по их сигнальной функции, а прочее считает павлиньим опереньем. Смыслы, извлекаемые Соколовым из "расщепления волоса", начинают казаться избыточными и неудобоваримыми ( "разрешает серьезные проблемы на уровне слов", то есть, выходит, фикций, как ехидно сказал о нем один мой коллега).
Что остается? Неизменность позиционирования в потоке событий, изо дня в день обымающем колумниста (прежде это называлось "верностью убеждениям"). Но и нечто сверх того: в новой книге Максим Соколов пробует заговорить не только "в притчах", понятных вполне лишь сочувственникам, но совершенно прямо. Тема же этих речей - историческая миссия новой России, тем более грандиозная, чем мизерабельней и неадекватней нынешнее поведение ее обитателей (навык вколачивать шурупы молотком вместо употребления отвертки, не избавившись от коего миссии не исполнишь).
Наш журналист сравнил как-то свое регулярное занятие с работой уборщицы, которая ежедневно ликвидирует мусор и нечистоты, с унынием понимая, что завтра опять насвинячат (эссе "Ассенизационные думы"). Размышление это заставляет вспомнить о Владимире Соловьеве - тот, имея в виду как раз свою рутинную полемико-публицистическую деятельность, вздыхал: "Тяжела ты, работа Господня!" Соловьев для Соколова (экий каламбур случился...) - лицо, отмеченное свыше (да так оно и есть!), образцовый стартовый пункт; а предсмертное сочинение философа "Три разговора" вкупе с "Краткой повестью об антихристе" - излюбленный источник цитирования с ссылками и без оных ("Прогресс - это симптом" в названии одной из заметок, речи самого сына погибели и многое другое). Так что, оставив на время ассенизационную работу и выкроив для себя рекреационные часы в Рейнланде, автор "новых разысканий" решил повторить опыт соловьевских "разговоров", то бишь диалогов между носителями разных умственных поветрий, за одним из которых скрывается сам автор - в случае Соколова некто Собеседник.
С чисто литературной точки зрения из затеи ничего особо выдающегося не получилось; лица, участвующие в этих, аж пяти, разговорах выказывают себя куда бледнее, чем находим у образца и продолжателей ("На пиру богов" и "У стен Херсониса" Сергея Булгакова), говорят они - будь то хоть Купец (по-нынешнему, бизнесмен), хоть Постмодернист - единообразным, ностальгически стилизованным под старину слогом; мастер лаконичного фельетона и энергичного памфлета пасует перед безразмерным жанром, впадает в немотивированное многословие, теряет на полпути обсуждаемые темы... Зато - под конец - высказывается от души, чем и вознаграждает читателя, одолевшего уйму наговоренного допрежь. Не могу не процитировать заключительный монолог Собеседника.
"Молитва [о России] ведь на то и направлена, чтобы невозможное человекам - вырваться из проклятого круга двух равно злых соблазнов, соблазна безбожного человека и соблазна обожествленного государства, - сделалось с Божьей помощью возможным Речь идет вовсе не о земном парадизе - всего лишь об удерживании. Когда мятутся народы и князья помышляют тщетное, когда дремавший доселе восточный мир проснулся и пришел в движение, а западный мир окончательно вступил в постхристианскую эпоху, объявив свою апостасию высшим достижением человеческой культуры, нам ничего другого не остается, кроме как держаться христианской свободы, угрожаемой с Востока и преданной на Западе. Либо Россия найдет свой путь как христианское государство, сумевшее противостоять и восточному варварству, и западной апостасии, либо вступившие в ее душу западное зло и восточное зло превратят ее в географическую равнину Либо стройное русское царство исполнит свою удерживающую миссию, либо России не будет вовсе". Dixi.
Ну, насчет безбожного человека и бесчеловечного государства - это прямиком из Владимира Соловьева, притом раннего, - почти дословно. А вот об "удержании" - из другого источника: "Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят из среды удерживающий теперь" (2-е Послание ап. Павла фессалоникийцам). Доныне толкователи спорили, понимать ли под "удерживающим" действие Божественной благодати, которое при конце веков отымется от человеческой истории, или волю государства (Римского специально либо вообще государства как институции). Максим Соколов поясняет: такова возможная миссия именно государства Русского (замечу: он намеренно не пишет "Российского"). Весьма злободневная экзегеза загадочного новозаветного текста.
Его бы устами да мед пить. Сказанное, да еще так вот патетически, без ложного смущения и снижающей шутливости, лично мне глубоко симпатично. Но здравый смысл уводит мои соображения несколько в сторону. Туда же уводят и собранные в книге вслед за пятью разговорами повременные отклики автора на текущее.
В своих чаяниях "ценностной импортонезависимости" России от нынешнего Запада, в своих надеждах на христианское Русское государство (хотела бы я, отнюдь не протестуя с порога, узнать, что это на практике значит), в своей критике представительной демократии, как правило разъедающей самое себя и общественную ткань, и отвязанной прессы (напомнены даже слова К.Победоносцева о "величайшей лжи нашего времени"), которые, на взгляд последовательного консерватора, нельзя причислить к институтам, подлежащим охранению, - Максим Соколов предстает как русский националист (не забывающий отмежеваться от "масонской ложи" лжепатриотов) и как монархист-непредрешенец, не исключающий того, что, опамятовавшись, Россия может-таки домолиться до возрождения царской власти. (Ему неймется и в президенте-то видеть "республиканского монарха" и сравнивать ежегодное послание Федеральному собранию с Высочайшим Манифестом.) Но стоит ему с высоты веков, из историософского далека выпасть по долгу службы в злободневность, как он с величайшей основательностью разъяснит вам, что у нас благая суть представительной демократии выхолощена чисто плебисцитарным характером выборов и что поборники отмены депутатской неприкосновенности не понимают этой сути, предполагающей иммунитет уполномоченных лиц народа-суверена; что партийное строительство находится у нас в плачевном состоянии и этой атрофии способствуют СМИ, подменяющие идейное соревнование "партиями" 1-й и 4-й кнопки; что наблюдаемая гибель левой идеи грозит нынче лишить правую идею взаимоупора и подтолкнуть ее в сторону казарменной государственности; что власть должна прислушиваться к голосу гуманитарной интеллигенции, иначе плохо придется (последнее - о споре вокруг госсимволики).
Это честное либеральное просветительство хотя и не противоречит впрямую вышеизложенной историософской метафизике, но вовсе ее не предполагает, оставаясь в границах Декларации прав человека, в данном случае не худо удерживаемых и обороняемых западными странами, при всем их отступничестве от христианской цивилизации.
Легче всего объявить Максима Соколова историческим романтиком, отдыхающим от трудов журнального золотаря в мире религиозно-философских грез с почтенной традицией. Дело, однако, не в неприложимости метафизики к историческому мышлению (без нее-то как раз никак нельзя), а в некоем ее перекосе. Дело, оно в том, что хоронить христианскую цивилизацию на Западе, пользуясь словечком "окончательно", - весьма неосторожно, и неплохо бы при этом помнить, что Россия не так давно продемонстрировала миру нисколько не лучшую "апостасию", далеко из нее пока не выйдя, а между тем надежды живы. И соединить "Россию" и "свободу", к чему Соколов неустанно нас призывает, удастся, лишь оставаясь "русскими европейцами", то есть "импортозависимыми" от большой европейской истории, пусть временно и скукожившейся до непотребства. И сможет новая Россия существовать только как империя (каковую империю Соколов поспешил объявить "мертвецом"), то есть как выстроенное по преимуществу русскими Российское государство (не от финских, так от карельских скал и до последнего из удэге), по-европейски цивилизующее евразийский простор.
Трудно быть "либеральным консерватором", ох, трудно. Ситуативные союзники справа и слева то и дело превращаются в противников, стоит сместиться стеклышкам в калейдоскопе событий и мод. Трудно быть позитивным русским националистом; чтобы содержательно прокламировать единство России и свободы, нужно ежесекундно обновлять мысленный баланс между тем и другим, значит, ступать по лезвию ножа, неизбежно оскальзываясь. Трудно быть христианином-государственником, не впадая ни в теократическую утопию, ни в языческий этатизм.
Все-таки Максим Соколов - чуть ли не единственный из ныне живущих соотечественников, кто как-то справляется с этими ролями. Не имея, при превосходных данных, перспективы стать ни властителем дум толпы, ни советником царей (см. размышления о государственном соавторстве правителей и литераторов - "Царский глас на воздухе"), он учит независимости и внешне эфемерной работе впрок. Между тем сиюминутная его деятельность слишком отягощена историко-гуманитарным багажом, чтобы представляться однозначной и непротиворечивой тем, кто ищет именно этих популярных качеств. "А беда тому, братцы, на свете жить, / Кому Бог дал очи зоркие, / Кому видеть дал во все стороны, / И те очи у него разбегаются Не бывать ему воеводою, / Не бывать ему посадником, / Думным дьяком не бывать ему, / Ни торговым делом правити!" - слова поэта, любимого мною не меньше, чем объектом моей рецензии.