Рецензия на книгу: Политическая теория в XX веке: Сборник статей / Под. Ред. А. Павлова. – М. Издательский дом "Территория будущего", 2008. (Серия "Университетская библиотека Александра Погорельского"). – 416 с.
* * *
Осенью 2008 года российские издатели продемонстрировали повышенный интерес к политической теории: помимо рецензируемого сборника одновременно вышли еще несколько книг, в которых была осуществлена попытка отрефлексировать политическую рефлексию XX века. Однако, безусловно, главной политико-философской книгой осени стал недавний продукт издательства "Территория будущего", представившего отечественному читателю сборник работ видных западных политических теоретиков относительно недавнего прошлого. Тем самым издатели внесли свой очередной вклад в благородное дело просвещения российской интеллектуальной и политической элиты. Все дело в том, что данные тексты мэтров политической теории никогда прежде не публиковались в России (за исключением текста Джона Ганнела "Политическая теория: эволюция дисциплины"), а значит, один "пробел" устранен самим фактом выхода подобной книги. Или, как говорит в обстоятельном предисловии "Гражданская война политической теории" составитель сборника Александр Павлов, мы "ввели неискушенного читателя в курс дела" (с.13).
Правда, следует признать, что название сборника не совсем точно отражает его содержание: ведь очевидно, что довольно искусно подобранные работы о статусе политической теории, выходившие в исторически ограниченный промежуток (в основном 1950–1960 годы), не могут осветить "всю" историю политической теории "всего" XX века. К тому же здесь собраны прежде всего американские (англоязычные) авторы, которые традиционно грешат тем, что просто "не замечают" представителей иных стран и традиций. Все это следует иметь в виду, говоря о репрезентативности сборника о "политической теории в XX веке". Скорее, в книге речь идет об одном из важнейших ее эпизодов или аспектов: исторически обусловленном интересе определенной эпохи к прояснению институционального положения "своей" политической мысли. Так что выбор столь "масштабного" заголовка может рассматриваться в качестве маркетингового хода, причем довольно удачного, по сообщениям заслуживающих доверия источников из среды книготорговцев.
Как бы то ни было, редактор сборника Александр Павлов прямо пишет об "археологической" направленности обсуждаемого здесь сборника, в котором опубликованы работы авторов, "которые пытались понять, что представляет собой политическая теория и каково ее институциональное положение в структуре академической политической науки и, шире, в современном политическом дискурсе". Очевидно, что здесь он использует сленг Мишеля Фуко, в понимании которого археолог знания действует позитивистским образом, т.е. он выявляет и описывает то, что говорится, в качестве того, что в историческом отношении составляет определенную речь (дискурс). Как известно, вместо того чтобы соотносить высказывания с определенным автором или его произведением, Фуко соотносит их с "архивом", представляющим собой совокупность всех высказываний, которые, например, в определенную эпоху делались по поводу власти, болезни или безумия. Так и здесь издатели поставили перед собой задачу "пунктирно показать, каким образом политическая теория пробивала себе дорогу в жизнь в XX веке <…> и какие проблемы ее заботили больше всего" (с. 12).
Видимо, после того как наше гуманитарное сообщество с большим или меньшим успехом научилось "в режиме реального времени" воспринимать последние достижения западной мысли, теперь настало время и более ранних трудов, волновавших в свое время лучшие умы Запада. Данную темпоральную и структурную проблему отечественного академического дискурса однажды я охарактеризовал как прогрессивно-ретроградную: мы все успешнее "продвигаемся вперед" – т.е. в прошлое западной мысли!
Следствием подобной "перевернутой" рецепции западной истории идей является, во-первых, процесс псевдоархаизации подлинно оригинальных концепций, заложивших понятийный фундамент позднейших дискуссий. Ситуация усложняется еще и тем, что многие "классики" сами постоянно пересматривали, развивали и уточняли свои теории, и авторы сборника здесь не исключение. Во-вторых, часто печальным следствием подобной искаженной рецепции является полнейшая утрата всяческой культурной и теоретической релевантности в актуальных российских "исследованиях", основанных на "новейшей", но не обязательно "важнейшей" западной литературе. В целом они часто напоминают попытку ответить на вопрос, заданный когда-то кому-то по давно забытому поводу...
Учитывая эти и иные структурные проблемы (вторичности) русской политической мысли, при интенсивном изучении прошлого концептуального настоящего Запада могут возникнуть аллюзии интеллектуального неоколониализма – подобно тому как в одном из своих романов Александр Дюма иронизирует над русским аристократом, одетым по последней парижской моде полувековой давности. Но даже если попытаться абстрагироваться от подобных политических импликаций, остаются вполне серьезные вопросы из области герменевтики и социологии интеллектуалов. Для чего и – самое главное – как в сегодняшней России начала XXI века – можно и нужно читать политико-теоретические работы западных авторов прошлых десятилетий? Чисто интуитивно в голову приходят как минимум две стратегии интерпретации текстов традиции с соответствующими им тактиками организации сообщества (по)читателей и борьбы за "правильность интерпретации" и/или "научность". Первая стратегия – "фундаментальная", а точнее – фундаменталистская или музеалистская. Как следует из ее названия, при данном подходе основные усилия узкого круга специалистов (например, так называемых шмиттианцев, штраусианцев) направлены на эмпатически-историзирующее воспроизведение центральных тем, вопросов, методов, а также выявление предшественников, "противников" и т.д. того или иного автора. Однако здесь нас подстерегает обычная для данного подхода опасность того рода, что в результате важнейшие тексты "чужой" традиции остаются неинтересными для "нашего" интеллектуального сообщества в целом, именно ввиду их неосвоенности на уровне культурной прагматики. Еще одним печальным следствием музеализации являются значительные трудности при реконструкции и соотнесении структурных проблем этой традиции с актуальными темами дня сегодняшнего, при попытках их перевода на язык современной мысли, особенно локального сообщества.
Вторая стратегия позволяет читателю "более вольно" обращаться с корпусом текстов традиции, превращая памятники мысли прошлого в своего рода каменоломню для актуального интеллектуального строительства, часто без всякого пиетета (что вовсе не означает отсутствие респекта) перед титанами прошлого и их (само)уполномоченными представителями в настоящем. При подобном, условно "презентистском", подходе архаичным выглядит уже сам пафос "восстановления картины прошлого", основанный на наивной, но от этого не менее агрессивной иллюзии (дисциплинарного типа) существования одного "подлинного" прошлого в истории идей. Стоит ли говорить, что в любом случае успех понимания зависит от благожелательной заинтересованности не меньше, чем от соблюдения некого методического порядка.
Так почему же тексты, собранные в обсуждаемом сборнике, могут иметь для нас парадигматическое значение, даже если мы не разделяем высказываемые в них позиции или если обсуждаемые им проблемы (больше) не являются для нас актуальными. На поставленный выше двойной вопрос (для чего и как) издатели дают свой ответ – как самим выбором текстов, так и в упомянутом редакторском предисловии: попытки приоткрыть завесу над "великой тайной" политической теории, которые предпринимали ведущие теоретики прошлого, по-прежнему актуальны и сегодня. Что такое политическая теория и каков ее предмет? Как соединить развитие современной политической теории и преодолеть усиливающуюся ее фрагментарность? Как разрешить структурные противоречия современного политического знания? Какова судьба нормативности в современной теории демократии? Одним словом, в целом речь идет о том, как адекватно мыслить политическое в условиях современности, ставшей проблематичной. Эти и многие другие темы и проблемы в своих важнейших пунктах позволяют понять, почему многие размышления авторов сборника о политической теории остаются для нас сегодня столь актуальными и не менее провоцирующими и раздражающими своим светом давно погасших звезд…
Кстати, в заключение своего предисловия редактор-составитель искренне признается, что, на его взгляд, "самым плодотворным периодом существования политической теории были безвозвратно ушедшие 1950–1970 годы" (с. 37). Возвращаясь в связи с этим к Фуко, припомним, что примерно на рубеже 60–70 годов он заменил концепцию археологии концепцией генеалогии. В отличие от традиционной политической теории, Фуко не пытается легитимировать общественные или государственные феномены и институты. Он спрашивает не о правомерности определенного положения, а о его истине, т.е. о его функционировании, о его позитивности. И в этом смысле понятие генеалогии в целом применимо и к политической философии. Ведь генеалогический способ рассмотрения истории также означает для Фуко признание разрывов и прерывности в развитии. Именно такой фукианский жест делает Александр Павлов, когда ничтоже сумняшеся заявляет: "Представляется, что наиболее верным решением было бы развивать политическую теорию именно этого периода, то есть вновь обратить свой взгляд на политическую мысль Карла Шмитта, Лео Штрауса, Эрика Фегелина, Ханны Арендт, Исайи Берлина, Майкла Оукшота, Шелдона Уолина – мыслителей, более всего сделавших для формирования политико-философского климата США и Западной Европы".
Как уже говорилось, публикация шестнадцати работ, написанных в основном в 1950–1960 годы, не может во всей полноте представить политическую теорию XX века, но вполне может послужить неким систематическим введением в нее. В этом смысле составитель сборника увидел его содержательную перекличку с коллективным трудом американских и европейских авторов, вышедшим у нас лет десять назад под заголовком "Политическая наука: новые направления". Примечательно, что ключевыми проблемами для обеих книг, как и для всей политической науки в целом, являются проблемы научности и проблема идеологии. Как известно, для многих американских "политических ученых" защита либеральных ценностей нераздельна от их теоретических построений. В этом смысле поучительна история о том, как американские бихевиористы от политологии пытались бороться с эмигрантами из Европы за право, цитируя Александра Павлова, "называть политической теорией то, что хотят именно они, а не то, что желают только что приехавшие "философы" (с. 22). В результате они попросту перестали стесняться в выражениях, поскольку история политической философии практически вышла из-под влияния теоретиков-идеологов, стремившихся скорее продемонстрировать прогресс либерализма, а не всерьез обсуждать проблемы оптимального политического устройства…
Роберт Даль даже констатировал в конце 1950-х смерть политической теории в ее традиционном понимании: "В англоязычном мире, решившем множество интересных проблем (пускай и поверхностно) политическая теория умерла. В коммунистических странах она под замком. Она угасает повсеместно" (с. 137). В целом мотив кризиса политической теории является ключевым в выстраивании драматургии сборника. Само членение текстов рассказывает нам драматическую историю интеллектуальной борьбы, где есть все – зарождение ("У истоков политической теории"), кризис ("Бихевиоральное покушение") и даже гибель ("Странная смерть политической теории"). Однако, к счастью, все заканчивается хорошо, так как за смертью следует воскресение ("Реанимация политической теории"). Однако, возможно, драматизма могло и поубавиться, если мы взглянем на смежные области знания – на ту же социологию или даже философию, где топосы фрагментации как утраты целостности, кризиса как перманентного состояния и проблематичности научного статуса давно уже стали общим местом.
К составителю данного сборника, – впрочем, как и к составителям всех сборников такого рода, – у читателя могут возникнуть вполне закономерные вопросы относительно обоснованности включения довольно гетерогенных текстов в один тематический (политико-теоретический) сборник. В данном случае – текстов, вышедших в столь различных исторических и интеллектуальных контекстах, как например, написанная перед Второй мировой войной работа Дж. Сэйбина (см. "Что такое политическая теория?", с. 67–83) и публикация Теренса Болла середины 1990-х ("Куда идет политическая теория?", с. 387–412). На это издатели, видимо, с полным основанием могут ответить в том духе, что противоречия и разрывы в развитии политико-философской мысли, включая конфликты по поводу статуса и роли самой политической теории, существовали всегда, при этом не выходя за рамки единого дискурса. Т.е. здесь неизбежна "скрытая интеллектуальная гражданская война политической теории", говоря словами Брайана Бэрри, – уже ввиду тесного в ней переплетения различных и в то же время конкурирующих парадигм: академико-философских, эмпирико-социологических, а также общеинтеллектуальных и идеолого-публицистических. Такой ответ наверняка порадовал бы сторонников теории конфликта à la Baron Dahrendorf of Clare Market. Однако вряд ли это признание продуктивности конфликтов в политической теории будет способствовать хоть сколько-нибудь удовлетворительному решению вечной проблемы ее фрагментарности. С другой стороны, существуют серьезные основания считать, что "политическая теория сегодня находится, и большую часть своего существования находилась, в конфликте “низкой интенсивности”. На что с не меньшим основанием можно было бы возразить посредством пропедевтического аргумента: русский читатель мог бы выиграть намного больше от знакомства с хронологически более "однородными" и систематически более "структурированными" трудами мэтров политической мысли. Ведь, в отличие от западной ситуации, на русском языке по-прежнему отсутствуют как многие их важные работы 1950–1970 годов, так и новейшие интервенции и комментарии по поводу современной политической ситуации.
Как известно, одним из важных структурных элементом любой "строгой" рецензии являются критические реплики и даже претензии к тому, в какой форме содержание книги предлагается читателю. В данном случае в качестве дружеского замечания можно указать на следующие недостатки. Прежде всего, следует признать, что иногда представленные тексты могут оказаться трудными даже для подготовленного читателя, так как зачастую имплицитно требуют явно завышенного ценза знаний относительно персонажей и сюжетов из лишь (национально-провинциально) релевантной интеллектуальной истории, т.е. значимой в первую очередь для самих американцев (и их подражателей). Хотя естественно, что многие из самих ее героев (и вполне объяснимым образом некоторые из их восторженных почитателей, например, у нас) могут рассматривать любой внутриамериканский интеллектуальный междусобойчик в качестве если не самого достижения неким Абсолютным духом самого себя, то, по крайней мере, ключевого момента в его развертывании, говоря гегелевским сленгом. В любом случае для упрощения навигации по книге такого рода всегда является желательным такой минимальный элемент аппарата, как индекс упомянутых в книге персон (называвшийся еще недавно "именной указатель").
Первая бросающаяся в глаза оплошность, допущенная издателями при подготовке книги, заключается в необоснованных англицизмах типа "политический ученый", что является прямым калькированием заморского political scientist. Также издатели не всегда удосуживаются указать на наличие русских переводов в ряде ссылок, что вряд ли оправдано, например, в случае с Кантом (с. 167). Объективка "Сведения об авторах" в целом вызывает странное впечатление: одни авторы представлены как политические философы, другие – как теоретики, а третьи – как эти самые "политические ученые". А четвертые вовсе названы по занимаемой университетской должности – профессор, адъюнкт-профессор! К тому же здесь дается лишь русская транскрипция их имен, без указания оригинального написания. Сведения о самих авторах также крайне гетерогенны – так, об одном из них (Спенс Ларри Д.) мы узнаем, что докторскую степень он получил в том же университете, где и преподает. А у других в одной фразе формулируется все их политико-философское кредо: например, мы узнаем из "объективки" на Уолина Шелдона, что, с его точки зрения, демократия "является не формой правления, а формой политического суждения" (с. 414.) Также бросается в глаза используемое "кое-кем на Западе" словечко "бихевиорализм" вместо более привычного в наших широтах понятия "бихевиоризм". Хотя известно, что некоторые западные политологи предпочитают использовать именно этот термин, в то время как в психологии и философии традиционно используется термин "бихевиоризм". Думается, что небольшое редакторское примечание сняло бы все вопросы, что позволило бы избежать у читателя подозрения в наличии у издателей "гордыни посвященных", что является практически неизбежным эффектом. Или же, того хуже, некоторые могут подумать, что этот забавный ляп есть просто редакторская оплошность, а не отражение двух номинативных традиций внутри изрядно фрагментированной политической науки.
Но, надеюсь, очевидно, что рецензенту с большим трудом удалось обнаружить "недостатки" рецензируемого сборника. Думается, что эти мелкие, а от того еще более необязательные погрешности, – хотя и способные вызвать справедливое возмущение педантичного критика, – не помешают заинтересованному читателю бросить, так сказать, взгляд на внутреннюю кухню западной интеллектуальной истории XX века посредством обстоятельного чтения политико-теоретических работ, в том числе некоторых из важных ее персонажей. Книга открывает для этого замечательную возможность.