Дети "отдельцев"

Должно было пройти немало времени, чтобы стало возможным приблизиться к пониманию того, чем именно был вызван массовый интерес к философии в начале 1980-х годов. Теперь можно утверждать, что это была попытка «интеллектуального отказничества», форма пассивного протеста против «советской повседневности» как осознанной «без-культурности» и всякого рода теоретически выраженного «благочестия высокого сталинизма». В отличие от «золотой устойчивости» конца XIX века это было уже не «временем», а «безвременьем», периодом индивидуального духовного протеста против «мира», добровольного ухода от социальности, своего рода принятия добровольного «пострига».

Благодаря кризису ментальности создавалась ситуация, каким-то образом напоминавшая период раннего христианства с его катакомбной, «ночной» жизнью, с его внешней лояльностью в обмен на духовную личную свободу. Это уже был иной этап развития интеллектуального сообщества, весьма пестрого по своим идейным установкам. Но при всем своем идейном многообразии – от «реставрации прошлого» до самых новомодных идей – оно имело как общее, так и особенное по отношению к шестидесятникам – полный отказ от наивного оптимизма преобразовать само общество, отказ от всякого рода моделей, даже отдаленно напоминающих современную советскую действительность. Отдав должное увлечению марксизмом, поколение шестидесятников очень скоро разочаровалось в любых проектах «социализма» в принципе, равно как и поставило под сомнение один из главных тезисов предыдущего поколения – «марксизм – это свобода». И хотя в целом это поколение оказалось не чуждым диссидентству, главный его проект заключался в ином – в построении некой «теневой жизни», «обустройство в ночи» сознательной раздвоенности, которая наблюдалась тогда буквально во всем и была неизбежным следствием господствующего конформизма.

Моделью новой «жизни» служили многочисленные кружки, семинары, которые, впрочем, не всегда носили неофициальный характер. Официальные власти, испытывавшие все большее давление «политической оппозиции», в некоторых случаях позволяли легальное существование «оппозиции интеллектуальной», позволяя существовать подобным сообществам в обмен на их внешнюю лояльность. Сегодняшнее поколение интеллектуалов, столь активно выступающее с критикой того поколения, но не знающего его и не имеющее необходимость в «духовной оппозиции» миру социальности, часто представляет себе поколение «шестидесятников» как своего рода мокрецов, живших лишь беспрерывным пожиранием книг. Но в чем же существенное отличие, или своеобразие, того поколения? Мне представляет, что оно заключено в понятии «истории».

«Шестидесятники», о которых недавно рассказывал Архангельский в своем телепроекте, внутри господствовавшей в СССР официальной идеологии, представляются мне в роли протестантов, споривших с католиками в эпоху Реформации о правильном понимании Священного Писания. Поколение, пришедшее им на смену, в принципе, отказалось от подобной затеи. Оно обрело иное «дело». Оно начало свое присутствие с мобилизации, с призыва к «паломничеству», но не в «страну Востока», а, скорее в «страну Запада». Этот «Запад» не имел как, впрочем, и гессовская «страна Востока» точных географических очертаний.

Это новое «западное паломничество» предусматривало свое предназначение в свершении пути в сторону «грандиозного акрополя», располагавшегося на «западном берегу Нила», в «стране мертвых», в «страну Истории». Понятно, что такое возвращение к «истокам» подразумевало нечто большее, чем простое любопытство. В истории культуры подобный интерес, как правило, предшествовал «смене вех». Но понимало это само поколение? Думаю, что нет. Оно не подразумевало «конца эпохи».

Конечно, у каждого паломника была своя «история», которая имела свою протяженность и глубину. При внимательном рассмотрении, тогдашняя советская действительность может быть представлена в виде знаменитых кругов дантовского ада, в каждом из которых была своя жизнь, свои «грехи», свои чаянья. Недаром в те годы получило широкое хождение известное утверждение Гегеля, превратившееся в тех условиях из афоризма в убеждение, приобретя предельную конкретность – «сова Минервы вылетает ночью». В этой «ночной жизни» была и своя законченность, своя полнота, завершенность. Будучи уверенными в незыблемости «дневной жизни», которая, странным образом гарантировала вполне сносное материальное существование, и даже выступало подчас в роли «незримого покровителя», большинство «мокрецов» вступала в молчаливое соглашение с официозом, требовавшим лишь одного, пусть даже и пассивной, но однозначной лояльности по отношению к себе. И даже малейшее нарушение этого негласного соглашения, приводило к тому, что на языке «мокрецов» получило даже свое определение – «начать биографию». Грань, разделявшая эти две области, была настолько тонкой и хрупкой, что на самом деле, рано или поздно, «биографией» обзаводился почти каждый.

В этой причудливой «советской комедии» было одно учреждение, показное презрение к которому, но одновременно и тайная зависть, считалось признаком «хорошего тона». Это конечно ИФАН. Лично у меня он вызывал весьма смешанные чувства. Как и большинства пришедших на философский факультет не за «знаниями», а за документом о прохождении полного курса лояльности, что затем давало возможность получения официального социального статуса в качестве, скажем, преподавателя философии, я испытывал чувство тайного презрения к этому «советскому Назарету», от которого, как известно, ничего хорошего ждать было нельзя просто по определению. Но по мере личного посильного участия уже в «ночной жизни» и познакомившись с некоторыми из этих «зиновьевских персонажей», я постепенно постигал, вместе с уроками «житейской мудрости», всю сложность и внутреннюю «западность» этой уродливой «советской Касталии».

Вместе с этим менялось и мое отношение к самим «ифановским мокрецам». Нужно было понять довольно простую и банальную мысль: Система не могла по своей сущности допустить существования своего некривого отображения, но и исключить полного его отсутствия тоже не могла. Я помню как перед каждым своим экзаменом при поступлении в аспирантуру, в сектор «Истории русской философии» ИФАН, меня в коридоре обязательно встречал тогдашний заведующий сектором, который всякий раз с улыбкой предупреждал, что я непременно не поступлю к ним. И каждый экзамен я сдавал на «отлично». Это имело свою предысторию, которую в данном случае рассказывать несколько неуместно. Но ведь там были и другие люди. И я с благодарностью вспоминаю их – Соловьева, с которым я познакомился как с редактором своей статьи для сборника «Философия Канта в России», Столярова, с которым я сталкивался на античных семинарах в Институте Всемирной истории, Мотрошилову и Васильеву, чьи работы к тому времени я уже прочитал; и Ойзермана, чью книгу «Формирование философии марксизма» я прочитал, будучи студентом Плехановского института, Абрамова, который должен был стать моим научным руководителем так и не написанной диссертации по теме философии Е.Н. Трубецкого. И конечно, знакомство с В.М. Межуевым.

Если попытаться ответить на вопрос «была ли советская философия?», то я, наверное, должен был бы скорее согласиться с Кувакиным. Ее просто не могло быть. Как не было никакой особенной «русской философии». Однако философы были. Были они на кафедрах философского факультета МГУ, были они и на институтских кафедрах философии, оживавших «ночью» и превращавшихся из «гадких лебедей» советской действительности в чуть ли не в библейских пророков. Просто нужно понять саму специфику того времени, времени «паломничества в Историю», которое вовсе не подразумевало появление оригинальных (по отношению к кому и чему?) мыслителей. Та эпоха- это эпохи БИЛИОТЕКИ и АРХИВА. Было и еще одно. ПЕРЕВОД. Это время - время появления значительного количества переводов, способствующих вхождению в нашу ментальность, в наш язык, а, следовательно, сознание культуры много из того, без чего никакая культура не мыслима. Поэтому в это время становятся значимыми личности переводчиков, филологов, которые, подчас, даже вытесняли философов с их поля. Главное место в этом принадлежит, конечно же, филологам-классикам. Как вообще возможна культура, в которой не присутствует «античность»? Не даром властителями дум становятся Аверинцев, Бибихин, в свое время бывшие учениками Лосева, Михайлов, блестящий знаток немецкой и австрийской литературы.

Я с некоторым сожалением наблюдаю сегодня за нескончаемым потоком весьма амбициозных молодых людей, научившихся из книжек, переведенных или написанных «интеллектуальным поколением», выпестованных ими, освоившими калькированный сленг западных кумиров и пытающихся преподавать себя публике в качестве оригинально мыслящих людей. Странно, но их всячески манифестируемая традиционность, опять походит на «низвержении кумиров», как способ самоутверждения, что совершенно очевидно повторяет попытку утверждения через разрушение. А их, даже по-человечески неприемлемая «критика» старших поколений? Ведь это ведет к забвению их самих… И тут несомненно прав Андрей Ашкеров - от «них» останется еще меньше, а может быть и ничего. Почему? Много причин, заставляющие делать этот вывод. Но первое, что бросается в глаза - это попытка разорвать преемственность, попытаться самоутвердиться на чужих руинах. Но, к сожалению, российская ментальность так уж устроена - без «гибели богов» мы не может даже представить себе собственное существование. Впрочем, были и другие причины.

Мне вспоминается случайный разговор с Александром Львовичем Доброхотовым, состоявшийся по пути к метро по знаменитой яблочной аллее, идущей от теперь уже бывшего Первого гуманитарного корпуса МГУ. Тогда только начинались те изменения, которые соблазняли нас своими невиданными доселе возможностями. Он был в приподнятом настроении в ожидании наступления нового времени, долгожданного торжества. Я сказал ему, что его ожидания напрасны, что уже не будет ничего. Он как то с опаской посмотрел на меня и промолчал. Сегодня я могу с полной уверенностью сказать, что был прав. Наша советская обыденность подсознательно участвовала в общемировом процессе последних действительно интеллектуальных дискуссий и познаний. Но все это уже не было ни культурой, ни историей, ни религией и все слабее соощущалось с литературой. Разумеется, что все эти проблемы попадали к нам ввиду «осуждения буржуазной мысли». Это создавало иллюзию того, что там-то оно как раз и есть и не вполне осознавали, что все это лишь «благовестие смерти культуры», а не сама культура. А итогом этого всего может быть лишь одно. Теперь это были лишь живописные развалины былых Касталий, чудом еще сохраняемых как пейзажи в частных коллекциях знатоков, упорно, несмотря на встречные ветра и новомодные муляжи, все еще волнующие воспоминания о тех временах, которые мы не пережили как Время, Эпохе. Оно лишь упорно, благодаря полярной ночи советского общества, являлось побудительным внутренним призывом к мобилизации к «паломничеству в страну Востока», к вечному блужданию в лабиринтах Всемирной Библиотеки, в поисках великой Памяти Культуры, давно покинувшей этот мир. И если 1960-е гг. могли еще порождать хотя бы новых «протестантов», 1980-е уже не могли и этого. Нам оставалось лишь одно - в краткие моменты «ночного бдения» за письменным столом, отправляться вновь и вновь в чудесные странствия, самоотверженность которых граничила с бессмысленностью.

Но к концу этого периода произошло еще одно событие, пожалуй, даже значительно более существенное, но уже для «дневной» жизни поколения, чем «смерть Культуры»…Странно, но ночь закончилась, а вместе с дневным светом рухнуло все то, что поддерживало «жизнь в ночи» , что давало возможность жить «в реально-Прошлом», что сублимировало дух на Вечном, что заставляло служить этой избранности по мере сил и возможностей. Конечно, это не касалось всех, но можно с уверенность утверждать, что большинства. А вместе с этим закончилось и время того Договора с Системой, которая и сама растворилась в мутном, грязнавато-пасмурном, но все же дневном, свете.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67