Десакрализация философского сознания

По мотивам дискуссии Валерия Подороги и Жан-Люка Нанси

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог

Евангелии от Иоанна (Ин. 1;1)

- Черт возьми, что б я после того сделал с тем, кто первый выдумал бога! Повесить его мало на горькой осине.

- Цивилизации бы тогда совсем не было, если бы не выдумали бога… И коньячку бы не было. А коньяк все-таки у вас взять придется.

Ф. Достоевский «Братья Карамазовы»

«Дискуссия» Жана-Люка Нанси и Валерия Подороги – изысканный обмен академической святостью, и будто в подтверждение нашей мысли, у французского профессора, все же вырывается затаенное: "А возможно, мы сами являемся святыми – вопрос во «взгляде»". Если бы можно было себе представить более знаковый диалог, точнее «целый спектакль, настоящее народное зрелище», то разве что не диалог, а строки Жака Дерриды (как уверяет В. А., он сидел чуть не на том самом стуле, на котором я пытался интеллигентно хамить отечественной философии в лице ИФ РАН):

«В конечном счете, … можно сказать, конечно, с учетом всей различий, что в определенном смысле и Кант, и Гегель, и, конечно, Кьеркегор, и я, и даже, как это ни может показаться провоцирующим (невероятным), Хайдеггер, принадлежат к этой традиции, традиции, которая состоит в разработке недогматических удвоений (аналогов) догмы, в философском и метафизическом удваивании, в мышлении, которое «повторяет» возможность религии без (вне) религии (мы должны еще обязательно вернуться когда-нибудь к этому грандиозному и чрезвычайно сложному вопросу)» (Ж. Деррида, «Дар смерти»).

Разумеется, вопрос грандиозный и чрезвычайно сложный: как вернуть пресловутую десакрализацию на место, как назвать вещи и процессы своими именами, точнее указать пространство, в котором только и развертывается процесс саморазрушения (вспомните саморазрушающиеся понятия того же Дерриды, саморазрушающееся христианство Нанси – С.Р.) священного, т.е. саморазрушение бессмертного мышления, и, соответственно, его святых, посланников.

Опять по-французски изысканный пируэт: «Век от века она (святость – С.Р.) находит собственное воплощение в том статусе, которым обладали тогда так называемые святые юродивые» и, конечно же, российский философ тут же откликается: «в миру юродивый – и посланец от святости, пример, – и радикальный оппонент власти (чем еще может спасаться русское мышление, как не указанием на свою оппозиционность власти?! – С.Р.). Однако он не имеет личного интереса, нет его вовлеченности в святость или в борьбу с властью. Просто он посланец. И, верно, Жан-Люк прав: раздела между священным и мирским для него не существует, он всегда их преодолевает. Именно в этом смысле он является идеалом человечности». Сакральное, мирское. Священное, святость. Радикальный бессребреник – оппонент власти. Идеал человечности. Мыслитель. Философ. Человек.

"Дело сделано", - повторил бы слепой Пью, и немедленно вручил бы сразу две черные метки, но не пиратам в отставке, а видным представителям академической науки нового тысячелетия прямо во время дискуссии.

* * *

В чем же, все-таки, заключается преодоление раздела священного и мирского? Только ли в красивостях, которыми можно бесконечно и безоглядно обмениваться, или в этом заявлении только то и скрывается утверждение абсолютного разделения, даже необходимости разрыва священного и мирского?

На самом деле, не процессы дехристианизации занимают воображение культурного мира, а ловкое замещение, ловкое настолько, чтобы оно осталось незаметным только для непосвященных. Пожалуй, только теперь все тайное становится слишком явным:

Сознание философа – господь без церкви, страдающий безответно от невозможности сотворить свой собственный мир и обречь его на невыносимые плотские страдания ко всеобщему воскрешению где-нибудь в мире безбрежных текстов. Дехристианизация – стыдливая попытка (в который раз!) занять соответствующее место, занять, потеснив, деконструировав, додавив, дожав давным-давно ушедшую христианскую религию, и как институт, и как теологию. «Бог мертв!» - фраза, которая давно принадлежит истории, но за которую до сих пор удобно прятаться, чтобы скрыть подлинные устремления святых от философской культуры.

"Активная вера в Бога потеряла смысл подлинности События. Но этот процесс не был инспирирован отдельными институтами, «природой Человека», или Мировым Злом. Этот процесс ближе к самопознанию человека (т.е. к философии – С.Р.), и ради него человек ни перед чем не останавливался, в том числе и перед «верой в Бога»" (Нанси).

Вот это уже ближе к истине. Конечно, конечно: «Святость – это усилие быть совершенным, подражать высшему образцу… Но для чего? Только для одного – ради бегства за границы человеческого общежития» (В. Подорога).

Усилие быть совершенным в мире, в котором вера перестала быть событием. В мире, который только то и занимается тем, что «повторяет» возможность религии без (вне) религии».

* * *

Сакральное, священное, святость давно прочно обосновались в мире философской культуры, точнее, сама европейская философская культура развивалась как земное воплощение нового сакрального – мышления - в облике мыслителя. «Cogito ergo sum» – еще только пробный шар, который найдет свою лузу, воплотившись, например, у Гегеля: «Философия по своей природе – нечто эзотерическое, сделанное для себя, а не для толпы, не способное приспособить себя к толпе; она только потому философия, что прямо противопоставлена рассудку и тем самым, в еще большей степени – здравому смыслу, под которым разумеют ограниченность рода человеческого местом и временем. По отношению к здравому смыслу мир философии в себе и для себя есть некий мир наизнанку»[1].

Даже господь уложился в семь дней, сотворяя мир и человека, – иное дело философия, например феноменология, – дух ХХ столетия: «Незаконченность феноменологии и ее непредугаданное движение являются не знаком провала, а свидетельствуют о неизбежности этого, поскольку феноменология преследует цель раскрыть тайну мира и тайну разума» (Мерло-Понти).

Конец невозможен! В таком контексте смерть мыслящего индивида не просто нелепа, она вызывающе преждевременна. «Человек всегда умирает преждевременно!», – воскликнет Александр Кожев за всю философскую когорту, - «ведь, сколько еще он мог бы сделать!». Разумеется, «сделать», - значит все-таки «раскрыть тайну мира и тайну разума».

Но этого мало! Ничто так не объединяет, ничто так не открывает единые корни христианского мироустройства, как отношение к убийству, смертной природе и бессмертию, – именно так и появилось время, прогресс, история, и, конечно же, смысл.

* * *

Эсхатология «бытия-к-апокалипсису» – нерв христианского мира, даже если теперь сам бог не может разобраться, жив он или мертв. Помочь само-уничтожению мироздания во имя спасения, преображения и воскресения – долг нашего развитого сознания, даже если постиндустриальный пост-христианский мир разбредается по континентам, говорит на разных языках и умудряется праздновать Воскресение(!) Христово с разницей в несколько недель.

Философская бравада «заботой о смерти» впечатляет теперь только слишком уж впечатлительных дам или студентов, замороченных родительскими комплексами и заботами. Конечно же, ностальгия по бессмертию ведет философскую культуру, даже если она рассыпается мириадами чужих смертей, больших и малых, все же с ужасом созерцая одну единственную, смерть мыслящего индивида. Ведь и здесь философия то и дело попадает впросак, - «то, что открыто Dasein, есть только бытие направленное к смерти, бытие, обреченное смерти и никогда, по сути, не умирающее, бессмертное бытие» (Ж. Деррида)

Что же тогда остается на долю десакрализации?

Перефразируя хрестоматийное заявление Лиотара, хочется задать другой вопрос:

Как спасти собственную честь после философской святости?

* * *

Собственно, стоит уточнить проблему спасения чести «расхожего сознания», (М. Хайдеггер), то есть своей собственной, и определить путь, преодолевая логическую канву недавнего диалога «святых» в Красном зале Института Философии РАН. И дело совершенно не в конкретных профессорах, не в их личных заслугах, а в том, что обмен мнениями о существе святости представляет собой «внутренний» многовековой монолог всей философской культуры.

«Святых много, но юродивые словно пропали» – восклицает Валерий Подорога – вот, собственно, почему так актуализируется процесс десакрализации, но десакрализации философского мышления, как священного. Святость не терпит массовости. Потому такой недочет в юродивых.

Разумеется, святость философии как культуры – святость особая, даже если «нет слов, чтобы высказать наше отношение с бесконечным или священным. Слова ненадежны и хрупки» (Ж-Л Нанси). Но вот эта вот связка между «бесконечным» и «священным», между философами и святыми настолько очевидна и настолько высказываема именно в современную эпоху, что приходится только удивляться тому, что эта очевидность до сих пор настойчиво ускользает, или даже так: намеренно ускользает. Возможно, только лишь потому, что эту очевидность высказывает «расхожее сознание», то самое, за границы которого постоянно пытается воспарить философская культура.

«Смерть сознания» – радикальный новый критерий смерти и символ движения к смертному человеку, то есть, к смертному сознанию. Каким образом возможно смертное сознание? Не о-сознание будущего возможного исчезновения, собственного или Другого, а именно смертное, преходящее мышление, сознание в целом?

* * *

«Не заключается ли характеристика христианства и монотеизма вообще именно в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в нем?»[2] Именно так, мэтр, именно так! Но, не заключается ли характеристика самой философии, прежде всего, в договоре, обете, завете, обязательстве, которое, прежде всего, обязывает самому быть в свете собственного «божественного» бессмертного/бесконечного мышления?

И, соответственно, не заключается ли процесс десакрализации в движении к смертным людям? К такой характеристике и фундаментальному принципу мышления, как смертное, преходящее вместе с мыслящим индивидом, на его собственном веку?

Повторю: божественное/сакральное, в каком бы облике не вступало в мир, измеряет его бессмертием, хоть богов, хоть собственных героев. Кто лишен способности витать в запредельном мире вечных идей или загробного существования, тешит свое сознание бессмертием в культуре. И если бессмертные души христиан отправлялись «на небеса», то бессмертное сознание философии начинает скитания в мире текстов культуры. Правда, если невозможно ничего путного выудить из продуктов сознания какого-нибудь индивида, тогда архивы, наполненные крысами и книжными червями с успехом заменяют ад.

Ну, хотя бы чистилище.

«– Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное как Александрийская библиотека! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской библиотеки, закоптелая, а по всем углам пауки, студенты, аспиранты и пьяный программист - и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

– И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! – с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

– Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! – ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь».

Злобный шут забыл добавить – для философии, это уж точно.

* * *

Несмотря на то, и даже вопреки тому, что «святости ничего нельзя противопоставить, ибо ее возобновляемый источник действия пребывает за границами общественного разума и его институтов» (В. Подорога), асоциальный феномен святости разрушается поступками «расхожего сознания», которые, безусловно, отвергаются святостью философии, но которая сама, в лице своих посланников только то и воплощается, что поступками, большими и малыми, поступком, длинною в жизнь (М. Бахтин).

Повторю еще раз:

Как спасти собственную честь после святости философского мышления?

На каком пути расхожее о-сознание своих поступков преодолевает извечный дуализм души/плоти или мышления/тела? Одолевает, открывая путь не смертному философствующему индивиду, а смертным людям? Именно смертным людям, поскольку человек смертен, как родовое существо (Аристотель, К. Маркс), в отличие от безнадежно смертного свободного индивида, посланника святости.

Философия довольствуется собственной историей так же, как господь довольствовался собственным творением. Мир как бессмертное сознание воплощается философией, и сам мыслитель превращается в говорящее существо или строки текста, которые может писать кто угодно и без конца, либо, увы, погибнуть в будничных заботах. Человек/мыслитель, ненавидящий свое отражение в земном зеркале будней. Человек, шарахающийся от необходимости поступать и отвечать только перед самим собой за свои же результаты.

* * *

Единственная история, которая заслуживает внимания простых смертных – твоя собственная жизнь. Благо всегда под рукой. Единственный текст, к которому стоит присматриваться – твои собственные поступки. Не плохие, и не хорошие. Не подлинные и не неподлинные, а такие как есть, от начала и до конца.

В одну и ту же реку нельзя войти дважды. Только слова – товары многоразового использования. Один и тот же поступок нельзя проделать дважды. Именно здесь поступок обретает человеческие черты, именно в поступках открывается конечная, предельная, смертная природа человека. Человек конечен не потому, что он может сознавать смерть, не потому, что он может ужасаться или ликовать по-поводу чужой смерти, а потому что он действует как существо преходящее/конечное, правда в совершенно другом пространстве и времени, далеком от ослепительно серой святости.

Мир, как действие, мир как поступок может быть реализован только одним тобой. Реализован раз и навсегда. Сослагательное наклонение, отвергнутое историей, запросто проживает в мире бессмертного сознания будни напролет. Но наши действия/поступки не терпят сослагательного наклонения. Они уникальны и неповторимы.

Земные поступки только обнаруживают разрыв высокого духа и низменного тела. Но ставят на место любого болтуна. Даже философа, например Жоржа Батая: "Письмо верховенства (Жоржа Батая – С.Р.) не является ни истинным, ни ложным, ни правдивым, ни неискренним. Оно чисто фиктивно … Оно ускользает от всякого теоретического или этического вопроса. И одновременно оно подставляет таким вопросам свою низшую сторону, с которой, по словам Батая, оно соединяется в труде, дискурсе, смысле". («Я думаю, что писать меня заставляет опасение сойти с ума»; «О Ницше»).

Если брать эту сторону, тогда нет ничего легче и ничего законнее вопроса о том, «искренен» ли Батай. Сартр и задает его: «И вот это приглашение потерять себя без расчета, без возврата, без спасения. Искренно ли оно?». Чуть ниже: «Ведь, в конце-то концов, господин Батай пишет, он занимает некий пост в Национальной библиотеке, он читает, занимается любовью, ест» (Жак Деррида).

Принимать пищу три раза в день и работать в Национальной библиотеке (или на Волхонке, - какая разница?!) совсем не тот образ жизни, который призывает выступать посланником святости, писать письма верховенства или помышлять о сакральности собственного присутствия в мире. Правда, никаких других способов удваивать теологию нет, и пока не найдено. И как бы ни отстранялась святость от масс, она только то и делает, что выстраивает свой собственный мир, например, по тем же самым законам безудержного потребления. Но, теперь уже беспредельность общества потребления выматывает так же, как и бесконечная беспредельность высокого духа, потребительское «бессмертное» сознание мира культуры.

Не божественная получается картина и уж совсем не святая судьба у современных мыслителей.

Точка.

* * *

Бодрийар был неправ, укоряя биологию в том, что она пребывает в дуализме, только она этого не замечает. Философия, и сейчас особенно философия, озабоченная десакрализацией, поднимает на щит воинствующий дуализм и в этом и заключается сущность процессов десакрализации, ловкого замещения жилплощади умершей религиозности и религии.

Впрочем, дуализм – законное место философии, неважно, говорим ли мы о дуализме Платона, христианства, Декарта. Дуализм философского сознания становится слишком очевиден, и потому совершенно бесполезен. К тому же, «массе» обычных граждан, особенно в нынешнее время совсем не к лицу забываться грезами святого безделья.

В том, что мыслители – святые, никто, казалось бы, не сомневается, и не сомневался. Во всяком случае, они довольно далеки от житейских забот и проблем, точнее стараются не касаться онтического, ведь посланникам все же тяжело нести бремя будней. И французские, и русские мыслители за более чем сто лет до дискуссии Ж.-Л. Нанси и В. Подороги в Институте Философии РАН высказались достаточно определенно. Ведь, «мыслить - значит удерживать себя от действия; это значит в то же время и в той же мере - удерживать себя от жизни; вот почему абсолютное царство мысли невозможно, - так как оно есть смерть»[3]. Или, попросту говоря: «плод сознания - это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье»[4]. Но, разумеется, это не более чем метафоры, или уж если совсем точно – обыкновенный стеб, - чем еще мог заниматься подпольный человек?!

Нет, дело не в этом. Десакрализация мира сейчас – это ответ на вопрос: сможет ли мыслитель покинуть иконостас культуры и жить, и умирать/преходить естественно, то есть, и сознанием, и телом, как обычный человек.

Сможет ли мыслитель оставить в покое бессмертие собственного сознания и мыслительных операций?

* * *

Что значит мыслить? Значит, в итоге осознать свою обретенную за долгие годы опыта абсолютную невозможность мыслить, ус-покоиться навсегда, однажды, «на просеке» собственного мира и объять его бездонные небеса, и каждый день, выходить и идти с людьми, продолжать невидимую на горних высях земную работу, совершенно не заботясь о фантасмагории бессмертия на книжных полках.

Кому теперь какое дело до чужих святых слов и святых текстов?

Все, что нужно, в конце концов, любому человеку, – это обрести Предел, о-предел-иться, раз и навсегда. Человек обретает предел не потому, что это – долг или особая ответственность, – он просто дан таким образом на земле, как и все преходящее, конечное.

Единственная возможность десакрализации – земной человеческий смертный/преходящий облик, и именно в нем, пустопорожняя болтовня философии может остыть и дать слово земным словам и поступкам человека смертного.

Смертные люди, та самая ненавистная масса, давно приняла пророков и мыслителей, и хоть и позволяет забываться грезами собственного бессмертия отдельным гражданам, сама по себе пройдет и раствориться в будущем, неведомом и немыслимом.

Мир спасают и ведут не пророки потребления и глобализации, не святые и юродивые, – его вообще спасать и вести не нужно – он гибнет, возрождается и спасается в любом уголке планеты, независимо от культуры, веры и систем пенсионного страхования. Когда «святые» научатся обретать и оберегать свои пределы, и мир христианства, и мир философской святости начнет действительно уходить.

"Возможно, мы сами являемся святыми – вопрос во «взгляде»" (Ж.-Л. Нанси). Вопрос в поступке. Вопрос в обычном поступке, - просто умереть среди людей в один день, но не исчезнуть, а удержаться над бездной своего бездонного мира, который вмиг раскроется и ослепит, оглушит и до самого последнего дня удержать все пройденное, пронести до самого последнего конца, не саморазрушаясь бессмыслицами высоких смыслов, а только раскрываясь в абсолютном покое бездны собственного света земному солнечному миру людей.

Коротко и ясно.

Что же здесь неясного или невозможного?

***

Святым страдальцам от философии

Жвака, жвачка ж. свойственное двукопытчатым животным отрыганье и вторичное пережевыванье пищи; || самая пища эта, жеваная и отрыгнутая.

Говорит, словно жвачку жует. Слово молвит, ровно жвачку пережует. Мочало жевать, мямлить, невнятно говорить.

Жвачища м. то же, жвачка, о верблюде. Охаркал жвачищем. ||

Жвачный, к жвачке относящийся. Жвачные животные. жвачники, двукопытчики, отрыгающие жвачку.

Жвачливый человек, докучающий повтореньем одних и тех же острот и рассказов.

Жевать кому голову, пск. бранить, журить. Кормить кого жеваными, беречь, холить, баловать. Это у нее жеваное дитятко, любимец, баловень. Как (чем) не живем? и хлеб жуем. Живет – хлеб жует; спит – небо коптит. Живем, хлеб жуем, а ино и посаливаем

Не жуй, не глотай, только брови подымай! так вкусно. Уж как бы не жевал, да сам бы глотал. Что ешь, то и жуешь, что прожевал, то и глотай. Да выплюнь не жевавши!

Потеря жвачки, жвачной отрыжки, составляет особую болезнь скота!

* * *

[1] Гегель. Г. «О сущности философской критики вообще»: Цит. по: Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб., 2001, с. 17.

[2] «Деконструкция монотеизма» Ж. Нанси

[3] Дюркгейм Э., Самоубийство// Суицид. Хрестоматия по суицидологии. М., 1988. С. 138

[4] Достоевский Ф.М., Записки из подполья // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л.: 1973. Т. 5. С. 108

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67