От редакции."Русский журнал" публикует воспоминания о поэте Всеволоде Некрасове, написанные его другом, чехом Яном Махониным.
* * *
Хотелось написать о Севе для Ани, но не успелось. Так что будет о Севе и Ане.
Точнее о Всеволоде Николаевиче и Анне Ивановне, как мы их звали до самого конца. Пришли мы к ним по интересу к поэзии Лианозово, как слависты приходят – вежливо, на цыпочках. Только не слависты, а русисты, без особой тяги к славянской идее, не задавая дурацких вопросов про то «как пишется?» и «как идет литературная жизнь на Руси?». С самого начала мы обсуждали скорее дела житейские.
Заговорили мы, к примеру, про кулич, который моя жена как раз собиралась печь. Это было на Пасху 2003 года, на вечеринке в мастерской Эрика Булатова на Чистопрудном бульваре, где Некрасов читал стихи. Когда закончилось чтение, нам пришлось по обстоятельствам чуть раньше испариться, уйти по-английски. Но бдительный Всеволод Николаевич догнал нас на лестнице и, стоя около лифта, решил проэкзаменовать на панславизм.
И тем самим сделал нам первый свой подарок, прочитав наизусть начало поэмы «Шварц» Андрея Сергеева:
(...)
А что славянство? Далеко зашло?
В холодную, на царские полати.
Меж тем у нас привольно и тепло:
Когда страна – заплата на заплате,
Мундир не душит, и, срывая зло,
На братев-немцев можно срать в Рейхсрате.
Ну, как же тут не подрывать основ?
Прости, я для тебя не слишком нов?
Вооружись подзорною трубой –
И вот Европы скифская изнанка:
На Вацлавском мосту ко мне спиной
Среди сокольских спин твой ментор Ганка
В обвислой шляпе, с чинною удой
И рядом, как у всех, ведро и банка,
Хотя он ловит души, а не рыб,
И ветер нам доносит жаркий хрип:
"...порукой древний Краледвор. Не много ль
Мы Габсбургов терпели произвол?
Пусть разум в сущем обнаружит Гегель!
И что за имя – истинный козел.
Другое дело – полнозвучный Гоголь!
Он вывел русский паровой котел,
Он сочинил чугунную дорогу.
Кто храбрый – гей в Россию на подмогу!"
(...)
И добавив что-то вроде «Вы, чехи, самые лучшие славяне – потому что вы немцы!», Всеволод Николаевич отпустил нас в московскую ночь, правда, еще на посошок прочитав восьмистишие из конца той же поэмы, в которой бедного чеха по имени Шварц, по идеалистическим убеждениям сменившего фамилию на Черный и отправившегося в Россию, обвиняют в поджоге Апраксина двора (хотя, оказывается, он тут был ни при чем):
(...)
Всегда фекаловатый Чернышевский
Петролеем и серой вдруг запах;
Он выскочил на освещенный Невский
В покрытых свежей копотью очках;
Ему навстречу мчался Достоевский;
Городовой был рядом, в двух шагах,
Но по гнилой интеллигентской складке
Писатель не донес и слег в припадке.[1]
(...)
Мы от души захохотали, так что экзамен видимо сдали.
И дарить нам Всеволод Николаевич с Анной Ивановной уже не переставали.
Итак:
Неполный список подаренного Алене и Яну Махониным
Всеволодом Николаевичем Некрасовым и его женой Анной Ивановной Журавлевой
дар молчания
Не забыть, конечно, момент, когда я с Всеволодом Николаевичем познакомился и когда мы впервые побеседовали. Само знакомство произошло в Центре Вадима Сидура на вечере Айги. Алена с Некрасовым познакомилась чуть раньше, и она им сразу восхитилась, так что я переживал, совпадут ли наши ощущения. Совпали. Поговорили мы впервые еще чуть позже, когда уже возвращались домой на метро. Тему разговора не помню, но была какая-то бытовая, не литературная (кажется, мы обсуждали превосходство джинсов над штанами из вельвета). Зато точно помню ритм разговора.
Одно-два слова (в точку) – ироничная улыбка – молчание молчание молчание молчание молчание – два-три предложения, сказанные тихо, но остро, с убедительной и незаменимой некрасовской интонацией – молчание молчание молчание молчание молчание молчание... И прямо чувствовалось, насколько весомые, переполненные смыслом, эти паузы. Так что не хотелось перебивать, как не хочется перебивать интересный рассказ. И, соответственно, молчание становилось взаимным, удобным. И таким уже осталось и при дальнейшем нашем общении, хотя болтливому чеху в этом умении было еще многому научиться. И еще много времени прошло, пока я не понял, что – они и стихи Некрасова, только в рубленном виде:
слово слово (в точку)
ироничная улыбка
молчание молчание молчание
молчание
слово (улыбка)
слово
молчание молчание молчание молчание...
... и интонация, конечно.
развязывание узелков
Думаю, все знают эту ситуацию: получишь письмо, ножика под рукой нет, так что приходится рвать. Кто более культурно – мизинцем, кто грубо, беспощадно. Помню, моего покойного отца это бесило: «Хочешь открыть – бери нож и акку-рат-нень-ко режь. Не спеши!», достался мне в наследство мудрый совет. Но человек в повседневной суете все забывается и рвет и рвет и рвет... а иногда и не рвет.
А есть такие, кто не рвет никогда. К примеру, Всеволод Николаевич. Эта его не-спешка, тер-пе-ли-вость, уважение к материалу бросалась в глаза при наших с Аленой регулярных посиделках у Некрасовых. Наблюдал я за этим явлением с любопытством и с изначально едва осознанным желанием повторить.
Вот ситуация: Всеволод Николаевич зашел в магазин за хлебом и колбасой. Аня, увы, в больнице, хозяйствовать придется ему. Заварил чаю и берется за хлеб, завернутый в полиэтиленовый пакет, завязанный на два узелка. Пальцами, с возрастом потерявшими прежнюю ловкость, начинает развязывать узелки. Развязывает, развязывает, развязывает, развязывает... не спеша, не обращая внимания на то, что в наше время все и все рвут и рвут и рвут и рвут... Вот еще один подарок Всеволода Николаевича: русского японца – научил не спешить, не рвать – а развязывать узелки.
слово речь и нож
Острота слова, острота в слове. Когда мы с Аленой начали работать над переводами стихов Некрасова, становилось все более ясно и понятно, что слово может быть острое, наточенное как лезвие, даже не с одной стороны. Понять это было неизбежно, потому что именно эту многостороннюю остроту некрасовского слова надо перенести в другой язык – а то поэзия теряется в переводе.
Ну и дальше полемические выступления Некрасова – писменно в «Пакете», «Дойче бухе» и т.д. и речью на открытиях выставок, литературных вечерах, где надо было уточнять факты, приводить в порядок всякую несвязную мысль – разве эти выступления были не острые, не заточенные?
И еще у Некрасова была коллекция ножей. Их было штук десять. Как-то мы в самый последний раз сошлись в Соколниках все вместе – Всеволод Николаевич, Анна Ивановна, Алена и я, сидели за столом и пили чай, когда Некрасов вдруг удалился в соседнюю комнату и принес свой набор ножей. Ножи были разные – карманные, многофункциональные, был даже кинжал. Некоторые – из стали плохой, мягкой-низкокачественной перестроечной, другие – из стали шведской (а кинжал, между прочим, из стали дамасской, которую урони – можешь собирать осколки), советские и русские, и «швейцарские, это вам не русские». Но все они были Севой с любовью опекаемы и главное – наточенные, наточенные.
Один ножик остался нам в наследство. Мы всегда будем его опекать и точить.
любовь к чехам
и любовь
Ну и теперь про главное, подаренное нам Всеволодом Николаевичем и Анной Ивановной вместе.
Солженицыну, к примеру, не повезло. Один чех (вернее, словак) украл у него «Раковый корпус» и продал права в Англии. Другой на него доносил в Цюрихе. Третий тоже доносил, кажется в Женеве. А четвертый – опять в Цюрихе. Ну и, понятное дело, Александр Исаевич своих сексотов не полюбил.
А Некрасов чехов любил. И Анна Ивановна любила. Как бы мы их не уверяли, что в Чехии живут одни жлобы, австрияки эдакие местечковые, без фантазии и размаха. И даже сейчас думаю – пожили бы Всеволод Николаевич с Анной Ивановной в Чехии, чехам бы досталось. Хотя, кто его знает. Во всяком случае, убедить их нам не удалось. Как полюбили, так и любили этих чехов.
Правда, Всеволоду Николаевичу повезло. Первым его переводчиком (кажется, вообще) был году в 1964 чех Антонин Броусек, по совпадению наш с Аленой друг. В «Дойче бухе» Некрасов пишет: «1989 (...) В Гамбурге обнимаемся с Антонином Броусеком, ярким поэтом чешской ´оттепели´ и ´пражской весны´, который перевел и напечатал мои стихи в № 1 «Tvář» («Лицо») за 64 год (фактически первая моя публикация), интересно, кстати, набором подчеркнув именно конкретную сторону стихов». Так что спасибо Антонину. Это, безусловно, он стал в глазах Некрасова примером доброты и доблести, за которую он так некритично полюбил чешское племя.
Ну и дальше... дальше уже следовала просто любовь. Любовь Севы к «медвеже» и Ани к Севе, немногословная, преданная, жертвенная – самоотдача, так говорят? Вот нам самый большой и важный подарок, которым мы можем, если сможем, пользоваться всю жизнь.
Ну и с нашей стороны – сначала уважение, хотя сразу с примесью взаимной теплоты и симпатии, и потом... вообще-то только любовью мы могли их отблагодарить за все так щедро нам подаренное.
* * *
[1] Цит. по А. Сергееву:
Всегда фекаловатый Чернышевский. Из дневника Чернышевского от 16 дек. 1848 г.: "...в баню за 7 к. сер., много народу было, однако, ничего, вымылся, кажется, хорошо. Пошел собственно потому, что на подбородке стала от грязи дрань, руки слишком загрязнены от кисти до локтя, и дело свое в нужнике слишком делал грязно и неловко, так что все должен был чесать".
Но по гнилой интеллигентской складке писатель не донес. "Представьте себе, – говорил он (Достоевский – А.С.), – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: "Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину". Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились бы к полиции, к городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы? –Нет, не пошел бы. –И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые не позволили бы это сделать. Это причины прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком". (Суворин, "Дневник").