Что делать с корпоратизмом?

Достойно удивления, что в сегодняшних спорах о настоящем и будущем России вовсе не обсуждается и даже почти не поминается самая болезненная проблема русской политики, да и далеко не только политики. Имя ей - корпоратизм (предпочитаю это усеченное на английский манер слово, чтобы подчеркнуть олигархическое и репрессивное начало в корпоративизме). Жаль, что с легкой руки журналистов и киношников это явление теперь во всем мире связывают с опереточной "русской мафией". Все гораздо сложнее и серьезнее. У корпоратизма в России древние корни. С самого начала Русью правило сословие родовитой знати, в значительной части иноземное по происхождению. Огромные пространства разноплеменной страны еще больше заставляли властную элиту замыкаться на себе и обслуживать свои корпоративные интересы. Со временем аристократия превратилась в служилую корпорацию, а между властью и самоорганизацией народа выросла пропасть. Корпоратизм чиновничества немало поспособствовал катастрофе Российской империи, но в советский период возродился с новой силой и развился, можно сказать, до своих логических пределов. Государственная администрация, правящая партия и органы госбезопасности составили его последовательные и одновременно все более закрытые, секретные эшелоны. Тайна стала главным принципом государственной политики, и на этой основе власть и корпоратизм срослись намертво. Провал "демократической" партии в годы распада СССР объясняется едва ли не в первую очередь ее очевидной неспособностью сплотиться в собственную корпорацию. Не те были люди, не те задачи и тактика. Зато насчет наступившей в последние годы "стабилизации" сомнений быть не может: мы являемся свидетелями полного торжества корпоратизма, соединившего в себе государственный аппарат, олигархическую элиту и капиталистическое предпринимательство.

На Западе корпоратизм слывет главным врагом гражданского общества. Уполномоченные ведомства и целая армия энтузиастов из академических кругов и общественных организаций выслеживают его, как опасного хищника, и безжалостно отстреливают. Но серьезной угрозы он на самом деле не представляет: западные общества обладают и опытом, и отлаженными инструментами, позволяющими держать в узде корпоративный эгоизм. На Западе, выражаясь философским языком, государство - это субстанция, а корпоратизм - акциденция. В России наоборот: публичные институты государства являются скорее декорумом и ширмой корпоратизма. Подлинный центр власти, как и в Советское время, у нас в теневой структуре - администрации президента, а отношения там строятся, как положено в корпорации, на личном интересе и доверии. То же в масштабах всего государства: властные элиты стремятся первым делом обеспечить приоритет своих корпоративных интересов, а публичную политику и демократические институты допускают в той мере, в какой они способны послужить этим интересам или, по крайней мере, не угрожают им. И когда сегодня мы сетуем на неспособность нашей власти защитить Россию в пропагандистских войнах, на ее пассивность и замкнутость там, где требуется открытая и наступательная политика, то не надо забывать, что причиной тому служит все тот же корпоратизм.

Корпоратизм нам всем если не отец, то, пожалуй, отчим. Быть или не быть ему в России? Вот, поистине, гамлетовский вопрос по-русски, который перед героем знаменитой трагедии поставил не кто иной, как его отчим Полоний. С корпоратизмом надо бороться. Но как? Изданием декретов - этим излюбленным русским средством исправлять родные недостатки - делу вряд ли поможешь: уж больно многолик и скрытен враг. А. Чадаев недавно предложил приставить к нашей бюрократии комиссаров от общественности, что-то вроде нового издания Рабкрина или "народных контролеров" позднесоветских времен. Увы, историей давно доказано, что для бюрократического корпоратизма умножение проверяющих инстанций как слону комариный укус.

Но если корпоратизм есть хоть и дурная, но живучая система и открытая война с ним бесполезна и даже чревата смутой, не лучше ли поискать способ использовать его силу в мирных целях? Чем, собственно, хорош и чем плох этот зверь? Поскольку мы имеем дело с административной корпорацией, то один из главных, М. Вебером сформулированный, аргументов в ее пользу касается рациональной природы бюрократического управления. Правда, часто забывают, что эта рациональность, по Веберу, дана лишь в потенции и не обязательно реализуется на практике. Внимательный взгляд дает основания еще более скептически отнестись к вере в рациональность и эффективность бюрократической машины. А. Макинтайер в своей известной книге "После добродетели" доказывает, что "организационный успех и организационная предсказуемость исключают друг друга" и что вообще "концепция управленческой эффективности есть еще одна современная моральная фикция, и, наверное, самая важная из них". Почему фикция? Потому что формальный критерий эффективности скрывает присущий современным этическим учениям разрыв между моральными принципами и человеческой практикой.

Невозможно, правда, отрицать, что корпорация предполагает приверженность базовым нравственным ценностям, начиная с этики товарищества и кончая патриотизмом. Обстоятельство далеко не пустячное в нынешних условиях атомизированного, деморализованного общества, причем чем больше разрушена общественность, тем привлекательнее выглядит элитарность корпораций. Именно отсюда проистекает народная вера в Путина как человека "из органов", который "порядок наведет". Так что корпоратизм в России реально является важнейшим, но официально не учитываемым политическим ресурсом. Нечто подобное можно наблюдать и на Западе, где с некоторых пор залогом успеха в бизнесе считается крепкая корпоративная культура. Но и эта позиция имеет серьезные внутренние слабости, ибо она делит общество на "образцовые" корпорации и хаотическую массу "населения", а кроме того никакие, даже самые добрые, идеалы невозможно внедрить в головы людей насильно. Если бы энтузиасты корпоративной культуры присмотрелись к опыту СССР, они бы легко убедились в том, что чрезмерное рвение в деле индоктринации приводит к результатам прямо противоположным ожидаемым. Кроме того, идея корпоративной гармонии явно служит больше интересам руководства, нежели рядовых работников. Наконец, репрессивный характер корпоративной нормативности благоприятствует предательству, что, кстати, мы можем с пугающей частотой наблюдать как раз на примере нашей суперкорпорации.

Впрочем, японское понимание корпорации, которое и дало толчок разговорам о корпоративной культуре, подсказывает пути преодоления обнаружившихся здесь трудностей. Оно предполагает соблюдение баланса формальных и неформальных сторон организации, а также "общее созидание знания" работниками предприятия. Эта совместная выработка общего "лица" - оно же бренд - корпорации имеет как явные, формализованные, так и неявные, растворенные в жизненной рутине измерения, и осуществляется она, как настаивают японские мастера менеджмента, в единстве интеллектуального, психического и физического общения.

Чтобы описать различные измерения корпоративного начала, придется заняться словотворчеством. Русский язык позволяет предложить несколько однокоренных слов, относящихся к деятельности корпорации. Есть слово "корпорация", которая обозначает формально-юридическое "лицо" корпорации, ее организационные рамки. В таком случае "корпоратизм" выражает эгоистический и в своем роде самодовлеющий интерес корпорации. Но мы можем говорить также о корпоративности, относящейся к неформальному, неотделимому от конкретной практики чувству общности членов корпорации. Наконец, возможно еще слово корпоральность морфологически наиболее близкое понятиям "тела", "телесности", с которыми этимологически связаны все наименования корпоративного начала. Я прибегнул к этим, надеюсь, не слишком произвольным лингвистическим упражнениям для того, чтобы предъявить свой главный тезис: взгляд на корпорацию в свете корпоративности и корпоральности позволяет нейтрализовать эксцессы корпоратизма и придать корпоративному началу моральное и даже онтологическое содержание.

Дело в том, что эти разные подходы к корпорации основываются на разных мировоззренческих позициях. "Железная клетка" бюрократического порядка выросла из железной хватки эпистемологии раннего модерна, которая выводит личную и коллективную идентичность из самотождественности рефлексивного субъекта. Это абстрактное тождество никак не связано с реальной личностью, что, как уже говорилось, побудило идеологов модерна искать основание морали в технической эффективности, а равным образом отразилось в характерных для Нового Времени романтических мотивах божественного безумия или доли "проклятого поэта". Модернистское сознание и призывает, и отторгает своего "Гельдерлина" и "Ницше", оно мучается ими. Выходом из этой коллизии стало появление символического заместителя личностной жизни и притом способного представлять все богатство этой жизни.Таковы бесчисленные аналоги человеческой индивидуальности, населяющие виртуальный мир телекоммуникаций, эти эфемерные образы современной жажды сублимации. Открытое модернистским субъектом и растиражированное электронными СМИ бесконечное разнообразие жизненных миров человечества, это новое откровение необозримого марева жизни придает современной общественности фантасмагорический колорит. В итоге электронный мир оставляет человека и без идентичности, и без реальности.

Миросознание модерна наложило вполне предсказуемый отпечаток на корпоротивный уклад: оно подставило на место реальной личности руководителя его публичное лицо. "Научный" менеджмент разрабатывал формальные методики управления, не обращая внимания на личностные факторы в человеческой организации. Тем не менее, тот же мир электронных призраков создает возможности для преодоления личностного самоотчуждения, свойственного модерну. Информационные технологии отвлекают от рефлексии и реабилитируют непосредственность восприятия, побуждают всматриваться в имманентность опыта, каковая есть не что иное, как наше телесное бытие-в-мире, мировая со-бытийность, со-прикосновение никого ни с кем, в котором становится возможным со-творение мира. Таков смысл понятия корпоральности, являющейся условием и сознания, и корпоративного начала. Корпоральность предполагает открытость сознания потоку восприятия и, соответственно, обостренную духовную чувствительность, которая, как отметил еще Лейбниц, способна складывать из хаоса жизненного аффекта устойчивые образы, составляющие нашу память и в конечном счете наследие традиции. Эти образы пребывают в плавающей всевременности события и имеют характер символических типов, фантомных подобий действительности. Идентичность, обретаемая в восприятии, она же первичная правда человека воистину фантастична.

В таком случае сущность корпоративности есть типизация восприятия, преображения жизненного мира в метапространство события, символическую, не имеющую ни протяженности, ни длительности паузу чистого качествования. Оттого же корпоративность является средой и средством сообщительности, сущностью культурной практики. Она есть тело развоплощенное, обратившееся в собственный декорум, свою тень, так сказать, corps de-cor(рs)é. Она не просто предшествует нормативности корпорации, но обнажает безусловность корпоративного начала и указывает на его присутствие даже там и, более того, именно там, где еще нет формального единства корпорации. Корпоративность - это корпорация человечества, Humankind Inc., очищенная от всего "слишком человеческого".

Итак, корпоративность есть движущая сила культурного творчества, среда и средство созидания культурной традиции. Будучи подчиненной целесообразности корпоратизма, она приобретает характер тоталитарной "выработки" планетарного человеческого типа (тема Э. Юнгера, который упоминает в этой связи орден иезуитов, прусский офицерский корпус и партию большевиков, добавляя, что такие суперкорпорации отвественны не просто за культурную практику, а за сами "предпосылки" культуры). Попытки реализации этого проекта в истории потерпели крах по той простой причине, что типизация не есть метафизическая сущность и сама нуждается в преодолении, преображении в открытость эстетически свободной жизни, что и продемонстрировал постмодерн. М. Хайдеггер, отделивший мотив самотипизации от метафизики "воли к власти", определил его задание словом Gelassenheit, которое указывает на отрешенность от субъективной воли, способность пред-оставить всему пространство жизненного роста. Между прочим, эта открытость, или сообщительность с миром, парадоксальным образом обеспечивает зону реальной и притом дающей стратегическую инициативу безопасности, ведь в восприятии мы пред-восхищаем, упреждаем все внешние явления.

Корпоративность укореняет мораль непосредственно в этосе, т.е. в живой практике человеческого общения. Поскольку этос знает лишь единичные образцы добродетельного поведения, эта практика не поддается формализации и, следовательно, исключает корпоратизм. Правда живого общения может быть воспринята и развита членами корпорации только в процессе творческого сотрудничества. Сама корпорация приобретает черты духовной школы, в рамках которой интимно удостоверяется единый личностный тип или, по крайней мере, определенный образ мыслей и действий - одновременно неповторимое "лицо", душа и дух корпорации В таком случае этос оказывается условием посредования между реальностью восприятия и ее декорумом, представленным общественной средой и ее традициями. Запредельно внутреннее совпадает с запредельно внешним, незапамятное прошлое - с невообразимым будущим: вот метапространство корпоральности-корпоративности.

И напоследок несколько слов о метаморфозе такой неотъемлемой черты корпоратизма, как секретность. Последняя, конечно, враждебна общественности, а внутри самой корпорации питает соблазн измены. Тем не менее, ее нельзя устранить из общественной жизни. По глубокому замечанию Г. Зиммеля, она есть лишь форма с меняющимся содержанием; изменяются секретные темы, но общий "объем секретности" в обществе неизменен. "Тайны мадридского двора" - всегда секрет полишинеля. Или как в восточной сказке: тайна, высказанная в дупло дерева, будет разглашена с первым же ударом барабана, который сделают из этого дерева. А виртуальная публичность медийного пространства доводит нераздельность секретности и открытости до логического предела: в (не)прозрачном мире электронных симулякров гласность лишь переутверждает, переформатирует секретность. Недаром в России - самой передовой стране по части виртуальной политики - даже самые сенсационные разоблачения вызывают у публики лишь скептическую усмешку. Впрочем, еще мудрый Лао-цзы говорил: рыбе нельзя покидать глубину, а средства государственной политики нельзя показывать народу. Нужно еще уточнить: нельзя показывать или нельзя показать?

Положение дел в информационном обществе соответствует предложенному здесь взгляду на корпоративное начало. Подобно тому, как рефлексия и восприятие меняются местами в новой концепции идентичности, вынуждая видеть реальное в фантомном, в этосе корпорации-школы секретность выворачивается наизнанку: речь идет о сокрытии абсолютной явленности (декорума) и выявлении абсолютной сокровенности (чистого восприятия). Смысл корпоративности - имманентное откровение жизни, каждому внятное и никому не принадлежащее. Мы можем опознать его в образах даосских мудрецов, которые, смеясь друг другу в лицо, совершают таинство "передачи Пути" - эту ослепительную, как солнце, тайну неутаимости просветленного духа.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67