1.
Когда во второй половине 80-х в СССР хлынул поток зарубежных гостей, их безмерно радовало наше гостеприимство, внимание и тепло, но сильно напрягала агрессивность человеческой среды.
Именно так. Главным вызовом была не нехватка привычной пищи, напитков и услуг. Не странный вид некомплектно одетых прохожих. Не отсутствие уличной рекламы, нищенский неон и общая неумытость городов. И даже не сочетание белого цвета кожи с совершенно неевропейской повадкой большинства. А общая грубость, не дружественность людского окружения.
Такой парадокс: с одной стороны радушие, внимание и явное стремление обеспечить посильный комфорт, а с другой – почти тотальная наждачная жесткость.
Принимают дома – кормят и поят против воли. Хотят купить джинсы – не отстанут, пока не вырвут. Продают генеральский мундир – будут впаривать до соплей. А заспорят друг с другом – хоть о своем, хоть о международном положении – то в таком тоне и на том языке, что на Западе присущ лишь экстремистскому и криминальному подполью. То же касалось и критики. Неважно, кого ругали: «демократов» или «партократов», перестройку или коммунизм – клеймили так, будто прям щас возьмут, да и потащат к стенке…
СМИ-то еще выражались более или менее деликатно. Но, и журналисты, общаясь напрямую, расходились до того, что уши вяли. Не говоря уже о политическом активе. При этом в своем лексиконе ненависти главные идейные и политические соперники были на редкость схожи: в 1991 защитники Белого дома от ГКЧП лелеяли девиз: «Забьем заряд мы в тушку Пуго![1]», а в 1993 защитники того же здания, требовали: «Не оставим Ельцину даже самого малого шанса…».
То есть гражданская война еще не началась, а язык уже воевал...
В 93-м стороны говорили похоже: Белый Дом – про сторонников президента: «трясущиеся от страха перед расплатой, так называемые демократические вожди»; пресс-служба Кремля про Верховный Совет: «обагрившие руки в крови… так называемые народные избранники»… Анпилов: «Ельцин – Иуда!»; Боровой: «Хасбулатов – политический террорист»[2].
2.
Иные загибали и покруче. Но тогда это можно было объяснить высокой степенью напряженности: стороны были вооружены, готовились пролить кровь …
Но вот ведь история: стрельба прекратилась, а язык - не изменился. 90-е годы в России прошли на повышенных тонах и были наполнены бранью. Но брань – это не только ругань, но и битва. Политический язык того времени – отражение конфронтации, что становилась тем крепче, чем ближе были выборы, чем беспощадней борьба за собственность, чем лакомей куски власти. Медиа-война стала нормой жизни для многих журналистов. Явились мастера этого дела - медиа-киллеры – богатыри, не вы… Плохая доля, впрочем, досталась не им. Большинство и сегодня – в порядке. А тогда со страниц и экранов не обязательно должна была нестись ругань. Считалось, что достаточно обнародовать те или иные злоупотребления, грязные похождения или пороки таких-то лиц и групп, и будет вколочен новый (а то и последний) гвоздь в их политический гроб.
Шла борьба за мейнстрим. За власть в пространстве, где царит большинство - массовый избиратель - и его вкус: культурный, поведенческий, политический. А поддерживают его (и формируют) электронные СМИ, покрывающие самую большую аудиторию. Известно: прибыли там, где массовый спрос. То есть рекламу лучше ставить в юмористические программы, соревновательные проекты, спорт и сериалы. Жесткая повседневность миллионов зрителей не располагает их к вдумчивому просмотру серьезных кинолент. Ну и пусть хохочут или глядят, как одно племя звездных дикарей мочит другое, члены которого, тем временем, подставляют и «топят» друг друга. Как в жизни. И стали смотреть. Язык телешоу начал воспроизводить обиходный. В итоге, и заказчики рекламы, и ее потребители стали хорошо понимать друг друга.
Кстати, реклама в РФ – одна из самых жестких в мире. Если в Штатах или, скажем, в Швеции внимание к автомобилю, лекарству, колготкам или моющему средству обычно пробуждают, адресуя зрителя к безопасности, здоровью, комфорту и семейному уюту, то у нас почти в каждой серии рекламных роликов – к крутости: «вау, да ты и вправду крут!», «в “Гранде” найдется все, что нужно!», «ты этого достойна!», «новый стиль – новая крутость!».
Итак, рекламный мейнстрим сливался с потребительским. Управляющих и управляемых обучали общему языку (в точности по Глебу Павловскому[3]). В итоге язык скетча, кухонного скандала, спортивного комментария, голого тела и драки победил язык сенсационных разоблачений коррупции. Новости о злоупотреблениях, которые много где стали бы хэдлайнами теленовостей, в России трепыхаются в Сети. А избиения журналистов – на волне. Не потому ли, что язык кулака – это один из языков сериалов? Там все время кого-то лупят. Мировая же киноклассика ушла на CD и в послеполуночный эфир. А «левые» и «правые» политические радикалы - в маргиналию. Где, возможно, витает творческий дух, но тает влияние на массовое сознание и победить путем выборов невозможно. А значит – остается путь насилия или морального террора и давления, порой еще более вредоносного и порочного, ибо разлагающего общественные нравы.
Думается, КПРФ до сих пор проходит в Госдуму отчасти потому, что скандируемые ею много лет кричалки и вопилки, в голосующем за нее секторе мейнстрима воспринимаются как свои. Поскольку они так же агрессивны, как избиратели компартии. А еще выручает красный цвет – цвет тревоги. То есть постоянного состояния ее невротизированных сторонников.
3.
Это началось не вчера. И не в 91-м году. А когда язык ненависти стал доминирующим в коммунистической публичной политике. И дело не только в приказах красных вождей «расстрелять столько-то» и «повесить таких-то» (приказы-то были тайные). А в лозунгах, прибаутках, частушках, песнях, стихах… Ибо в них суть этого языка – мобилизация угоревших от вседозволенности людей на бесчинство.
Эх, яблочко, куда ты котишься,
В ВЧК попадешь – не воротишься!
А то: «Так пусть же красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой!..»
Или: «…кишкой последнего попа, последнего царя удавим!». И так далее.
Язык временного правительства и белой гвардии далеко отставал от большевистского по части ярости, презрения к человеку, садистской судороги: «кишкой удавим!».
До того Россия не знала такого накала злобы. Но именно этот накал, звенящий в языке зла, и мобилизовал множество рабочих и пахарей на неслыханные изуверства.
Потом он стал официальным языком пропаганды. Всмотритесь и вчитайтесь в плакаты сравнительно мягких 20-х годов: разгромим, уничтожим, покончим, добьем… В 30-х язык ненависти победил не только в пропаганде, но и в художественной литературе, кино, повседневном обиходе. Здесь сложно с цитатами – их слишком много. Истребление бывших своих и недобитых чужих сопровождалось потоком хамской ругани и злобных поношений.
Потом была война. Ее язык не был мягче. Но он был оправдан. Симоновское «убей его!» стало ответом на зверства нацистов. Но и после войны этот язык не был изъят из обращения. Черчилль, Трумен, Тито, Синявский, Солженицын - все, на кого указывали рулевые красного, попирались и топтались. Народу предлагались внешние и внутренние враги. Народ нельзя было оставить без борьбы. Ибо без нее нет развития. Да и надо же было чем-то объяснять советские неустройства.
Язык ненависти пестовался все 70 лет красного проекта. Он был своего рода оборотной стороной отчетов о достижениях и изъявлений преданности делу партии и ее вождей.
4.
И вместе с отходами советчины, проникшими из тех лет, этот язык достался первому десятилетию XXI века. И хотя в конце 80-х он ушел из СМИ, где временно возобладала лексика «нового мышления» и «общечеловеческих ценностей», в повседневном обиходе он сохранился вполне.
События 1991 и 1993 годов, усилия газеты «День» («Завтра») и подобных изданий, последующие медиа-войны и избирательные кампании оживили его как публичный. Гайдаровское «раздавите гадину!» встретилось на узкой дорожке с «банду Ельцина – под суд!» и «чемодан, вокзал, Израиль!». Эти девизы были выдумками агитаторов. Но выдумками удачными. Ведь их купили. Ибо они выражали в простых словах позиции конфликтующих сторон, постепенно утрачивающих идейную и цветовую определенность (термин «красно-коричневые» – не случайность), но раздраженных с одной стороны – сопротивлением, а с другой – социальным неуспехом и пригнутым маргинальным статусом на фоне подъема других. Это – если крайне упрощать.
И так велика оказалась доля власти и заработки одних, что другим стало сложно обходиться без ругани. Так можно ли здесь ждать не только «полит», но и обычной корректности? Тем более, что политкорректность изобрели американцы. Которым нельзя назвать негра – «негром». Но прилично назвать расиста – «расистом». Расисты обижаются. Обижаются и конгрессмены, уличенные в коррупции и причастности к убийствам. Но их публично уличают как взяточников соучастников убийств. А не как кого-то еще. И это - не язык ненависти. Это спокойный язык общества, где есть коррупция и преступность (что глупо отрицать), но работают управленческие институты и процедуры. Это язык, лишенный истерики, надрыва и призывов карать. Потому что кара более чем возможна. У нас же предположительная отвратимость кары рождает истерику.
5.
Но, конечно, дело не только в наследстве и неврозах. А в том, к примеру, что медиа-войны, сошедшие, было, на нет, не прекратились. Вспомним «малую холодную войну» между Украиной и Россией. Пикировку Москвы и Минска. Взаимные атаки Лужкова и центральных телеканалов.
В ситуации «холодной войны» (внутренней или внешней) язык – это оружие. Если стороны прибегают к другим видам оружия, толковать о политкорректности поздно. А пока они обмениваются обвинениями, публикуют компроматы, строят каверзы, резонно печалиться, что трудятся медиа-киллеры, но и радоваться, что отдыхают снайперы.
А то, что 70 лет советской власти плюс 20 трудного детства и юности РФ, заметно огрубили грамотных россиян, так это одна из черт нашей самобытности. Настолько могучей, что с ней очень сложно что-то сделать. Но можно, скажем так, обогатить. Всем достойным, что Россия может взять у мира. И не только американской деловитостью, британским дендизмом, французским шармом и китайским Го. Но и, например, использованием тонких инструментов холодной войны.
Скажем, на призыв некой радикальной активистки сажать и казнить, ответить талантливой песенкой об интеллигентной девочке, которую – вот беда! – жажда кары и расплаты роднит с самой оголтелой гопотой. А соблазнять ее на трах под скрытой камерой не нужно. Во-первых, может не выйти, а во-вторых – всех рассмешит. Ведь секс перед объективом считается у нас чем-то дурным лишь при участии большого начальства, а снимут публициста, сатирика или агитатора - все только улыбаются… Что больше всего смущает злобных невеж? Умение выставить их смешными никудыками. Так финны в месяцы Зимней войны и защищали линию Маннергейма, и, не унывая, танцевали под сатирический и издевательский фокстрот «Ньет, Молотофф!».
А вообще, конечно, желательно, чтоб люди (особенно пишущие и говорящие в эфире), соблюдали приятную комильфотность. Подобно ребятам из «Прожектора Пэрис Хилтон», которые нежно прокомментировали просьбу московского мэра Сергея Собянина к инспекторам ГИБДД, не брать взяток. Прав, сказали, новый мэр. Не берите, парни, взяток. Или вы не понимаете: силь ву плэ!?
Любопытно, услышат ли они волшебное слово? И станут ли тормозить нас только за нарушения. А пока они стопят на большой дороге в расчете на забытый полис или просроченный техосмотр, мы вряд ли сможем говорить на языке дружбы. И пока актрис и активистов тащат в участок за попытку остановить стройку в исторической зоне Москвы. Пока не оставляют в покое защитников Химкинского леса. Пока борьба с коррупцией идет на словах. Пока в стране действуют жаждущие реванша и не забывшие своих античеловеческих идей коммунисты всех мастей.
Пока это так, мир будет взирать на Россию с удивлением и сожалением, а наши политические философы – взывать к политкорректность, которая, увы, останется благим, но… пожеланием.
* * *
[1] Министр внутренних дел СССР. Член ГКЧП. Человек полного телосложения.
[2] Цитируется по сборнику «ВЕК ХХ И МИР: 93-окрябрь, Москва. Хроника текущих событий».
[3] См. последнюю статью Глеба Олеговича в РЖ.