Богоспасаемые в зале

"Остров" Павла Лунгина - не шедевр в киноведческом понимании этого слова. Синефилы не будут в восторге от излишне прямолинейного сюжета, длиннот, любования красотами русского севера (которые должны были подчеркнуть особую духовность всего происходящего), от вполне ожидаемой игры главных актеров. Претензия "Острова", растиражированная критиками и СМИ, очевидно, была неверно выражена. Вместо разговоров о достижении в сфере киноискусства, "кино для режиссеров", речь следовало бы вести о попытке "нового народного кино". Отсюда и частые сравнения с фильмами, занятыми поисками национального героя, например с "Форрестом Гампом" (хорошо, что не с "Гражданином Кейном".)

В "Острове" неловко и как бы вопреки желанию режиссера происходит отказ от стандартного разделения, которое господствует в отечественной кинопродукции, где может возникнуть либо "авторское кино", становящееся фестивальным, либо кино как объект потребления, не исключающее художественных качеств, но и не ставящих их во главу угла. "Потребительское" кино достаточно четко ассоциируется с определенным набором тем, сюжетов, способов монтажа и т.д., причем все они в России не оригинальны (если просмотреть все вариации этого типа - от сериалов и reality shows до блокбастеров вроде "Дозоров"). Иными словами, рассчитывать на потребление в России могло только то кино, которое прямо или косвенно поддерживало не здесь созданную структуру потребления, в которой кино либо встраивается в времяпрепровождение на вечернем диване, либо оказывается фоном посещения шопа-кинотеатра. "Остров" - желание разрушить эту структуру, снять кино, которое будут потреблять (поскольку оно должно быть важным для всех), но потреблять иначе.

Это желание возникает не впервые, и Лунгин - не единственный его носитель. После "Брата" жест современного русского режиссера - некая "национализация" кино, превращение его в нечто одновременно высокохудожественное, интересное подавляющему большинству и, что главное, рассказывающее некую затаенную истину о самих зрителях. Они должны увидеть себя, но так, чтобы в увиденном было новое, чтобы они удивились тому, что их показали в таком виде. Короче говоря, новое кино просто-таки обязано показать российскому народу национальную идею в полноэкранном варианте.

Попытки решить такую проблему интересны и похвальны. Однако способ решения, найденный Лунгиным, производит не такое хорошее впечатление. Взять высокодуховную тему для фильма еще не значит снять хороший фильм. Но именно такая мысль внушается зрителю. Духовность как традиционная русская идея последних лет распределяется ступенями, как в катафатическом богословии. Чем "святее" тема, тем лучше должна получиться лента. Кино должно постепенно отдаляться от "мирской реальности" (где обитают бандитье и коррупционеры), чтобы адекватнее отображать жизнь святых, а то и небесных сил. Что же это за святые "с острова", на которых должен, по всей видимости, равняться массовый зритель, которому фильм демонстрируется в качестве проповеди?

Решение "Острова" простое - Россия и Советский Союз не отличаются друг от друга, потому что и в первой, и во втором есть "остров". Россия - в соответствии со все еще популярными публицистическими теориями - и есть этот маленький остров, затерянный в холодных морях. На периферии его находится "Россия официальная", то есть Россия сменяющих друг друга правителей, строев, социальных экспериментов, войн и т.д. Она существует не сама по себе, а как приложение к острову, который самодостаточен. "Остров", или всплывший Китеж, оказывается вневременной составляющей исторической России, а также жизни всех людей, которые могут обращаться к острову - за советом или утешением.

Выглядит вполне догматично. Но такая догматика не содержит интриги. В "Острове" минимальная интрига создается за счет того, что главный герой - отец Анатолий - не просто "старец". Де факто это мелкий военный преступник, который скрывается в монастыре от советского правосудия. (К сожалению, тема уклонения от правосудия не намечена даже общими штрихами.) Завязка определяет дальнейшее развитие "национального" кино, предлагаемого Лунгиным, и характер кинопроповеди. Как было сказано, такое кино должно быть не только "идейным", но еще и "зрелищным". Однако синтеза у режиссера так и не получилось. Общая рамка идеи чересчур тривиальна. Зрелищность обеспечивается нехитрыми гэгами в исполнении Мамонова и его дуэтом с Сухоруковым. А собственно художественные достижения затерялись между попытками возрождения реализма и символическими реминисценциями.

Это, впрочем, не отменяет необходимости внимательного прочтения "кинопроповеди", которая заменила киноправду. Сама замена говорит о том, что в современном кино нет такой правды, на которую было бы интересно смотреть и которая бы ошеломила зрителя, проблематизировала его положение не за счет ужасов. Правда отложена до лучших времен, поскольку настоящее время - время покаяния. Отец Анатолий (Мамонов) кается несколько десятилетий, постепенно приобретая качества святого. Но как раз в этом пункте "наставительные" задачи "Острова" выглядят нерешенными и нерешаемыми.

Тема юродивости - одна из наиболее сложных для православия со времен Византии. Если касаться ее вкратце, юродивый всегда возвращается к тезису Павла о "безумии и скандале" - для эллинов и евреев, то есть для двух центров культуры. Но юродивый с трудом находит себя в функции проповедника - слишком легко он может смутить обычного человека. Фильм, конечно, должен сказать зрителю: "Покайся!". Но сама фигура покаяния изображена так, что "большой" грех Анатолия истолковывается в качестве залога его святости. В конце концов, его окружают нормальные люди: отец Иов - обычный завхоз, хотя и с образованием, отец Филарет - слабохарактерный начальник со своими мелкими слабостями, хотя и не без чувства юмора. А вот количество даров Анатолия не поддается исчислению - он врачует, предсказывает будущее, изгоняет бесов. В фильме ясно показано, что Анатолий в принципе не способен играть роль проповедника, поскольку стремится скрыться от людей, постоянно выдавая себя за другого. Если же предположить, что таковую функцию должен выполнить сам фильм, получается, что по-настоящему покаяться может только тот, кому есть за что каяться.

Нам требуется покаяние в особо крупных размерах. Покаяние как преобразование личности воплощено в Анатолии, но его случай кажется чересчур единичным и уникальным, чтобы модель такого покаяния получила распространения. Не ясно, за что каяться всем остальным.

Нельзя сказать, что подобные проблемы можно было бы списать на режиссера. Привлекать зрителя к таким сюжетам - почти то же самое, что затаскивать на церковную службу при помощи рок-концертов. Старый рокер Мамонов, конечно, с ролью справляется, но остается слишком исключительным, необыкновенным, возвышенным, как и его случай, чтобы найденная в православии идея стала действительно национальной. Юродивый - последняя инстанция в советском (и, очевидно, современном российском) мире, к которой обращаются после всего. После того, как пройдены райкомы, обкомы, суды и раковые корпусы, остается ехать на остров к кудахчущему, как курица, Анатолию. Получается, что и православие, и Бог - просто самые главные начальники. Это хорошо показано на примере женщины, привезшей к Анатолию мальчика с больной ногой, - после молитвы она стремится как можно быстрее уехать на "работу". И правильно - с начальством лучше сталкиваться реже. Двойная исключительность юродивого - как человека с абсолютно уникальной судьбой и как высшего начальства (он не подчиняется даже своему игумену) - делает из него фигуру, способную закрепить то отношение к православию, которое уже существует. То есть отношение прагматическое, и даже языческое.

Остров как "край" российской земли становится местом волшебного разрешения всех проблем. В этом смысле он аналогичен тому месту, к которому стремятся герои "Сталкера". Он вне общества, он не может не спасти это общество - как некий балансир, уравновешивающий любые толчки, внешние и внутренние. В таком же смысле решения всех проблем и сама фигура Анатолия замыкается в абсолютно плоской развязке - убитый им человек оказывается живым, воскресшим. Жертва и убийца прощают друг друга, после чего Анатолий умирает, а его гроб уплывает на лодке в туман. Лунгин - не Достоевский, тяжесть содеянного здесь чудесным образом отменяется. Анатолий приобретает иконописную простоту, полностью лишается каких бы то ни было недоговоренностей и изгибов, еще больше отдаляясь от смешных советских граждан, приезжающих к нему со своими проблемами. Анатолий - "избранный", и мало кому повезет так же, как ему.

Несмотря на все претензии на проповедь, "высота" взятой в "Острове" темы - как бы назло всем идейным соображениям - неизбежно приводит к все той же "духовности", которая заведомо не для всех. Духовность - это экзистенциальная элитарность. Между Китеж-островом и Шамбалой нет существенной разницы: и то, и другое - не для мирского человека, который не понимает, что это такое, пока его не стукнет чем-то тяжелым. Они противопоставлены "бездуховности", которая проникает повсюду - даже в монастырь - и противостоять которой могут только эскапады юродивого, не подчиняющегося никому из людей и не признающего никакого порядка. Главное, искомая национальная идея России оказывается для нее всегда экстерриториальной, как смерть Кащея для Кащея. "Метафизическая" территория России устроена по принципу матрешки - внутри острова есть другой остров, который останется всегда, но о котором можно ничего не знать - до поры до времени. То есть до того момента, когда что-то или кто-то не переместит тебя - скорее всего, путем грубого насилия - на другой, "внутренний", остров. Вопрос лишь в том, что делать, если всем захочется переехать на этот "настоящий" остров преждевременно, до посланных судьбой испытаний. И, что еще более интересно, что делать тем, кто остался на материке, если они знают, что должны быть на острове?

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67