От редакции. Вчера, 6 июля, умер писатель Василий Аксенов. "Русский журнал" публикует текст о писателе, написанный еще при его жизни. Очевидно, что некоторые авторские оценки не соответствуют жанру некролога, однако все же текст помогает лучше понять уникальность Василия Павловича и его место в русской и советской литературе.
* * *
Есть понятия, которые насквозь интуитивны. Среди них слово «классика». Это по-настоящему загадочное слово, ибо отделить «классику» от «неклассики» невозможно. Так в былые годы человек говорил: «Я слушаю только классическую музыку», и это означало: «Я любитель настоящего искусства, не то, что некоторые. И, возможно, мне иногда скучно, но я приношу себя в жертву во имя высокого». При этом, что за классическая музыка имеется в виду – совершенно непонятно, но всякий человек, услышав, может понять: да, классическая.
Нет, все люди разные, и общественный миф так устроен, что интуитивно понимаемые, нечёткие термины становятся материальной силой. Они всегда – материальная сила.
Великая русская литература (а она действительно великая) дала человечеству не только тексты, не только общеизвестные сюжеты и образцы стиля, что так легко теряются в переводе, но и модели поведения писателя.
Вот, например, существует писатель-рассказчик-историй. Существует также писатель-учитель. И только он, писатель-учитель, и становится настоящим классиком. Рассказчик историй стать классиком уже не может. Это не его статус.
А вот назидательное начало – почти гарантия успеха. Причём особенно это заметно в момент кризиса литературы. (Литературе давно предрекают смерть, и дело не в том, что хочется присоединиться к толпе, выкрикивающей эсхатологические пророчества, а в том, чтобы признать – способ чтения действительно изменился. Он изменился, и изменилась книжная составляющая культуры).
Была такая известная фраза со стёршимся авторством «Мы – самая читающая страна в мире». С тех пор сотни журналистов неоднократно развенчивали ее: в других странах читали и читают больше и читают разное, нет, мы не самая, не читающая – нет.
Но всё равно, только у нас эта фраза стала общественным достоянием – чтение было чем-то вроде балета, ракет и перекрытия Енисея, частью того, чем можно было оправдать своё существование.
Многое с тех пор изменилось, но часть конструкции под названием «наша литература» сохранилась.
Миф о русском писателе-учителе неистребим, и чрезвычайно хорошо иллюстрируется классиком, что был только что жив.
Александр Солженицын был особым классиком, настоящим русским писателем-учителем. Тот факт, что трагическая биография писателя известней сюжетов его прозы, говорит сам за себя.
Более того, Солженицын под конец жизни удивительным образом стал похож на Льва Толстого. Френч, конечно, не сильно похож на поддёвку, но борода и облик Солженицына были из всё того же ряда – классического. И, что особенно важно, Солженицын был живым классиком.
Образ «живого классика», то есть пророка в миру, нравственного авторитета, что живёт среди людей здесь и теперь, необходим обществу.
Есть фраза, которая приписывается Томасу Манну о том, что Мировая война не смогла бы начаться, если бы Толстой был жив. Одного факта того, что он сидит в Ясной Поляне, даже молча, хватило бы, чтобы остановить пушки. История с этой фразой и её точной формулировкой темна – то ли это пересказ дочери, то ли запись самого Манна (ссылка на воспоминания): "Удивительная вещь, но будь старик ещё жив — ему ничего не надо бы было предпринимать, только быть на свете, только находиться в Ясной Поляне, и этого не случилось бы, это не посмело бы случиться"… Но рядом с высказыванием Манна, как бы оно на самом деле ни звучало, стоит фраза Чехова, сказанная Бунину: "Вот умрёт Лев Толстой, всё сразу пойдёт к чёрту".
В нулевых годах ХХ века и сейчас многие считают, что у Толстого был реальный шанс возглавить Третью силу - и уже в зависимости от полёта фантазии в альтернативной истории, привести её к власти или смягчить столкновение царизма и революции. Восприятие публикой Толстого в конце XIX – начале XX века у нас не то что не изучено, но просто мало усвоены. Влияние его, так или иначе, было бесспорным, и виной тому, конечно, идеи – но подкреплённые текстами. Это Ганди, старец-пророк, обладающий Особым Знанием, к тому же из Страны Славянской Души.
В 1826 году говорили, что если бы Карамзин не умер в мае, то в июне декабристам бы не грозила смертная казнь. Не посмели бы…
Тоска о живом классике – вечна. Вот сейчас стал забываться когда-то знаменитый Юлиан Семёнов. То, что он – автор романа «Семнадцать мгновений весны», русский человек, разумеется, запомнил навечно. Но множество других романов, в том числе о всё том же гениальном разведчике, отходят на периферию общественного сознания. А в одном из них - «Бриллианты для диктатуры пролетариата» - молодой чекист, будущий Макс Отто фон Штирлиц, сидит несколько дней в тюрьме вместе с русским писателем Никандровым. Никандров такой обобщённый русский писатель начала ХХ века, будущий классик. И вот они ведут разговоры о русской литературе (той самой, классической или той, что классической вот-вот станет). Молодой человек побивает (как тогда казалось) писателя. Тот отбрехивается (неуспешно, как тоже тогда казалось): «В Европе всегда церковь и литература существовали отдельно и выполняли каждая свою задачу. Отсюда бездуховность европейской литературы, её деловитость, отсюда – искусство для искусства, эстетизм, авангардизм… В России же церковь была всегда бессильна перед властью. Духовная литература в лице Достоевского, Толстого, Гоголя была единственной сферой, где константы духа и морали могли сохраняться. Естественно, потерять это очень просто. Но это можно потерять лишь однажды. Тем российская литература отличается от европейской, что она хранит мораль духа. Она есть хранитель вечных ценностей… А вы хотите ее втянуть в драку. Разумеется, вас можно понять: вам нужно выполнить чудовищно трудную задачу, вы ищете помощь где угодно, вы готовы даже от литературы требовать чисто агитационной работы.
В дверь забарабанили:
– Никандров, на прогулку!»…
У Юлиана Семёнова герои вообще много резонируют – говорят, будто человечки с ключиком в спине. Теперь это, скорее историографическое достоинство, чем недостаток. Беседы в этом и других романах писателя показывают поиски компромисса между ролью русского писателя в классическом исполнении и реальностью. Всё неудобно, всё укладывается в схемы и рамки чрезвычайно плохо.
Русская классика сопротивляется.
Да и реальность сопротивляется тоже.
Меж тем, понятно, что способ чтения сто лет назад был одним, а сейчас он совершенно другой – оттого и Солженицын не мог бы вызывать такой же точно общественной реакции, как Лев Толстой. За XX век все привыкли к тому, что нравственность не останавливает пушек, а человечество всё больше убеждается в безнаказанности лёгкого людоедства.
Речь не о том, каковы художественные достоинства солженицынской прозы, и не о его политической позиции (многие люди сейчас ожесточённо спорят об этом), а об общественном мифе. Всё равно, как не крути, равновеликой фигуры в современной русской литературе нет.
Но есть ряд писателей, которые вполне подходят под понятие «живой классик». В первую очередь, это старшее поколение литераторов, сформировавшихся в СССР, которое сохраняет традиции поведения писателя в литературоцентричной стране.
* * *
Василий Аксёнов был одним из таких "живущих классиков". Он – настоящий советский писатель. Не потому, конечно, советский, что он идеологически был комплиментарен Советской власти, а потому что он – воплощение образа «хорошего писателя в СССР», причём как раз советского гражданства неловко и глупо лишённый, проживший много лет в разных странах, вернувшийся в другую страну и сейчас в ней находящийся.
Это писатель, бывший донельзя популярным в шестидесятые и семидесятые годы. Популярность его была заслуженной, и происходила именно от текстов, а не от биографии (довольно, кстати, примечательной). То есть, непросто быть сыном репрессированных родителей, поступить ещё при Сталине в Медицинский институт, невольно (это слово – многозначно) примеряя на себя судьбу отца и матери и их слова «врачи легче выживают», а потом переменить маршрут и уйти в литературу.
Хотя Аксёнов был нормальным писателем своего времени, сами тексты его были необычными – это настоящая молодёжная литература, лёгкая и прозрачная. Это воздух оттепели, где льдистая свежесть мешается с запахом оттаявшей земли и оживающих деревьев. (Он впервые напечатал свои рассказы в «Юности» образца 1958 года, а поставивший автора на законное место «Звёздный билет» вышел в 1961 году).
То, что в 1978 – 1979 годах Аксёнов стал одним из организаторов и авторов альманаха «Метрополь» тоже вполне естественно. Это именно естественно для классического советского писателя (а мы уже оговаривались, что слово «советский» означает дух времени, а не особого рода значок на лацкане). Он уезжает в Америку в восьмидесятом, «олимпийском» году, где проведёт почти двадцать лет, будет экспериментировать с билигвичностью и читать курс русской литературы в университете Дж. Мейсона. Тут, кстати, интересное наблюдение – лет пять назад я слышал от него очень интересную фразу. Аксёнов выразился в том духе, что повидал в Америке всякого, и много его кто обманывал – и издатели, и журналисты, но вот в университетском братстве он не разочаровывался никогда. Именно оно стало для него точкой опоры и до того, и после того, как его книги стали вновь выходить в России.
Книги на Родине действительно стали выходить – переиздали и старое, напечатали и то, что не прошло бы по политическим соображениям.
Интересна в этом смысле система образов в романе «Остров Крым» - Аксёнов предвосхитил целый жанр массовой литературы, построенной на альтернативной истории и (реже) на альтернативной географии. А теперь уж и вовсе метафора Крыма стала удивительно многозначной и очень тревожной.
Потом Аксёнов оставил американский университет и переехал во французский Биарриц. В России он не только издавался, но и был лауреатом и членом жюри литературных премий, много в чём участвовал и много где засветился.
Как у всякого «классического» писателя, привязанного к своему времени, его последние книги не однозначны. Ясно, что это не вписывается в канон никакой премии, и не только Букеровской. Ничего хорошего в том, что председатель жюри публично не соглашается с результатом голосования возглавляемого им жюри нет. Однако «скандал в благородном семействе», какими бы причинами он ни был вызван, показался мне очень полезным для наблюдателя за литературной жизнью.
Но и по большому литературному счёту я бы не стал относить тексты Аксёнова исключительно в прошлое. Есть у него такой рассказ - «Зеница ока». Назывался, впрочем, он по-разному – то «Голубой глаз», то «Голубой глаз отца», и написан был в 1960 году, но по причинам, что понятны из сюжета, не был напечатан.
Там речь идёт о встрече с отцом, вернувшимся из ссылки. История реальна, и действительно произошла в жизни. Сам Аксёнов приезжает на каникулы и в это же время издалека приходит оборванный человек, который бредёт пешком через весь город, оттого, что забыл, что можно ездить на трамваях. Герой лежит ночью на временной своей постели и видит искусственный глаз, лежащий в стакане.
Этот глаз ждал отца двадцать лет и был сбережён, несмотря на все катаклизмы и потрясения. Человек скитался, жил в неволе, менял адреса, а глаз ждал его.
Это сюжет, достойный античного романа. Так герои отправлялись в странствие, а потом, вернувшись домой, с размаху бились лбом о притолоку – потому что они выросли. Что-то остаётся прежним в человеке, он выстраивает целый мир вокруг этого знания, но вдруг останавливается, удивлённый настоящим миром, в котором случаются самые удивительные вещи. Это очень хороший текст, и очень хороший сюжет – именно литературный. Нужды нет, что это было на самом деле.
И при том, что Аксёнов иногда кажется писателем-рассказчиком-историй, он, конечно, учитель. Правда иногда его учительство кажется смешным, особенно, когда выходит за рамки прозы.
Вот, например, у человека есть настоящие, неподдельные причины не любить Советскую власть. Однако ж, если продолжать сообщать это миру в стилистике «перестроечного» журнала «Огонёк», это выходит смешно. Нет, Советская власть с тех пор не улучшилась, да вот как-то так выходит, что одна стилистика стареет, а другая – нет. И вроде партократы действительно нехороши, а всё ж неловко. Но само размышление о том, какого стиля стоит придерживаться в этом вопросе, даже раздражение от Аксёновских колонок и интервью – великая заслуга писателя.
Писатель вообще становится мастером моделей – как жизни, так и её исследования.
Причём, вполне по старой марксисткой формуле трагедия возвращается фарсом. Одной из отличительных черт советской (да и американской) прозы Аксёнова всегда было подчёркнуто внимательное отношение к вещам. Он очень точен в названиях предметов, и особенно – одежды. Марки пиджаков и этикетки виски, всё это – важная составляющая аксёновской прозы.
В эпоху Москвошвея эти описания были не просто фрондой, это целый диалог настоящего, «классического» стиляги со своим поколением – вы видите вокруг себя серый модельный ряд советской лёгкой промышленности? Так, вот вам! Узнайте, как бывает, как катается на языке иностранное слово, как терпко пахнут причудливые коктейли! Вы питаетесь в убогой столовой напротив НИИ, так знайте, существует иной мир – экспортированный из американской классики. Тогда это отношение к еде и питью было похоже на кулинарные книги Вильяма Похлёбкина, что-то с лозунгом «Стремись к настоящему!». Конечно, всё это перемешано с идеологией, но культ «настоящего» потребления вкупе с культом «настоящего мачо» были очень важны в советской экосистеме.
Но вот пришли иные времена, а с ними пришли иные племена – и в романах стало модно перечислять тряпичные марки (обязательно курсивом и на языке оригинала). Современный текст так и пестрит этими курсивными включениями, особенно книги так называемой «рублёвской прозы». Поэтика потребления заместилась чем-то другим, и Аксёнов с его сверстниками оказались в роли мальчика из сказки, который подобрал в лесу ёжика, но к весне ежик оброс чешуёй и отрастил пару перепончатых крыльев.
Тоже самое случилось с «культом мачо». Есть такой типовой аксёновский герой – не совсем молодой, грузноватый, но сильный человек, хорошо понимающий в музыке и выпивке, ценитель настоящей дружбы и любви.
Этот герой, пользовавшийся общественным спросом в семидесятые и восьмидесятые, оказывается в нулевые как бы не у дел. Он немного смешон со своим кодексом чести, культом «взял в долг – отдал долг», гордостью за устойчивость к алкоголю. Сейчас жители мегаполисов свернули на дорожку здорового образа жизни, путешествие в англоговорящие страны перестало быть достаточным поводом для гордости, а многие состояния составлены как раз из невозвращённых долгов.
И вот мыкается стареющий персонаж-мачо по всему пространству массового сознания, бормочет что-то похожее на речь одного из героев Владимира Сорокина «А помнишь, как мы спекулировали – ты трусами, а я пластами? Да и трахались мы больше чем эти…». Персонажи сорокинского романа «Москва», и правда, жили сочно, вволю, но на рубеже веков время их истончилось, как время героев «Вишнёвого сада». Так и с правилами настоящих стиляг.
Стиль пятидесятых отрывается от человеческих судеб, которые его образуют. Кстати, Аксёнов при всём своём убеждённом антикоммунизме оказывается певцом этого Большого стиля – где воткнуты в небо московские высотки, где мчатся по улицам трофейные кабриолеты, где полстраны в неснятой военной форме, а вторая половина в форме, только что введённой – для дипломатов и школьников, шахтёров и Бог весть кого ещё. Это всё там – в коктейль-холлах на улице Горького, в оппозиции джаза, одетое в ленд-лизовские регланы.
Это тот мир, который приезжает покорять (и покоряет) периферийный герой «Московской саги», копия самого Аксёнова: «Волосы у него были с намеком на стиляжные прически, но, к счастью, без бриолина. Темно-синий пиджачок внакидку, плечи торчат вверх. Похож на молодого Джека Лондона… Оказывается, его зовут Вася, ну, в общем, Василий. Вот так имя! А что такое? Ну, вокруг одни Валерики и Эдики, а тут старорусский Василий. Впрочем, и у нас тут есть один, хм, Вася такой, хм, таковский… а ты откуда? Из Казани, был ответ. Фью, она разочарованно присвистнула, вот уж небось медвежья дыра! Вот уж ошибаешься, он воспламенился, у нас там университет старинный, баскетбольная сборная второе место в РСФСР держит, ну и джаз, как всем известно, лучший в Союзе. Джаз? В Казани джаз? Ну, умора! Ну, знаешь, ты не знаешь, а смеёшься, знаешь, как будто знаешь! У нас в Казани шанхайский джаз Лундстрема... вот помнишь, во время войны такая картина была, "Серенада Солнечной долины"? Вот они в такой манере играют! Он погудел немного в нос и пошлепал паршивой сандалетой. Еще недавно в Шанхае играли, в клубе русских миллионеров. Ой-ой, ну вот, как расфантазировались казанские мальчики! Елка, ты меня заводишь, а сама не знаешь, что Лундстрем входит в мировую десятку, между Гарри Джимом и Гуди Шерманом; его Клэн Диллер называл королем свинга восточных стран! Хо-хо-хо, вот это демонстрируется эрудиция! Там, в Казани, когда шанхайцы играют, знаешь, когда они втихаря от начальства играют, все балдеют: и москвичи, и даже ребята из Праги, из Будапешта, Варшавы варежки разевают, никогда такого живьем не слышали! Она еще больше рассмеялась и хлопнула его ладошкой по плечу, от чего вдоль обтянутого шелковой "бобочкой" позвоночника прошла волна. В общем, Казан б-а-ал-шой, Москва м-а-аленький, да? Весьма к месту припомнила фразу из фильма "Иван Грозный", от которой миллионы кинозрителей хохочут до икоты. А ты где учишься-то, Василий? Он поежился: вот сейчас она совсем разочаруется, если бы он хотя в КАИ учился, или в КХТИ, или в университете имени Ульянова-Ленина, а то... Да ну, в меде я учусь. В медицинском?! Вот здорово!»…Москва взята, столица у ног, а потом у ног весь мир, но поражение приходит, откуда его не ждёшь. Это даже не поражение, а отсутствие новых побед, причиной которому то, что это великолепие стиля побивается временем.
Безжалостное время меняет правила игры, и оказывается, что твои победы в прошлом. То есть, диалога через поколения не происходит. Ценности изменились, и если уважение к тем мачо осталось, то сейчас на дворе мир иных ценностей. Кумкватный джем и лисички с гречневой кашей из ресторана «Пушкин» победили джаз и стиляжьи пиджаки. Об этом очень зло писал покойный Александр Агеев: «Что еще удивило давних поклонников Аксенова, когда он вернулся: Аксенов стал молодиться. Когда был молод, молодиться было некуда, когда стал вступать в ответственный возраст, захотел быть вечно молодым и потому стал ревниво следить, чтобы в его текстах было достаточное количество нынешнего молодежного сленга, предметов и терминов, имен и названий, олицетворяющих новую эпоху. Как же не помянуть в перечислении Ксению Собчак или Сергея Минаева (это я уже о новом романе) — мы, дескать, еще не старые пни, еще сечем фишку. Даже Дима Билан не забыт, хотя на кой черт Аксенову даже знать, кто такой Дима Билан? Да так, просто писатель сигнал посылает молодому поколению читателей — я знаю, я с вами, я не старпер какой-нибудь. Хотя, конечно, жалко, что вы не слушаете моего любимого Колтрейна».
Но все эти претензии совершенно отдельны от предмета разговора. Есть такое явление в истории русской литературы «Василий Аксёнов»? Есть, разумеется. Стал ли он классиком, породил ли он какой новый сладостный стиль? Стал классиком, и стиль породил. А что стиль – штука непрочная, привязанная к времени, все знают. Важно уничтожить сам дух разочарования, что возникает у многих читателей, любивших Аксёнова. Разочарования быть не должно – в исследовании литературных образов, как и во всяком исследовании, это неверная, непродуктивная эмоция. Наоборот, должен присутствовать интерес к тому, как был устроен диалог с читателем тогда, и что случилось с этим диалогом теперь. Но об этом в следующий раз.