Упрощение читательских предпочтений - правда, против которой не попрешь. Упрощение (стихийное) или опрощение (а то и "опущение"), предпринимаемое злокозненным издательским сообществом, - вопрос, напротив, дискуссионный, а в своей дискуссионности тупиковый. Слова "спрос порождает предложение" - классический пример амфиболии, причем не только синтаксической, но и логической; кто кого порождает, в данном случае разобрать невозможно.
Так или иначе силу понижательная тенденция набрала в нулевые годы. От Борхеса с Маркесом и Кортасаром читатель перешел к Коэльо; от Фриша с Дюрренматтом - к Кристиану Крахту; от Умберто Эко - через Переса-Реверте - к Дэну Брауну; и даже простоватого по определению Уэльбека изрядно потеснил простой как палец Бегбедер.
В отечественной литературе происходит то же самое: все по-настоящему или хотя бы более или менее сложное отметается с порога; торжествует по возможности примитивное (желательно, примитивно сенсационное) прямое высказывание. Уловив эту тенденцию, наиболее чуткие корифеи (Акунин, Пелевин; при всей своей нынешней беспомощности - Аксенов) сознательно впадают "в неслыханную простоту", адаптируя себя прежних для тридцатилетних "детей младшего школьного возраста".
Подчеркну, что во всех этих случаях речь идет не о масскульте (о нем - отдельно), но о литературе, позиционирующей себя как изящная словесность или (казус Акунина) качественная высокопрофессиональная беллетристика.
Сложное отметается с порога, идет ли речь о парафилософской прозе Владимира Шарова или Анатолия Королева, об изощренном психологизме позднего Маканина или о чисто стилистической затейливости какого-нибудь Владимира Отрошенко. Даже Павла Крусанова - после бурного успеха "Укуса ангела" в 2000-ом - читают с каждым новым романом все более вяло.
Есть известный долгосрочный феномен: серьезные произведения, адресованные взрослому и "продвинутому" читателю, с годами соскальзывают в область юношеского, подросткового, а то и детского чтения. "Мастер и Маргарита" - пример наиболее показательный, но отнюдь не единственный. Известно, скажем, изысканное рассуждение о том, что Фенимор Купер - писатель страшно недооцененный, потому что проблемы он ставил, понятные только зрелым людям, а читают его (теперь уже не читают) только подростки...
Все так, да только нынче все ровно наоборот: предстань сегодня впервые перед отечественным читателем Фолкнер и Вулф (не говоря уж о Джойсе), Сартр и Камю (не говоря о Прусте), да и тот же Гарсиа Маркес с романом "Сто лет одиночества"; Андрей Платонов (не говоря об Андрее Белом) или "поздний" Катаев; наконец, Набоков (особенно в переводе с английского), - их бы просто-напросто не стали читать!
Нобелевская премия, международная слава, всемирный успех экранизаций (а применительно к нашим соотечественникам - телесериальная раскрутка), - все это "тешит до известного предела" и общую картину, безрадостную и безысходную, несколько ретуширует. Но "дальше локтя не пойдешь или колена" даже в этих сравнительно счастливых случаях.
Писательская судьба Джозефа Кутзее или Орхана Памука складывается в России удачнее, чем у Салмана Рушди или Нормана Мейлера, не потому что двум первым дали по "Нобелю", а двум вторым - нет, а потому что Кутзее и Памук пишут проще, - и чудовищный провал в нашей стране сложно пишущего нобелеата Гюнтера Грасса - лишнее тому подтверждение. Даже в сугубо жанровой литературе какой-нибудь Джон Ле Карре или Себастьян Жапризо для современного русского читателя уже сложноваты: ему подавай Дэна Брауна и Дарью Донцову!
Сходный процесс идет, кстати (и отчасти отрефлексирован и описан), в кинематографе: наш зритель не только начисто игнорирует увешанный премиями доморощенный арт-хаус, но не ходит уже и на арт-хаус всемирного звучания, регулярно становящийся за рубежом блокбастером (правда, не мегаблокбастером). Наш зритель, как и наш читатель, категорически отказывается шевелить мозгами!
Но не только это. Для чтения серьезной литературы (точнее, для вхождения в серьезную литературу, как и для вхождения в серьезное кино) требуются не только интеллектуальные, но и эмоциональные усилия. Нет, не эмоциональная разрядка под лозунгом "над вымыслом слезами обольюсь" - такую разрядку предлагает и масскульт, не говоря уж о "жанре" и "легком чтиве", - а кропотливая настройка на заданную произведением искусства эмоциональную волну, как правило, не вдруг и не сразу уловимую. Этих усилий (и тех, и других) сегодняшний читатель делать не хочет.
Поясню эту мысль на конкретном примере. Из всех жанров художественной прозы и писатели, и издатели, и читатели в наши дни однозначно предпочитают роман. Почему - писатели, понятно: пятнадцать лет назад их раз и навсегда испортила мечта о русском Букере, хотя еще председатель первого букеровского жюри Алла Латынина непринужденно пояснила: "Романами жюри сочтет все, что оно сочтет романами". Кроме того, сегодняшний писатель знает, что о сборнике рассказов или, там, повестей издатель разговаривать с ним не захочет; в лучшем случае, потребует превратить сборник в квазироман.
Почему романа требует от писателя издатель, тоже понятно: роман продать можно (при прочих равных), а сборник повестей или рассказов нельзя. То есть романа - и только романа - требует читатель. А вот почему так ведет себя он? Рассказ во многих случаях утилитарно удобнее - взять хоть поездку в метро с пересадками. Я вот успеваю прочесть рассказ в рекламную паузу.
На интуитивном уровне дело происходит так: читатель понимает, что без интеллектуальных и эмоциональных усилий, необходимых для вхождения в текст, ему все равно не обойтись, и стремится свести их к минимуму, "въезжая" в предлагаемые обстоятельства не один раз за каждые сорок страниц (или сто сорок), а один раз за четыреста. Прочитал первые пять страниц - "въехал", героев и обстоятельства кое-как запомнил, - и понеслось! А вы попробуйте почитать так не только "Весну в Фиальте", но хотя бы "Темные аллеи" или "Донские рассказы", - овчинка, на современный вкус, не стоит выделки.
Начались понижательные процессы еще в девяностые, разворачивались постепенно и долгое время микшировались целым рядом привходящих обстоятельств: стремлением не прорубить (оно уже было прорублено), но развернуть во всю стену окно на Запад; массовым интересом к "возвращенной" и, в первую очередь, ранее запрещенной литературе; жареными политическими фактами и аллюзиями; клубничкой...
Правда, книги даже тогда уже покупали (и читали!), не столько удовлетворяя духовные потребности, сколько реализуя еще вчера казавшуюся невозможной мечту. Фраза "Жить стало интереснее, чем читать" впервые прозвучала еще в перестройку; жить нынче стало скучно, но интереса к серьезному чтению это не вернуло.
Первой "выпала в осадок" поэзия. И опять-таки этого никто не заметил, потому что вовсю печатались - и раскупались - Пастернак и Цветаева, Хармс и Олейников, Барков и псевдо-Барков, Мандельштам и Бродский. Да и Рембо с Верленом, да и сонеты Шекспира - в новых и все более чудовищных переводах. Не заметили этого и потому, что на смену серьезной поэзии, требующей все тех же усилий, пришла ироническая - хиханьки и хаханьки поначалу от Губермана, а затем - и все непоправимее - от Иртеньева и Вишневского.
"Выпали" сборники пьес и киносценариев - их просто-напросто перестали читать; интерактивная игра, которой они требуют от читателя, оказалась чересчур сложной; играть начали на компьютере - в стрелялки и квесты, - избывая потребность в интерактивности звонками в прямой эфир ТВ.
Сейчас, буквально в последний год, пьесы и сценарии стали издавать заново, но на принципиально иной основе, - эксплуатируя массовый интерес к "телемылу" и прочие сторонние факторы. Так, вопреки маркетинговым прогнозам, хорошо раскупается сборник сценариев Алексея Германа и Светланы Кармалиты, - но раскупается он не из-за "Ивана Лапшина" или "Хрусталева", а из-за "Табачника" (он же Ярмольник): фанатам братьев Стругацких, по-прежнему многочисленным, интересно, во что превратилась под пером сценариста повесть "Трудно быть богом". И на ура прошел в публикации сценарий обоих "Братьев".
Потом из литературы "вымыло" рассказ и повесть. Сейчас шатается и постепенно сходит на нет сложно организованный (или написанный) роман: читатель требует жанра. Детектив - значит, детектив, любовный роман - значит, любовный, и так далее. В издательской среде считается, что читатель истосковался по "большой книге" - добротному многосотстраничному семейно-психологическому роману, но никто, кроме, может быть, Людмилы Улицкой, не доказал справедливость этого постулата; а писать "чистый жанр" у нас не умеют по определению.
Будучи организатором одной из литературных премий и систематически привлекая к работе в составе жюри не только критиков и писателей, но и интеллектуалов иного профиля (счет идет на десятки, если не на сотни), я подметил любопытную реакцию этих профессионально не сориентированных в литературе людей на изящную словесность "повышенной трудности" (то есть повышена она только на сегодняшний взгляд, а вчера и тем более позавчера показалась бы совершенно нормальной): им нравится! Но не стоит спешить радоваться этому.
Им нравится сложная проза, но нравится точно так же, как серьезные научные статьи на сугубо специализированную тему в переводе с английского или как постмодернистские и постструктуралистские трактаты в переводе с французского, - то есть как обязательное в некотором роде чтение. Причем философию, социологию и т.д. они считают обязательным для себя чтением всегда, а серьезную прозу - только пока сотрудничают в жюри. Интеллектуальные и эмоциональные усилия им нравятся - но только по долгу службы (или "службы"). "Для души" они продолжают читать уже облегченного Пелевина, а то и вовсе Акунина.
Когда-то девочек чуть ли не в обязательном порядке отдавали в музыкальную школу, а мальчики сами рвались в шахматный кружок. Уже лет двадцать этого не происходит - и зрительные залы на шахматных соревнованиях пустуют, и не сегодня так завтра никто не придет и на концерт симфонической музыки. Хоккей - и вновь танцы на льду - смотреть "по ящику" веселее, а попса под фанеру не требует знания письменного сольфеджио.
"Обязательность" серьезного чтения закладывалась в семье, в дружеской компании, в интеллигентской среде в целом - и даже в школе, где она, правда, вместе с тем профанировалась. Обязательность становилась культурным кодом и методом опознания "своих", становилась как бы конвертируемой (частично конвертируемой; но так даже еще интереснее!) валютой общения. Ты мне про Кафку, я тебе - про Вагинова; заодно и книжками махнемся, потому что в магазине нет ни той, ни другой (да и вообще ничего)...
А потом упрощению (или опрощению, или даже "опущению") оказалась подвергнута сама жизнь, и былая обязательность серьезного чтения сошла на нет (наряду со многим другим), но ничто новое вместо нее не появилось тоже, - изящную словесность перестали "принимать" в хороших домах и обменных пунктах, она стала "деревянной". И мы вздохнули - кто с облегчением, кто, как я, с сожалением. Отсюда и упрощение читательских предпочтений, ставшее в нулевые годы лавинообразным и вот-вот грозящее обернуться необратимым.