Труба

Козырной картой бело-голубых всегда была русская культура; разыгрывая её на президентских, парламентских, местных выборах Левобережной Украины, они шли от победы к победе. Наш нечеловеческий, совсем животный страх перед украинским, которое можно любить, которым хорошо забавляться, в которое славно выйти погулять, но остаться там невозможно, ― откуда он брался? Ведь всё время, даже при Советском Союзе, ― брался.

Проще всего, глупее или умнее, сказать так: украинское ― деревенское; русское ― городское. Но это полшага. Если закрыть глаза и нам, русским и русским украинцам, представить русское и украинское, то русское будет чем-то спокойным, серьёзным и важным, а украинское ― юрким, задорным и мельтешащим. В какие-то чёткие образы это мало оформляется, но, в принципе, это как чёрт и бог, вертлявое и степенное. Конечно, сразу вспоминается Гоголь: украинский ― «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород», и русский ― «Петербургские повести» и «Выбранные места из переписки с друзьями». Котляревский с «Энеидой».

Так, во всяком случае, ощущается нашим, пусть и больным, восточноукраинским сознанием: навсегда отказаться от русского, стать украинцем ― страшно, нельзя; отказаться от украинского ― скучно, не хочется, да и невозможно, оно везде вокруг.

Регионалы говорили: «голосуй за нас ― голосуешь за русское». Нам не хотелось, мы фыркали: криминальное прошлое-будущее, бандитизм, «Анна Ахметова», «Исаак Бебель», «Чехов ― прекрасный украинский поэт», «трубить во все колокола». Но в какой-то момент решили, что лучше с дураком найти, чем с умным потерять. И ещё, что невежество ― дело изживное. Будут прислушиваться к умным советникам ― исправятся. Спроси сейчас, с чего мы так решили.

Сложно сказать, на что мы, голосуя, рассчитывали. Что нам не запретят говорить и думать по-русски? Так нам и раньше никто не запрещал. Что примут закон, русский сделают вторым официальным? Приняли, не совсем то, и оно всё равно не работает и не нужно. Что озаботятся русской культурой в Украине?

Скорее всего, мы просто боялись, что не проголосуй ― и с русским в Украине станет намного хуже. Боялись абстрактно, не рисуя себе никаких последствий; боялись, потому что Регионы пугали: последствия будут, ужасные. И мы дали себя запугать. Нас, выражаясь их языком, закошмарили. И мы, закошмаренные, не успели толком подумать. Например, о том, что культура, в отличие от многого другого, более приятного и материально выраженного, существует целиком, не дербанится на части, русские, американские, украинские. И кто видит ценность украинского, оценит и польское, и русское. А кто не видит ― тому и русское по барабану. По трубе.

Харьков ― не Донецк, не Днепропетровск, не Луганск ― столица бело-голубого царства. Образцово-показательная. Где оппозиция уничтожена, прижата к ногтю. Где СМИ подконтрольны, с утра до вечера рассказывают о том, как всё хорошо. Где ― знак особого доверия ― в тюрьме сидит Юля. Где можно делать, что захочется.

Но Харьков и столица русской Украины. Русской культуры здесь столько, что хватит и на Донецк, и на Днепропетровск, и на Запорожье с Луганском ― и останется ещё на Полтаву. Бери - не жалко, авось не убудет.

Но убывает. Об украинской культуре здесь худо-бедно заботятся украинцы, разные организации, если что, встают на защиту; о русской ― никто. Разные русские организации в своё время примкнули к Регионам, и всё, что теперь Регионы делают с русской культурой, получается, делают вместе с ними, ― нет, лучше промолчать, будто ничего страшного не происходит.

Регионы, конечно, целенаправленно не уничтожают русскую культуру ― они её уничтожают, когда она им мешает. А мешает она им всё чаще и везде. Потому что пользы, реально, от неё никакой, а возни, если возиться, много.

Возьмём архитектуру, память, дома. Есть особняки дореволюционной русской интеллигенции (той, что в БЭСе и СЭСе; учёных, художников, писателей, композиторов, врачей), они, разумеется, в центре города и разваливаются: в советское время здесь были детские сады и т. п., заэксплуатировавшие их без ремонта донельзя. И есть место, которое они занимают, земля, очень дорогая. Можно отремонтировать и отдать, допустим, под русский культурный центр ― но капремонт такого здания будет стоить дороже, чем снос и постройка нового, офисного, прибыльного, ― а значит, нельзя. Поэтому вариант второй.

Если на доме табличка, мемориальная, ― сначала исчезает она. Для кого Ахматова ― Ахметова (и не стоит думать, что у Регионов невежественен лишь президент, а губернаторы и мэры ― интеллектуалы), тому по трубе, что здесь, на Пушкинской, 55, жил какой-то Илья Слатин, основавший в Харькове консерваторию, что здесь, у него, бывали какой-то Чайковский, какой-то Антон Рубинштейн. Дом постоит-постоит без таблички, пустой, ещё подразвалится, и перестанет быть домом Слатина. Тогда делай с ним, что угодно.

Или ― ещё не исчезла табличка, но дом заколочен, и из флигеля во дворе выселяют жильцов ― Чубаря, 7: особняк Сурукчи, та же эпоха. На табличке написано (на украинском): «В этом доме, который принадлежал известному профессору-отоларингологу С. Г. Сурукчи, в начале XX века происходили встречи харьковской интеллигенции. В 1903–16 гг. в этих встречах принимал участие оперный певец с мировым именем Фёдор Иванович Шаляпин». Да и не только он ― из знаменитых.

Табличка не гарантирует, что дом сохранится на память. Не гарантирует и охранный номер памятника архитектуры. Особняк Бузескула (Мироносицкая, 11) ― историка, академика ― такой номер имеет, здесь до последнего времени был Дворец новорождённых. Но последние времена уже наступили, и сейчас он пуст, гол и накрыт сеткой.

Общественность? Она есть. Пишет петиции, протестует. Но Харьков потому и цитадель бело-голубого царства, что с момента его образования к общественности тут ни разу ― ни когда рубили дорогу к дачам через Лесопарк, ни когда сносили пусть и уродливый, но прикольный и ставший фольклором памятник Провозглашения Советской власти в Украине («Пятеро из ломбарда») ― не прислушались и не пошли ей навстречу. «Никаких поблажек» ― вот, пожалуй, девиз, или кредо регионаловской харьковской власти. Одна поблажка потянет вторую, и до свиданья цитадель, представление о цитадели.

Но есть слово «культура», и нужно в него что-то вкладывать, помимо фейерверков и массовых празднищ на площади. Ну, как-то двигаться в этом направлении. Движения регионаловской власти навстречу культуре бессмысленны и хаотичны, если смотреть на них не включённому в процесс траты бюджета человеку, но обнаруживают логику, когда узнаёшь, сколько это стоит. «Это» ― снести «Пятерых из ломбарда» и поставить на их месте «Девочку на шаре», второй в городе памятник Независимости Украины, а чтобы он не был вторым, снести и первый, простоявший всего одиннадцать лет. Или ― после выхода фильма «Высоцкий. Спасибо, что живой» ― осчастливить город памятником Высоцкому, не имеющему к Харькову никакого отношения кроме концерта во Дворце спорта в мае 1978-го.

Бессмысленны и хаотичны ― потому что вместо Высоцкого в Харькове жили Дунаевский (в 1910–24 гг.), Бернес (в 1914–28), Шульженко, само собой, Гурченко и другие. Но памятник, конечно, Высоцкому ― он ближе к фейерверкам.

Не фейерверк и жившие в Харькове Врубель (1896–97), Хлебников (1919–20), Катаев с Олешей (1921–22), Александр Введенский (1936–41). Стоят дома, где они жили (переулок Классический, 6; Чернышевская, 16; Демченко, 16; Совнаркомовская, 8), просто стоят, без табличек, завтра потребуется земля ― и они стоять не будут. Дом Пашковых (Артёма, 27), где проходили «вечера у Клэр» и где родился первый роман жившего в 1913–19 гг. в Харькове Газданова, а значит, и Газданов-писатель[1]. Не фейерверк и Нобелевский лауреат ― Иван Бунин. Дом, где он жил у брата в 1889–90-х (улица Воробьёва, 12), пока стоит, без таблички. На которой, кроме прочего, могло быть написано: «В Харькове я попал в совершенно новый для меня мир. В числе моих особенностей всегда была повышенная восприимчивость к свету и воздуху, к малейшему их различию. И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нём было больше, чем у нас. <…> глаза разбегались на эти улицы, казавшиеся мне совершенно великолепными, и на то, что окружало меня: после полудня стало совсем солнечно, всюду блестело, таяло, тополя на Сумской улице возносились верхушками к пухлым белым облакам, плывшим по влажно-голубому, точно слегка дымящемуся небу…» (роман «Жизнь Арсеньева»), ― потому как это самый лиричный образ Харькова во всей русской литературе. И даже, казалось бы, такая глыба матёрого человечища, как Лев Толстой ― для них тоже не фейерверк. Дом, где он был в гостях у знакомого (Кузнечная, 27) в марте 1885-го, ― просто старый дом, без таблички, подлежащий, если что, утилизации.

Кто должен обо всём этом позаботиться?

В голову приходит российское консульство в Харькове, оно ближе к русской культуре, чем харьковские власти, но ни разу ничего такого, спасающего её, не инициировало.

…На следующих выборах, всё чаще говорят русские в Харькове, мы не будем искать с дураком, мы уже потеряли и ничего не боимся, даже украинского чёрта, мы будем голосовать за «Свободу» и Тягнибока ― они националисты и чёрт с ними, но не дураки, они сохранят культуру. И русскую культуру.

Примечания:

[1] Вот дом, где они жили с матерью, не сохранился. Как и те, где жили Гаршин, Есенин и Мариенгоф, Слуцкий и др.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67