Три книги от Сергея Костырко

О материи поэзии, или Когда стихи писать легко

Первое, что останавливает взгляд, когда читаешь новую книгу стихов Инны Лиснянской, даты их написания. «9 января», - значится под одним стихотворением, эта же дата - под следующим, и под следующим, и еще стихотворение, написанное в этот день, и еще, и так – десять стихотворений. И это не растянутый на отдельные строфы пунктир одного произведения, вариации одного мотива. Это стихотворения отдельные. Законченные. Каждое - на своих ногах. Это что? Феномен неправдоподобной плодовитости? Или издержки профессии, на которые жаловалась когда-то Ахмадулина: «Во мне уже стара привычка ставить слово после слова»?

Нет, тут сложнее.

И еще. Чтение этой книги затягивает несмотря на то, что в ней отсутствуют привычное для книг чередование «ударных» тем и мотивов и «сопровождающих». Здесь все как бы ровно, как гул ветра или постоянный неумолкающий шелест листвы. Поэт не напрягает голос и не ослабляет. Но чтение стихотворений этой книги именно затягивает – затягивает еще и изображением того состояния, которым все это пишется. Точкой того поэтического (душевного) состояния из которой автор может приводить мир и себя в мире в эстетическое (а значит – и бытийное) равновесие. И что дает Лиснянской право на то, что она делает: «Рифмую все подряд / И без оглядки». Перед нами не акыновская всеядность инвентаризатора («пою про все, что вижу») , а способ жить, то есть пробовать, трогать мир тем органом, в который пишущий постепенно превращается ( «Я рифмой балуюсь, / А рифма – мной»). То есть то, чем собственно занимается настоящая поэзия, выстраивая мир заново, приводя в гармонию дисгармоничное, сочетая несочетаемое, как скажем, у Лиснянской: старость, болезни и радость от жизни; память о дорогих покойниках и открытость тому, что происходит за окном в эту минуту, состояние, когда ты весь здесь и сейчас, и именно поэтому – живой. Подобное возможно, повторюсь, только когда пишущий (Лиснянская в данном случае) как бы целиком превращается в сам орган поэзии, позволяющий ему чувствовать связь всего со всем, мир целиком с его «громом и молнией», с птицами, с лесом на горе и рыбами в море, с портовыми кранами, подмосковным заснеженным Мичуринцем и влажной дождливой Хайфой, с Одиссеем с Телемахом и сном Татьяны, увидевшей Онегина медведем; с нашими запутанными отношениями с самими собой («Не по возрасту мы робки, / Мысль мельчает с каждым днем, / Ложь выносим мы за скобки, / Правду в скобочки берем»), с пространством и временем; наконец, с самой поэзий, в данном случае, русской: «Мне воскресенье выдалось, / В которое я выдохлась, / Мне дальше – не писать. / Февраль. Найти чернильницу / Иль приспособить мыльницу / И слезы собирать».

Стихотворения, из которых составлена книга, как правило короткие. Не больше десяти строк. Автор лаконичен. И здесь тот случай, когда тесно словам, но не мысли и чувству. Чтение этих стихов помогает, как мне кажется, понять, логику того процесса, который привел, скажем, древневосточных поэтов к стилистикам ши и цы, к формам хокку и танка – к поэтическому высказыванию, уподобленному почти математической формуле душевного состояния. Лаконичность китайцев и японцев - это не специфический восточный декор поэзии. Это особое состояние поэта, ощутившего внутреннюю потребность в сгущении, в плотности слова, в говорении вот так поэтическим языком, как у сегодняшней Лиснянской, далеко ушедшей от поэтов-шестидесятников, с которыми когда-то начинала. И об этом тоже - в ее стихах: «Чего только мне ни приходит на ум, - / Иду напрямик, говорю наобум. / А все остальное прекрасно, / А все остальное лежит в стороне. / Бегу по дороге, как зыбь по волне, / И мыслю о жизни неясно».

Инна Лиснянская. Гром и молния. М., ОГИ, 2013, 168 стр., 500 экз.

Порядок слов

И еще одна, поразившая меня своей новизной поэтическая книга – поразившая, если так можно выразиться, спокойной дерзостью; «спокойной» в том смысле, что здесь не яростный порыв взломать поэтические стереотипы, все переиначить, перестроить, короче, «взорвать устои» с ударением на первом слове, а спокойное, послушное даже, следование логике дела, которым занимаешься.

Речь о книге стихов Александра Уланова «Способы видеть», в аннотации к которой я встретил изумившие меня слова: переведен «на английский, немецкий, французский, итальянский, китайский, шведский языки». Дело все в том, что стихи эти непереводимы в принципе. Уланов предлагает читателю своей язык, точнее, свой принцип обращения с языком – в его стихах, графически оформленных как фрагменты прозы, слово как бы отделяется от привычных для всех нас связей с обозначаемым предметом. Высвобождая тем самым наши внутренние ассоциативные связи со словом – физиологические, психомоторные, культурные, литературные - Уланов создает собственное языковое пространство, то есть читатель имеет дело не с индивидуальным стилем, а как бы с индивидуальными взаимоотношениями с говорением, с речью вообще. И этот процесс освоения слова, освоение речи как бы заново, остановится одним из содержательных элементов его поэзии. Именно его, поэзии, Уланова, предлагающего свой собственный порядок слов, вернее, слов-образов, свое, прихотливое как бы, интонационное их плетение. И предыдущий наш опыт обращения с поэтическим словом здесь мешает и одновременно помогает. Цитата: «улыбаться смотрящей снизу ночи полным тобой и полным другим третьим прошедшим будущим собранным собирающим точки волны запястья зерна возможного открывая стену в соляной кислоте не надеясь не собираясь ожидая взгляда улитки от неясного не отходя».

Об авторе: поэт, прозаик, критик, переводчик (американской поэзии); доктор технических наук, автор четырех поэтических книг («Направление ветра» /1990/, «Сухов свет» /1993/, «Волны и лестницы» /1997/, «Перемещения+» /2007/), книги прозы «Между мы» /2006/); лауреат Премии Андрея Белого; живет в Самаре.

Александр Уланов. Способы видеть. М., «Новое литературное обозрение», 2012, 216 стр., 500 экз.

Неамериканский американец

Да нет, конечно же, один из лидеров современной некоммерческой литературы в США, писатель из вчерашних «молодых» (род. 1973), Уэллс Тауэр - плоть от плоти американской литературы. И если в нем есть примесь европейской литературной крови, то Чехова он осваивал скорее всего через Хемингуэя, Сэлинджера или Чивера. Тауэр - американец и по материалу, на котором работает, и по выбору мотивов, и по самой атмосфере своей прозы; он даже как бы чуть утрированный американец (вполне мог бы снять фильм Богдановича «Последний сеанс»).

Но при этом чувствуется напор, с которым он как художник спорит с инфантильностью эстетики Голливуда, предполагающей обязательность уже на уровне сюжета, на уровне системы образов четкого указания читателю/зрителю, где добро, а где зло, кого любить и кого не любить. То есть спорит с тем, что делало автора «Великого Гэтсби», «Богатого мальчика» американцем в романе «Ночь нежна». У европейцев (разумеется, не у всех, но у тех, кто следует европейской традиции) сложнее – они до сих пор разбираются в том, что же это такое «плохой человек».

Герои рассказов Тауэра – «рядовые американцы», живущие, как правило, «обычной жизнью» в «американской глубинке». И острота той внутренней духовной драмы, которую переживают герои почти всех рассказов Тауэра, как бы даже не вяжется с заурядность героев и ситуаций, в которые они попадают. Но читая Тауэра – и это уже первый признак настоящей литературы - контраста между значительностью происходящего и «заурядностью» героя вы не чувствуете. Тауэр пишет не о социально-психологических типах, он пишет о людях. И, что очень важно, пишет, зная, что есть вопросы, на которых у нас нет ответов.

Почему Боб из рассказа «На побережье», вполне «позитивный», то есть на нормальную жизнь настроенный и добросовестно делающий все, чтобы она стала для него реальностью, оказывается «на побережье», то есть, в состоянии промежуточном – бездомным, по сути, одиноким при живой жене, мучающимся комплексом своей «противоестественности» человеком? Или - почему два брата не могут жить друг без друга и одновременно абсолютно неспособны жить друг с другом ( «Убежище»)? Откуда в этих двух рассказах финальный жест главного героя, который - жест отчаяния: у одного немотивированная агрессия, у другого суицидальный порыв? Почему жизнь, в общем-то размеренная, ровная вдруг обрушивается на героя рассказа «Вниз через долину» каскадом злоключений? Что делает для героев Тауэра устройство мира, казалось бы налаженное, незыблемое почти, таким хрупким и вероломным? И, наконец, что такое вообще Человек, из чего он состоит? – вопрос, которым, в частности, задается герой-повествователь из рассказа «Проводники важных энергий», наблюдая за своим отцом, совсем еще недавно успешным адвокатом и уважаемым окружающими человеком, у которого начала катастрофически слабеть память, и он постепенно начинает забывать все то, что усвоил для жизни в социуме, и человеческое осыпаться с него, как высохшая хвоя с елки после новогодних праздников, и в конце рассказа он превращается в беспомощную, жалкую и на редкость отвратную развалину?

Тауэр пишет про страшное. Страшное по-настоящему, а не такое страшное, как, скажем, у Чарльза Буковски, у которого, чтобы пронять читателя, герой-повествователь должен доверительно поведать, как они с приятелем взломали квартиру, убили хозяина, а потом, хоть и не собирались поначалу, изнасиловали его жену, ну а в довершение, убили еще и ее. По сравнению с тональностью рассказов Тауэра подобные тексты - «литература», кокетство литературной позой маргинала, «прОклятого поэта», по-своему уютной, комфортной.

Тауэр не боится выйти за границы вот этой «литературы», он как художник работает действительно со страшным – с ситуацией человека, обнаружившего себя перед запертой для него дверью. Дверью, за которой - полноценная жизнь, которой можно просто жить, а не ожидать начала жизни; за которой ты есть на самом деле, и такой, каким себя чувствуешь. Иными словами, проблематика прозы Тауэра – проблематика экзистенциальная. И в большинстве рассказов, составивших его первую на русском языке книгу, Тауэр как художник доказывает свое право на эту проблематику.

Уэллс Тауэр. Дверь в глазу. Перевод с английского. М., Издательство Ольги Морозовой, 2012, 288 стр., 2000 экз.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67