Есть разные способы исследовать творчество писателей, которые на поверку оказываются антропологами par excellence. Я бы жанр таких исследований назвал глубинной антропологией, когда используется мощный заряд воображения писателей, проникающий в тайны «подсознания» общества и личности. Признать воображение реальной познавательной силой, отменяющей плоскую оппозицию субъект-объекта, дело будущей науки.
Карпи всю жизнь занимается философией денежных отношений и Достоевским, его антропология экономическая. Парадокс, но для сухих экономических выкладок, для огромной картины 19 века, определяющей наше нынешнее отношение к деньгам, Карпи понадобилось прочитать всего Достоевского.
Дмитрий Быков пристально, пристрастно всматривается в своих любимых писателей, чтобы выявить их глубинную тайну. Здесь таблицами не обойтись, нужен исследовательский роман. Но тайна на то и тайна, чтобы таить последнюю глубину. А вот на предпоследней, так сказать, глубине, можно открыть многие законы антропологии, например, врождённую раздвоенность писательского сознания. Тогда мистеры Фройд и Юнг со своими мифами станут вполне вторичными – не по времени посетивших их откровений, но по методу. Зачем плутать в обманных финтах пациентов, если любой хороший писатель наглядным, откровенным способом, просто своим письмом, демонстрирует врождённость архетипов сознания. И вот, быковская антропология это показывает, на примере Шолохова.
А о Бибихине можно говорить целый год без перекуров. Он философ и составляет теперь целую философскую эпоху, его мысль дотягивается до таких антропологических глубин, что по прочтении выясняется - эссе о дневниках Толстого единственное внятное философское исследование не только и не столько Толстого, сколько коренной метаморфозы и мутации отношений человека, мира и церкви на рубеже 19-20 веков. Итак, писатели как решающий антропологический эксперимент. Решающий что? Читайте, увидите.
Гуидо Карпи «Достоевский-экономист»
М.: Фаланстер, 2012 – 224 с. - 700 эк.
Гуидо Карпи преподаёт русскую литературу в Пизанском университете. Он наш человек, всю жизнь занимается Достоевским, причём «достаёт» из гения литературы какие-то очень знакомые нам, бывшим советским людям, промарксистские смыслы. Написав историю русской литературы от Петра до Октябрьской революции, Карпи дописывает сейчас историю русского марксизма.
Книга про Достоевского - настоящий социологический трактат, где материалом служат сочинения писателя. Как и чем роман может послужить социологии, требующей «сериальной», экспериментальной, то есть научной убедительности? Начинает автор с экономистов-петрашевцев 1849 года, повлиявших сильнейшим образом на молодого Достоевского. Затем Карпи переходит на недописанный роман «Деньги» 1850-го года, где барышник и спекулянт Нерадов описан с проникновением в суть капиталистической эксплуатации трудящихся: «Живодёр, каких свет не производил, разбойник, душегубец! Кровопийца! Из всех нас кровь сосёт. Дал нам конуру какую-то, да и говорит: живите в ней, а я из вас стану кровь сосать, а когда вы побледнеете от изнурения, от нужды, и у вас сил больше не станет, я брошу вам на поправку несколько целковых, и опять начну из вас кровь сосать, пока вы снова не побледнеете и не похудеете!».
Конечно, для марксиста Карпи такие слова бальзам, но мы-то и другое понимаем - есть метафизическое свойство любого государства, будь оно общенародно-демократическое, как сейчас чудесная Исландия, или сугубо антинародное, «на подключке» у транснациональных корпораций, это неважно. Вампирическая суть государства, проявляющаяся через отдельных чиновников и нуворишей, описуема не социологией, а только хорошим писателем, на символическом уровне. Смотрите, этот отрывок из Достоевского точно бьёт в нашу бесконечную приватизацию – квартир, нефти, власти, всего, чего угодно.
Социология денег всегда связана с личными перверсиями и подсознанием людей, на чём построена кумулятивная сила романов Достоевского, и что замечает Карпи-психолог во всех вещах гения. Автор исследует истоки отношения Достоевского и русского общества к деньгам, различая дворянское, купеческое, крестьянское и прочие сословия - на примерах текстов Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева и многих других, так что это исследование всеобъемлюще. Мы видим работу на стыке наук – социологии, психологии, экономики, литературоведения и даже структурной лингвистики. Самое ценное в исследовании итальянского русиста – прослеживание связи власти и садомазохических тайн подсознания: «…Уже в этом несостоявшемся романе власть, которую гарантирует наличие денег, имеет садистско-эротическую силу, значение которой гораздо полнее будет раскрыто в зрелых произведениях».
Столь подробный нон-фикшн о влиянии «свинцовой» базы экономической реальности на «надстройку», то бишь, на эфемерное художественное сознание писателей, чрезвычайно интересен. Хотя сам Достоевский вряд ли бы такую позицию одобрил. Сначала человек и его садистско-эротические силы, а потом уже все деньги мира и эти пресловутые производственные отношения. Но косвенные эффекты чтения Карпи превосходны – совершенно очевидна связь эпохи отмены крепостничества с эпохой нынешней мучительной отмены СССР. Только это всё может быть связано не с экономическими «базисами» а с периодичностью смены кластеров поколений, когда следующие четыре-пять поколений на свой лад повторяют всё пройденное предыдущим «кластером». Это не к марксизму тогда склоняет нас, но к идеям космических циклов Чижевского и «вечного повторения всего и вся» Ницше, и даже Дмитрий Быков близок к такому циклическому обществоведению.
В последней главе, после всех «умственных оргий», изучения связей почвенничества, федерализма, славянофильства и либерализма, автор связывает деньги с агрессией совсем уже научным методом – с помощью попытки количественного измерения семантических полей и статистического анализа развития отношений словесных полей, групп и матриц в сюжетной динамике «Братьев Карамазовых». Формулы, графики и пир математического духа. И вот здесь прокол, никогда нельзя сделать точные выводы из перемноженных чисел насчёт качественной структуры общественного сознания. А уж про личное сознание и говорить нечего. Достоевский на этом поле учёный, а структурализм со всеми попытками математизировать – нет.
Дмитрий Быков «Икс»
М.: Эксмо, 2012. – 288 с. – 15000 эк.
Роман о Шолохове похож у Быкова на трёхсотстраничную медицинскую карту о раздвоении личности, лежащую на аккуратном немецком дубовом столе Фройда или Юнга. Собственно, наш гениальный бихевиорист Бехтерев, догадавшийся о многих тайнах психоанализа через исследование мозга и гипноза, был одновременно главным критиком основных положений психоанализа. Академик Бехтерев ещё за сто лет до доктора Роберта Джана, руководителя секретной лаборатории Принстонского университета, знал – мысль материальна. Причём у Бехтерева такой вывод следовал за такой глубинной работой по исследованию бессмертия человеческой личности, что нынешняя парапсихологическая американская лаборатория в Принстоне «отдыхает». А тайна судьбы русского гения какова – поставил Ильичу диагноз «сифилис мозга» и был, по мнению дочери и многих современников, отравлен в 1927 году. А ведь он только женился, в 70 лет, на молоденькой племяннице Ягоды, наркома внутренних дел страны Советов. Большевики дали институту Бехтерева Мраморный дворец, но отобрали жизнь.
И вот, первые сто страниц я думал, что Дмитрий Быков написал мистический детектив о грандиозной «фигуре» личности и судьбы Бехтерева. Доктор Дехтерев в романе исследует феномен двойной жизни – некоторые пациенты живут, попеременно, в двух мирах – в Петербурге и Капоэре. Один из них даже это помнит. Намёк Быкова замечателен – мы все раздвоены, все шизоиды только потому, что нормально – помнить свою двойную жизнь, например – дневную и сновидческую. Но мы не помним, поэтому шизофреники.
Один из персонажей, астрофизик Нильсен, появляется перед Шелестовым – Шолоховым, чтобы заявить не просто о «моднейшей» в наше время тёмной материи, но даже о тёмном времени. Дело в том, что Шелестов встретил женщину, двойника своей Анфисы из романа «Пороги». Новая личность Шелестова совершенно не помнит личность предыдущую, которая любила реальную Анну. Но творчество не подчиняется шизоидной тюрьме ложной личности – вот главный, какой-то буддийский смысл открытия Быкова. Поэтому писатель вписывает в про-из-ведение то, что давно и безвозвратно забыл. «Мы как раз забываем самое главное, чтобы потом не мучиться».
А тайна Шелестова проста – рубился за белых, против красных, синих и зелёных, на проклятом поле у Ракитной. Потерял память. Был спасён местным доброхотом, привившим белому офицеру новую память о небывшем. Офицер ещё раньше написал роман. Спаситель его выкопал и послал начинающему репортёру Шелестову, своему наречённому племяннику, бывшему врагу страны Советов. Всё понятно? Всё понятно было комбригу Иващенко, ставшему садоводом, сохранившему, в отличие от Шелестова, память о себе-убийце: «Без человека красота гораздо совершеннее».
Другое, ещё важнее, открытие Быкова-антрополога в том, что для творчества должно быть сокрытие-приоткрытие первой, «оригинальной» личности. Творчество Шелестова-Шолохова только потому и было возможно, что память никуда не делась, но была изолирована от сознания. И в этой смертельной борьбе новой-старой личностей рождался шедевр «Порогов», то бишь «Тихого Дона». А как только пришёл к писателю-шизоиду мастер НЛП и психо-дешифровки Дехтерев, всё творчество, судя по всему, накрылось медным тазом. Наступил полный Тароп.
Некоторые «люди фейсбука» считают: тароп - страшное слово для одного раздвоенного персонажа романа, художницы и возлюбленной Дехтерева, на самом деле - ключевое и важное для самого автора. Этот тароп на самом деле попытка самого Быкова избавиться от морока взаимной неприязни с «великим и ужасным» литкритиком Топоровым. Если это так, то всех нас надо поздравить – идеи Бехтерева живут и действуют. Потому что если мы не «вспомним всё», используя деконструкцию, самогипноз, коды НЛП и йогу сознания – окажемся в чужой, непонятной и неотвратимой Капоэре. А если вспомним? Капоэра станет «капоэйрой», искусством борьбы во всех измерениях и путём к третьему, нераздвоенному, целому миру. Станет обретением объёмного, третьего внимания. Станет путём возвращения. Станет. Четырнадцать. Одиннадцать. Один такой зверь. На станции Ракитной крошили, крошили, искрошили всех. Цветы и окрошка. Отсидеться думал, гнида? Опорные точки.
Владимир Бибихин «Дневники Льва Толстого»
СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2012. – 480 с. – 2000 эк.
Сразу замечу, что никакими коротенькими соображениями невозможно удержать во внимании гигантские мысли Бибихина, а он ведь этими сложно устроенными мыслями «держит» неизвестного нам мыслителя Толстого. Атлант держит не мир, но более величественного атланта, так сказать. И если гигант Толстой «защищён» сотнями, тысячами диссертаций и трактатов, то освоение наследия Владимира Бибихина только начинается. Даже по сугубо внешним признакам – издаётся всё бибихинское, все лекции, курсы на философском факультете МГУ, все трактаты, по сути – каждое написанное и сказанное слово. Мы не можем здесь углубиться в это, но одно можно сказать – мысли Бибихина доступны, благо, что написаны простейшим, житейским языком. Но доступность эта сродни доступности, например, «физики Толстого», о которой ничего не знают литературоведы, да и профессиональные философы вряд ли поймут. Это доступность древней натурфилософии, получить доступ к которой можно лишь, по словам поэта Вагинова, если «перевернуть глаза и осмотреться».
Проблема с рецензированием философии Владимира Бибихина, единственного ученика Алексея Лосева, «наследника» в русском философском поле, так сказать, немецких корифеев мысли 20-го века Витгенштейна и Хайдеггера - только одна: чтобы кратко описать «Войну и мир», надо написать новую «Войну и мир». Эту «толстовскую» проблему сам автор решает элегантно – берёт для рассмотрения дневники Толстого и проводит вполне психоаналитическую деконструкцию, чтобы выявить не смысл коротеньких хаотичных записок автора манифеста «Не могу молчать», но выявить способ мысли и «работы» Толстого. Работает Толстой над собой, как древний йог и адепт Веданты, в «школе отделения видящего от вещества». Почему? Потому что его интересует не то, что он видит, слышит, осязает, а то, как и чем «выследить» своё восприятие. Саньяма это ведь не фокусировка внимания на предмете, а остановка внимания на том, чем и как мы видим, слышим и ощущаем. Воспринять воспринимание, ощутить сам процесс восприятия – ничего себе задачка.
Тотальное выслеживание себя – метод Толстого и древних людей, родоначальников всякой, ведической, иудейской, православной, всё равно какой – йоги. Причём Толстой-йог это скорее дзен-буддист, чем кто-то ещё: «…Толстой сам заманивал к себе эту потерянность, или нарочно заглядывал в бездну, в безумие, чтобы проверить, что пространств, неприступных для его опоры, не осталось. Нарочно провоцировал крайние состояния, во всяком случае, уж точно не боялся их».
Однажды Толстой ощутил полный покой и счастье – забыв всё: «Который час? Что я пишу? Куда идти? …совсем не к худшему, а к лучшему». На что Бибихин замечает: «Какая дремучая глубина в этом роде оценки». У него, у Толстого, в основании мира лежит дремучая совсем вещь – любовь. Поэтому дневник, который вёлся всю жизнь и был выкраден Софьей Андреевной перед самым уходом, этот дневник только об одном – почему я, Толстой, не могу любить людей. Как это происходит, что я всегда хочу, намереваюсь, но не могу любить. В 1907 году весь мир знал Толстого не по «Войне и миру», а по прокламации «Не могу молчать». Но дневники его - это сплошное и тотальное само-выслеживание главного, стыдного, странного, спрятанного человеческого качества «не могу любить». «Любовь к себе – своему телесному я и ненависть к людям и ко всему – одно и то же».
Толстовскую основную «дневниковую» категорию плохо-хорошо Бибихин показывает через более определённую, пространственно-временную дихотомию метрическое-неметрическое, в том смысле, что Толстой «в основании всего, в разуме бытия, живого и он уверен, что неживого тоже, он видит любовь и поэзию. Эти две вещи сумасшедшие, нерасчётливые, жертвенные, непредвиденные. Они противоположны метрике».
Размах «научной», физической картины солнечного мира в дневниках - метафизичен, «гётеобразен». Судите сами: «Солнце не кончается тем, что мы видим. Мы в солнце… Гипотеза. Лучи солнца проникают более или менее все тела. Проникновение есть деление. Солнечная материя непроницаема для самой себя и для всякой другой материи, но сама проницает всё. Солнечная материя в лучах разрывает всю другую материю и делает её более или менее делимою. Всё бесконечное различие тел между собою объясняется большим или меньшим проникновением тел лучами. Земля не двигалась. Солнце двинулось и дало земле параллельно круглое движение». И так далее. Нет тяготения, есть лишь свободные или занятые места пространства. Притягивает не тяготение, а пустота. На вас давит солнце, и вы падаете в пустоту земли (земля и солнце – качества материи, не имена). Толстой – солнце, одно слово. Читайте и обрящете.