«Как молоды мы были» - тема нашей медитации, имеющей своей опорой 1990-е годы и три книги - Терехова, Рубанова и Елизарова. Авторы родились, соответственно, в 1966, 1969 и 1973 годах, так что отлично запомнили это странное время общественных и личных мутаций. Всё-таки больше личных, потому что не дело писателю осваивать абстрактный вокабулярий социологов. Да и есть ли такая наука, социология?
Конечно, разница в возрасте писателей небольшая, но для постсоветских людей двадцати - тридцати лет существенная. Тогда год за пять шёл. Может поэтому ранний, первый роман Александра Терехова выглядит монбланом, возвышающимся над рассказами Андрея Рубанова, а рассказы Михаила Елизарова выступают на разогреве у Рубанова. С другой стороны, все трое чётко транслируют реальность, потравленную ядом распада и посмертного существования СССР, когда невозможно было отличить мёртвую уже механику общественных ритуалов от личной тяги каждого кооператора к светлому будущему, к горизонту, где огромными буквами наметились первые сто имён из списка миллиардеров журнала Форбс. Процесс этой грандиозной ошибки восприятия привёл к тому, что огромные красные буквы РОСГОССТРАХ (российский государственный страх) – горят везде, а буквы первой сотни Форбс так и остались где-то там, на Марсе. Зато кое-какие мелкие кооператоры и финансисты стали хорошими писателями.
Основное качество этих произведений – мгновенность нутряного, венозного узнавания себя во всех героях. Эти герои вопиют своё, но из меня: знаем, видели, пожили вволю в непонятном, но романтическом веселье конца советской эпохи. Мы обожали дзю-до и кино, ходили на тренировки в МЭИ к семи утра на спецкурс по боевому самбо. Тренер давно завкафедрой физвоспитания, доктор наук по самбо, а тогда снимался дублёром Андрея Ростоцкого, игравшего Харлампиева в фильме «Непобедимый» 1983 года. Мы же, простые самбисты, изображали там банду душманов. Счастливая судьба! В МЭИ, базе наставника «соколов Дзержинского» Харлампиева, мы грубо переводили с санскрита ведические трактаты о четырёх стихийных, базовых, древнейших стилях боя – огня, воды, земли и воздуха. И это лучшее время жизни. А потом – в кооператоры. Сначала делаем ангары, потом собираем предоплату за ангары, бегаем от людей с автоматами «Узи», сделавшими предоплату за ангары. Бросив ангары, спекулируем компьютерами и вкладываемся в ГКО, что приводит к катастрофе дефолта и окончанию 90-х годов. (Это я своё, душманское вспоминаю).
Андрей Рубанов «Стыдные подвиги»
М.: Астрель, 2012. – 412с.
Рубановские стыдные подвиги это настоящие, совсем нестыдные подвиги молодого и мужского населения бывшей советской империи. Рассказы Рубанова это сплошь самопрезентация, биография Тощего. Он советский пионер, глазеющий на взрослых баб отряда и поклоняющийся умнейшему авторитету отряда, он жертва крепчайшего сна пионера, приводящего к стыдному ночному измазыванию зубной пастой голенастыми бабами-пионерками. Он советский «каратека» 90-х годов, упорный, но обделённый прирождёнными способностями для хитрого японского ногомахания. Все ведь тогда ногами махали. Синяки Тощего на тренировках в армии не меняют природу связок, которые никак не хотят растягиваться – короткие от природы. Так что вы думаете, Рубанов дорастягивался в армии до артрита, это в двадцать-то лет. Зато в сорок сел таки на шпагат. Герой. Бывший советский, а в 90-х годах неизвестно уже, какой человек - невероятно настойчив, его упорство могло вылиться во что угодно, но Тощий идёт дорогой миллионов. У него после армии хорошо банкирство пошло-поехало. После тюрьмы пришлось, правда, кем угодно поработать, вплоть до кровельщика, вплоть до чёрного мастера смолы-битума. А раз сейчас Рубанов читаемый народом писатель, присутствующий во всех списках литературных премий, то свою стадию алхимического нигредо, работы в чёрном, он прошёл «на ура». Чего нам всем желаю.
Дорога батальонов советских дзюдоистов, вольников и боксёров к вожделенным миллионам долларов оказалась блефом и кошмаром для большинства. Что такое эта жалкая сотня миллиардеров Форбс по сравнению с не ставшими никем бывшими кооператорами. Ставшими никем? Да, никем, но и всем сразу мы стали, без пути и броду нащупывая постсоветскую судьбу. Это удивительно, но нас миллионы таких, освоивших по десятку профессий. Это вам не Америка, где если ты сантехник, то можешь стать миллионером, но всё равно сантехником. Печально и даже жутко превратиться в жителей Америки. Гуд бай Америка, о-о-о, где я не буду никогда.
Кстати, о кино. Самые сочные, мастерские, ощущательные моменты повествования связаны с американским кино и попыткой Рубанова вылепить из себя Микки Рурка. Вся страна упивалась «Пятницей 13», как это делали солдатики Рубанова в красном уголке. По видеосалонам победно прокатился Харлей-Дэвидсон Микки, тысячи начинающих банкиров с немерянным, по тем временам, «баблом на кармане», пытались охмурять девчонок по методу Микки. Интересно, что и здесь я совпал с Рубановым – Микки пришёл в наше казино «Александр Блок» и подарил мне, завхозу, свой фирменный харлеевский ремень. Жаль, что пряжка у ремня вскоре лопнула, хрямс – и пополам.
А что Рубанов? Не севший на шпагат дембель сел-таки в тюрьму - но мало, что ли, село в тюрьму начинающих миллионеров в конце 90-х? Немало. Ещё больше стало «братанами» и полегло под «братанскими» пышными крестами. К середине книги автор так обозначит Тощего: «Тридцатитрёхлетний никто, сбежавший от жены и сына. Мелкий малоталантливый торгаш, когда-то мечтавший сколотить миллиарды и потратить их на избавление человечества от голода и болезней, а теперь умеющий радоваться новым стелькам в ботинках. Спортсмен, забросивший спорт. Сочинитель, не сочинивший и десятка страниц». Не только писателям, всем читателям было бы хорошо «освоить» такую холодную, безжалостную самооценку, приобрести себе пристальный и выслеживающий взгляд наблюдателя: «Ощущение, что всё идёт не так, то появлялось, то исчезало».
Михаил Елизаров «Мы вышли покурить на семнадцать лет»
М.: Астрель, 2012. – 285с.
Михаил Елизаров универсальный человек, чуть было не сказал «человек без свойств», выпускает сборник рассказов и диск с песнями одновременно, под одним названием, но с разным содержанием. Хотя почему бы не поставить оперу по рассказу Елизарова. Оперный баритон и написание рассказов наверняка только верхняя, видная над водой часть айсберга по имени Елизаров. Ничего хвалебного, простая констатация факта – из города Харькова «харьковчане вылетают» на мировой художественный простор. Всегда можно в Харькове набрать тройку нападения в сборную страны по лит-хоккею, Елизаров-Мильштейн-Жадан, например.
Те, кто думал, что Елизаров не реалист, а фантаст, жестоко посрамлены этим сборником рассказов. По степени вчуствования в типажи, обыденности происходящего и общей ощущательности повествования можно говорить о прямом и честном реализме. Сочную, временами избыточную для реализма метафоричность можно списать на то, что автор действительно кое-чего вспомнил из своей жизни, а это всегда дюже болезненно: «И семеро минувших суток, точно расколдованные трупы, вздулись, лопнули и разложились на тысячи рыхлых мучительных минут. … Как младенцы тащат в рот всякую манящую дрянь, так ты затащила меня в свой дом на пробу – увела из книжного магазина, где я самовлюблённо и испуганно презентовал моё очередное бумажное чадо».
В общем, повторяется история с «рассказами про себя» Рубанова, но рассказы Елизарова легко принимаются за рассказы о ком угодно. Разве не любому писателю, после разрыва с любимой, может придти письмо по-читательницы, с прилагательными аметистовый, сладостный и лазоревый? И так завяжется переписка (а вдруг она красотка?), так привяжется дура угловатая, врунья перекошенная, мастерски симулирующая падучую в кафе - что рассказ Кинга ничто по сравнению с первым свиданием у памятника Пушкину: «Косо улыбнулась, и я понял, что Маша уже презирает меня за мою оторопь, за мой мужской испуг. Где-то в ветвях страшно расхохоталась ворона». Конечно, и такое бывает, но всё-таки кажется, что это тихое такое продолжение елизаровских фантазмов предыдущих романов, небольшая возгонка обыденщины до степени, привлекающей кое-какое внимание. В другом рассказе, в кафе, где собрались «братаны» из качалки, куда ходит «бодибилдить» лирический Елизаров, в смысле его герой, что происходит? Там появляется настоящий, невыдуманный гот в чёрном плаще, весь покрытый рунами, и забивает треугольный гвоздь, одним ударом ладони, в грудь особо наглого братана. Бывает ли такое? И такое, и много чего ещё бывало в девяностых-то годах. Всё как в песне Лёни Фёдорова – всё, что не было со мной, было и прошло.
К середине чтения книги показалось, что лучше было бы сочные, матерщинные елизаровские рассказы назвать «Стыдные подвиги», а аскетичные в этом плане рубановские – «Мы вышли покурить». Подумал поначалу – я ведь не люблю матерщины в текстах, особенно в пьесах новодрамовских, стыдное это дело. Но какая разница, если это дело вкуса и меры. Тут другое: что-то, видимо, давно забытое откликнулось во мне, особенно на два рассказа. В рассказе про Крым маленькая голая крепкая замужняя танцовщица 35 лет намазалась глиной – как не соблазниться худому двадцатилетке? А в рассказе о Харькове кооператор с больным запойным весёлым другом и сдающейся квартирой. Особенно квартира подкашивает, напоминает о долгих годах, благоденствие которых было куплено этими без конца сдающимися квартирами. Москвичи и сдающиеся квартиры стали синонимами, а идентичность эта стала главным, особо стыдным символом 90-х годов прошлого века.
Александр Терехов «Натренированный на победу боец»
М.: Астрель, 2012. – 411с.
В одном интервью Александр Терехов сказал: «Реальная Россия всегда - это всего лишь несколько жестоких слов, которые мы говорим друг другу». Да, такова Россия всегда, но особенно в 90-е годы прошлого века – по той причине, что мы помним это время лично, жёстко и чётко. Роман «Крысобой» выходил в далёком 1995 году, потом был переиздан в 2001 году, но его заметили только писатели, журналисты и товарищи автора по работе в «Огоньке» и «Совершенно секретно». Кстати, работу автора с исповедями генералов КГБ и вдов маршалов можно признать учительской, прафеноменальной, так сказать, для известного интервьюера персональных пенсионеров, обозревателя «Русской жизни» Олега Кашина. Тем более, что эта работа привела Терехова к написанию «Каменного моста», мощного «инфразвукового» романа о блеске и нищете сталинских наркомов и их детей.
В «Бойце» мы прикасаемся, несмотря на полную узнаваемость и реальность физики, мимики, физиологии описываемого человека 90-х годов - к чему-то заповедному, мифологическому, глубоко неочевидному. К тому метафизическому, ради которого и существует литературное слово, символ пар экселенц. В «Бойце» есть главное – та работа со словом, что привела автора к победам и премиям «Большой книги» и «Нацбеста». Но, в отличие от документалистики «Каменного моста» и личной мемуарности «Немцев», здесь имеется превосходная, обэриутская, кафкианская, фантасмагорическая сюжетная основа. Это отсылает нас к необозримому пласту мифов: от «дудочника из Гамельна» до легенды о затонувшем граде Китеже. Насчёт работы со словом хочется уточнить: такое ощущение, что Терехов не «трудит» слова, а свободно и блаженно кидает их в белую стену листа, как Джексон Поллок, автор самой дорогой картины мира - бросал на, разливал на, кропил красками холст.
Повествование идёт от лица брутального Крысобоя, приковывающего взгляд с первой до последней страницы. Знаменитое женоненавистничество героя «Каменного моста» здесь меняет знак на такое же по размаху женоприимство, если так можно сказать. Этот роман начинается фразой «Разве бывают трусы такого размера?» и по сути – «эротикон» 90-х годов. Крысолов своего не упускает – ни в поездах, где невозможно пропустить проводницу, которая «боком протискивалась, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы», ни в городе Светлояре, бывшем Ягоде (по имени кровавого наркома), где герой насмерть влюбляется сразу в двух роскошных, невероятных фемин. Ноги, груди и вся остальная женская красота странно действуют на Крысолова, аспиранта института эволюционной морфологии, – он всегда с женщин переходит на думы об истинной своей страсти, о дератизации, о крысиных королях и победе крыс над миром. Главы романа настолько насыщены действием и нутряными, подземными, подпольными, крысиными, чиновничьими, спецагентскими, милицейскими, половыми, археологическими и прочими диалогами, что роскошная бы пьеса получилась для «новой драмы» на театре.
Свелоярский археологический карьер затонул, бутафорский, выкопанный для показухи, ради вероятного посещения президентом города Ягоды, срочно переименованного в Светлояр и зачищаемого от крыс. Затонул, как только внезапно были откопаны древние гранитные саркофаги князей, оказавшимися почему-то «моисеевичами и авраамовичами». Полчища крыс были вызваны дудочником и затопили город, Крысобой стал поддельным президентом страны – чего только не происходит на ядрёном салтыково-щедринском и пелевинском мифологическом поле этого романа. Впрочем, подпольные люди Достоевсого мутировали здесь в совсем подземное, обезличенное народонаселение, по приказу красящее траву и привыкшее к жизни бок о бок с крысиными полчищами. Короче говоря, из этого романа я столько узнал о крысах, разносчиках десятка смертельных болезней, что вряд ли соблазнюсь теперь колбасой брауншвейгской. Остаётся другой вопрос – что делать с нашим подпольным народом, по-настоящему живущим только блаженной подводной мечтой Светлояра?