Три книги от Дмитрия Лисина

(Радзинский, Гиголашвили, Данилов)

Можно ли составлять антологии из трёх романов? Конечно, нет. Но откровение, о котором написал Радзинский, неизбежно приводит к разделению на волков и овец в романе Гиголашвили, а только затем темой писательства может стать чистая антропология через филологический эксперимент Данилова. То есть на третьем, практически диалектическом этапе в развитии содержания возможен тот именно формализм, с которым насмерть боролись советские вожди. А мы не против и не за, мы за то, чтобы читатель выбирал правильные [буддийский термин] книжки.

Эдуард Радзинский, «Апокалипсис от Кобы».

Астрель. : 2012, 20000 экз., 608 стр.

Радзинский, несомненно, принадлежит к славной когорте «альтернативных» историков. Его истории о Сталине настолько же историчны, насколько историчен был фантастический альтернативно-исторический роман Филипа Дика «Человек в высоком замке». Однако первая книга трилогии Радзинского претендует на полную достоверность, хотя бы психологическую. То есть Радзинский создаёт портреты исторических личностей, альтернативные общепринятым. Но кого сейчас волнует общепринятое? Насколько такой вид альтернативности помогает проникнуть в тёмное закулисье ярко освещённых учебниками истории фактов, судить могут не доктора истории, но только и исключительно читатели романов Радзинского.

«Апокалипсис от Кобы» это первая, в основном довоенная часть эпоса о лучшем друге детей и учителе советских учителей. Некто Фудзи, ближайший к Сталину человек, его двойник и единственный друг, не только выжил, но и прислал автору рукопись в 1976 году. Фудзи – это тот, кто знает о Сталине всё. Когда человек, бывший всю жизнь двойником вождя, вылетел из СССР четвёртого марта 1953 года, только он один знал причину гибели отца народов, только он один. Он знал о новейшей игрушке Сосо – маленьком тесловском устройстве подслушивания, он был мастером отравлений, он знал все секреты страны Советов. Это исключительное знание цементирует интерес читателя, потому что неважно, существовал ли такой человек Фудзи, важно совсем другое. Важно, соответствуют ли секретные сведения, переданные нам Радзинским от двойника Сталина, нашим собственным секретным представлениям о том Великом беспределе 1917-1953 годов. Потому что если эти сведения не опровергают наших обыденных представлений, то есть не соответствуют нашим затаённым, почти неосознаваемым мыслям, то зачем нам читать очередное изложение главной кремлёвской биографии?

Итак, повествование идёт от лица единственного друга, то есть детского – и на всю жизнь сотоварища Кобы. Почему же спустя всего десять лет после Октябрьского переворота история России стала биографией низкорослого полуосетина Сталина? Именно на этот вопрос пытается ответить трактат Радзинского. Поэтому Радзинский кардинально пересматривает биографию Кобы (слово Джугашвили вообще ни разу не появляется). Собственно, после трансфизической биографии Сталина, написанной Даниилом Андреевым и активно используемой Пелевиным, никто не может по-настоящему пересмотреть биографию человека, входящего в первую тройку мировых тиранов. Но всё-таки. Если у Даниила Андреева в «Розе мира» Сталин получеловек-полудемон, человекоорудие демонических сил Шаданакара, то у нашего автора отец народов всего лишь наследник самых кровожадных и жестоких азиатских традиций. Хотя лозунг «власть любой ценой» утончённый европейский Ницше чрезвычайно внимательно осмысливал в своих последних трактатах.

Язык Радзинского несколько суконный, аккуратный такой язык, это вам не «Вор» Леонова. Писатель очень робко подходит к главному вопросу – какова природа странной всеподавляющей, берущей в рабство силы Сталина. Уже маленький Сосо гипнотизировал и нацепил на крюк ужаса своего друга, когда сделал вид, что это он, непобедимый мститель, зарезал собственного отца. Тогда и этот особенный жёлтый взгляд у него появился. Леонид Леонов такой взгляд называл чёрно-жёлтым, тигриным, а Прилепин в книге «Леонов» замечает, что единственный из всех личных знакомых Сталина только странный, антисоветский, чужой писатель Леонов выдержал этот взгляд, выиграл игру в гляделки и выжил притом.

Схема Радзинского достаточно сложна – Ленин, Сталин и Сольц втроём придумали, как обвести царскую охранку и стали эдакой тройной Мата Хари. Охранка думала, что они и депутат Малиновский –настоящие сексоты, но эти люди были коварнее честной охранки. Эти люди… Эти люди вряд ли люди, вот что приходит в голову. Но как же так получилось? Даже с точки зрения подменяющего теологию психоанализа произошла катастрофа – у маленького Сосо исчезла всякая связь с общечеловеческим «сверх-я». Ну, а с богословской точки зрения лучше всех описал ситуацию Шаламов в своих лагерных адских рассказах. Шаламову очевидно было, что слияние партийной идеологии с уголовной – неизбежный путь развращения, отвращения души человека от сверхчеловеческих, почти невыносимых законов морали.

Действительно, в рассказе двойника Кобы Фудзи самое интересное – беспредельное коварство юного Кобы, легко берущего власть в уголовном сообществе тюрьмы, Тифлиса, Баку, Политбюро, страны Советов. Был момент, когда партийцы почувствовали присутствие Чужого, тайно проголосовали трёхстами голосами против, в пользу Кирова, но всё это было настолько трусливо и с таким заискиванием перед властью Сталина, что в результате погибли все.

Это чрезвычайно интересно, да? Никто не выходил на гуляния с лозунгами «Долой воров и убийц!». Просто шли воевать в армию Колчака. Всё было ясно – мало-мальски неплоских, неуправляемых, нетолпяных людей рано или поздно вычислят и замучают в застенках НКВД. Для этого требуется только одно - во главе системы управления должен встать именно тот Сосо, который уморил голодом первую жену-красавицу, грабил банки, почты и нефтебаронов, убивал директоров царских тюрем и слишком умных марксистов. Нужен тот Сосо, который взял партийное имя Коба, имя любимого грузинским народом «справедливого» убийцы из романа «Отцеубийца». И что характерно, именно Коба довёл до беспредельно подлой кондиции все зловещие потенциалы, содержащиеся в партийных идеях Ленина.

Сам Фудзи – реальный, а не романтически сладкий киношный Штирлиц. Реальный «штирлиц» это всегда поначалу лучший друг вождя, а в конце убийца вождя, как выяснится в следующих частях трилогии. Это чистильщик, убирающий по всему миру всех, кто что-то знает, но прежде всего Савву Морозова и Парвуса, ведь это они источники купленного октябрьского переворота. Савва Морозов, богатейший купец и заводчик, построивший по проекту архитектора Ф. О. Шехтеля роскошный особняк, который в настоящее время принадлежит Министерству иностранных дел России, принимал гостей и устраивал балы, на которых можно было встретить Мамонтова, Боткина, Шаляпина, Горького, Чехова, Станиславского, Боборыкина, весь цвет добольшевицкой России. При этом Морозов снабжал деньгами большевиков. По версии писателя он погиб, отказавшись застрелиться, чтобы исполнилось завещание в пользу большевиков. «Шизофрения, как и было сказано».

Мда, что тут скажешь – или балы или большевики, одно из двух. Когда ручным сталинским громилой, гигантом Камо застрелен Морозов, когда маленьким силачом и двойником Сосо, правой рукой, тайным штирлицем Фудзи отравлен Парвус, финансирующий от лица немцев маленькую уголовную партию, - опасаться разоблачений нэ нада – нэт человека, нэт проблемы.

Михаил Гиголашвили, «Захват Московии»

Эксмо.: 2012, 5100 экз., 624 стр.

Манфред Боммель, студент, филолог-русист и Генрих фон Штаден, дальний предок студента из времён Ивана Грозного, автор средневекового трактата «план захвата Московии» - вот два главных действующих лица в трактате Михаила Гиголашвили. Очень скоро выясняется, что авантюрная история фон Штадена, исполненная в стиле новеллино, совсем никак не волнует читателя, несмотря на хитрости, коварства и волнения, чинимые людишками московского царства, несмотря на участие во всех эпизодах новеллино самого главного отечественного носителя тёмного дара тиранства – Иоанна Грозного. Может, всё дело в отсутствии хоть каких-нибудь новостей об этом смутном времени, ничего нового фон Штаден не производит, все его приключения предсказуемы, все эти внезапные разорения, предательства, обогащения уже где-то были описаны, и многократно.

Зато студент, этот новонемецкий, вполне сказочный дурак, выдаёт настоящие истории, новеллические приключения чистенького очкарика напоминают кульбиты нашего незабвенного Шурика. Конечно, это Шурик вполне порнографический, учитывая сочный свободный язык Гиголашвили. Собственно, автор не изменяет своей привычке отчётливо описывать мир ментов, ведь этот адский мир ментов удивительно хорошо получился в предыдущем романе «Чёртово колесо». Оттуда же перекочевал главный герой нынешнего романа Гурам Ильич Майсурадзе, ставший в новом тексте полковником и практически хозяином жизни. Естественно, где менты, там и проститутки, причём прямо в обезьяннике: « О, хорошо… Как это хорошо! Немки тоже умеют это, но делают как роботы, механически, а тут… то так, то сяк, то пересяк… перепады, перелизы, пересосы…» - осмысливает студент своё внезапное знакомство с Алкой. Алка знакомит филолога со своим клиентом-болгарином и заодно объясняет нюансы болгарского языка: «По-ихнему «кур» - это х.., - пояснила Алка и цапнула-царапнула меня за ширинку. – А ты спроси у него, как манда будет по-ихнему? Вообще умора! Он мне каждый день говорит: «Покажи путку!»

Но у Манфреда есть и собственная гордость, так сказать, общенемецкая: «Я антифашист, мы объездили все концлагеря. Когда я стоял в Аушвице перед чёрными печами, мне было до бешенства стыдно, что я принадлежу к этому преступному племени». На самом деле автору никак не удалось показать, что так оно и есть, что немцы действительно изменились и покаялись после морока и одержания гитлеровским временем. Автор зачем-то придумал неких абсолютно выпадающих из тела романа граммар-наци, которые заставляют всех писать диктанты на предмет знания русского языка, но сами никак не тянут ни на что весомо – эсэсовское. Когда волею внутренней логики текста игрушечным питерским наци приходится разрезать ножом рот «чучмека», не знающего грамматики, и выбросить его из окна, это становится самым натянутым за уши и несмешным эпизодом. Нельзя Стивена Кинга совместить с Зощенко, вот в чём проблема.

Вот если бы немецкий писатель Гиголашвили вывел образы каких-нибудь комсомольских, преданных фюреру нашистов из народного фронта «Молодая гвардия», тогда другое, совсем другое бы дело вышло. А так – роман хорош моментами отстранённого наблюдения пришельцем нашей «дури кромешной», в придачу с невероятной широтой натур. Много таких диалогов филолога с продавцами мороженого: « - Вы нашей жизни не знаете. Так повелось, что наш царь был хозяин всей земли, а весь народ эту землю у него как бы арендовал. Царь делал, что хотел. А куда денешься? Всё это из Византии пришло, - заключил продавец, передавая толстому мальчику два пломбира. – Не только двуглавого орла, купола и иконы, а всю систему переняли. - Бизанц? А вы откуда…так хорошо? – удивился я (у нас продавцы мороженого не знают, как соседний городок называется)».

Немец-филолог просит называть его Фредей, и этот Фредя напоминает полурослика Фродо из главной сказки 20-го века. Только этот Фродо, немецкий полурослик 21 века, сразу попадает в Мордор, где вместо гоблинов постсоветская милиция, а вместо Саурона вполне магический полковник Гурам Ильич.

Парочка весёлых и мудрых ветеранов попадается Фреде на детской площадке. Они, конечно, получше выглядят, нежели банда граммар-наци. Но и ветераны у Гиголашвили вполне себе скоморохи. Очевидно, что Гиголашвили удаются только те персонажи, в уста которым он вкладывает свои мысли. Речь комикс-ветеранов перенасыщена народно-философскими мифами о немыслимой силе странностей мировой истории. Фредин немецкий рассудок потихоньку ехал, когда он слышал от ветеранов такой концентрат конспирологии: «– Без нас вы бы фиг что сделали! Сам Геринг в наших лётных частях учился на Украине! И Денниц! И Розенберг! Даже свастику мы вам дали! – разгорячился Павел Иванович. Вы про Гурджиева слышали?... Сталин вначале разбойником был, абреком, деньги для большевиков доставал…Банки, почты, инкассаторов брал… Ну, и этот, Гурджиев, с ним… А потом Сталин в революцию подался, стал генсеком, а Гурджиев ушёл в Тибет, стал дервишем… Без Гурджиева не было бы вашего Туле…»

Сильное свойство романа – в непрерывном лингвофильском параноидальном бреде студента. Но именно так становятся лучшими переводчиками, никак иначе: «Ничего не вижу, не слышу, не говорю… В русском языке отрицание правильное, а у нас нет…Ну, что за форма – ich sehe niemanden, дословно – я вижу никого, глагол стоит в позитиве, а на самом деле действие должно быть отрицануто – не вижу никого… нет, отрицато,… ведь отрицать – отрицнуть? Ох, лучше бы правда отменили глаголы!»

Но апофеозом «Захвата Московии», несомненно, являются речи, откровенные речи эдакого анти-эго (оттого самого близкого писателю) полковника Майсурадзе. Этот гений «умения жить» выдаёт такие мысли, что, если бы их произнесли на митинге, прописали в статье и посте, то 282 и прочие статьи были бы обеспечены. А романному полковнику-менту можно всё. Другое дело, что всё это стало сугубой банальностью и общим местом.

«- Здесь очень плохо пахнет… опасно жить стало, в прямом смысле… А всё потому, что сознание у людей на всех уровнях – пещерное, криминальное, джунглевое… И троглодитство только усиливается… Одно на уме: распил-откат-занос… - Я скажу вам больше – в России уже много веков власть с помощью армии, органов и чиновников ведёт геноцид своего народа, раньше просто кол, виселица, рубка голов, расстрелы, сейчас – косвенно: уморение голодом, нищетой, болезнями, взятками, поборами… Вообще критику, как все ущербные, не любят: не дай бог правду сказать – тут же на дыбы: да как, да мы, да великая держава! Обратите внимание, что сейчас происходит: суперактивное малое меньшинство сурово и безостановочно драит и доит в хвост и в гриву пассивное большинство, а оно молчит. Такого расслоения, как сейчас, в России никогда не было, подлецы-олигархи выедают страну, как яйцо, а в стране остаётся одна скорлупа и шелуха, без смысла и цели, в виде рабов, льстецов, лгунов, воров, прихлебал и фальсификаторов… Впрочем, одна цель есть – пожить немного до того времени, когда вся нефть и газ будут выкачаны и распроданы кремлёвскими паханами направо, налево, вниз и вверх… Тут маленький Гитлер не помешал бы… Россия дичает, идёт в третий мир. Она в тупике. Её будут насиловать и обирать до смерти банды подлецов…».

Дмитрий Данилов, «Описание города»

Астрель.: 2012, 2000 экз., 256 стр.

По сути, тексты Данилова – это новая антропология. В предыдущем романе «Горизонтальное положение» писатель настолько отстранённо описал собственное положение наблюдателя, что для меня теперь горизонтальное положение главный мем, характеризующий наблюдателя. В том романе ведь ни одного слова-буквы «я» не прозвучало, это и есть идеальное состояние сознания, отвечающее за правильное наблюдение окружающего и самого себя. Если сказать «я себя наблюдаю», то можно сразу себя поздравить соврамши, а если сказать «наблюдалось нечто» - можно себя вывести за скобки, наконец. Можно избежать безысходности противостояния субъекта объекту, а их обоих – реальности.

На сей раз Дмитрий Данилов отправился в заранее продуманное путешествие. Во-первых, описать город, приехать в город много раз, приезжать каждый месяц на протяжении года. Зачем? Чтобы город стал как родной и вошёл в печенки. Во-вторых, как и в «Горизонтальном положении», полностью выводится за скобки слово-буква «я», удаляется всякое упоминание эпицентра личности автора-наблюдателя. Всё волшебным образом происходит само собой. В-третьих, он дал себе задание ни разу не упомянуть ни одного топонима, чтобы происходило вписывание в текст только странно заскобленных, кроссвордных описаний названия города, станций, районов, улиц и стадионов: «Рядом с пиццерией обнаружилось одинокое такси. Здравствуйте, не подбросите до станции [Фамилия крупного деятеля большевизма]град? Какой ещё [Фамилия крупного деятеля большевизма]град? Где это? Называние названия Такого-то района. Там ещё автостанция рядом. А, Такой-то район, так бы и сказали. Триста. Поехали. Водитель, коренной местный житель, не знал, что станция в Таком-то районе называется [Фамилия крупного деятеля большевизма]град».

У меня в компьютере не оказалось острых скобок, а плоские и тупые скобки для называния названий не подходят. Этот текст Данилова для [в сильной степени] нетупых читателей. Настолько нетупых, что я уверен, большинство [искренних] литкритиков, которых меньшинство в самой микромассе литкритиков [по отношению к великим массам просто критиков], - не поймут, зачем эти сотни острых скобок и зачем все эти нудные фигуры умолчания и кроссвордизма, применяемые к самому обыденному и расхожему, самому незаметному и неважному, к названиям, именам и прочей топонимистике.

Вот это бесконечное называние названий может отпугнуть любого читателя, если только в этом читателе не возникнет вопрос – так ли уже не важны и незаметны хоронимы, астионимы, урбонимы, годонимы, агоронимы, дромонимы, гидронимы, ойконимы и прочие гелонимы? Впрочем, названия рек, гор и болот в романе отсутствуют, потому что как вы опишете в кроссворде реку Волгу, например? Не саму реку, а именно её имя, вот в чём вопрос.

Таким образом, встаёт вопрос о границах языка. По мере чтения «Описания города» возникает ощущение, что проваливаешься в щели внутрискобочного вымороченного пространства, никто не спасает больше истинными непереводимыми топонимами. Действительно, нельзя зацепиться за какую-нибудь реку, названную в честь величайшего мирового негодяя, а за Волгу можно зацепиться и даже успокоиться. Впрочем, разгадывание даниловского сканворда для многих читателей становится спасением. А то придётся думать, почему именно этим звуком мы обозначаем именно этот предмет.

Конечно, писатель на то и писатель, чтобы всё подряд описывать, но до каких степеней? Вот смотрите, я сейчас сижу – нет, неправильно, надо ведь без «я» обойтись. Однако, задачка. Попытка сидеть и видеть. Сидится и видится нечто. Вот шкаф. Эх, теперь понятно счастье адептов Кабалы, приравнял буквы цифрам и сложил, вместо шкафа получил число. Теперь нашёл все слова с таким же числом и попытался понять, чем они связаны смыслово. Только вот страшная беда и безумие – вдруг эти числа-слова ничем не связаны? Нет, несчастливы кабалисты.

Дмитрий Данилов двенадцать раз посетил неназываемый город, десятки раз прошёл и проехал мимо дома №47 по улице, названной в честь одного из месяцев, где жил неназываемый, но выдающийся русский писатель, написавший много интересного, например, такую фразу: «В маленьком бревенчатом костёле было темно и холодно». Так вот, местные краеведы выяснили, что тёмное холодное здание существует и поныне, это дом по улице, название которой указывает на её близость к заводу, название которого совпадает с названием одного из английских футбольных клубов. Когда читаешь такое, сам себе кажешься тёмным и холодным краеведом, заблудившимся в трёх строчках.

А ведь это чрезвычайно перспективно, стать филологом-краеведом, устремясь в [стрёмные]тёмно-холодные глубины неназываемой жизни в неназываемом городе. «Всеми мыслями устремясь к будущей вечной жизни, с покаянием, сокрушением в содеянных грехах, но и с твердым упованием на милосердие Божие…». Ведь иначе ничего не найти, не раскопать и не выяснить про устройство нынешнего человека – по той причине, что всё везде и всегда уже названо. Ты только обратил взор на что-то неописуемое, а оно уже давно названо, а если не названо, то ты ничего и не увидишь. А если не увидишь, то как назвать?

Вот теперь начинает проясняться метод Дмитрия Данилова, даже если он сам ни в одном слове со мной не согласится. Смотрите, в китайском языке до сих пор нет слова-иероглифа «я», значит, в данном случае мы китайцы, древние люди. Мы, читая Данилова, устремляемся в древность собственного сознания, становимся чистым восприятием, неотягощённым заранее приготовленными объяснениями и самоназваниями. Мы умудряемся соединиться с местом своей жизни, с городом, улицей, рекой и болотом, несмотря на упорное тотальное сопротивление топонимов, образованных из имён самых отъявленных негодяев мира.

Если отвлечься от писательских экспериментов, можно заметить невероятную открытость и приволье даниловского города. Это место, открытое всем словам и ветрам, но в таком месте испытываешь необъяснимый страх: «Аллея, деревья, садово-парковые кустики. Красота. Но почему-то не хочется здесь сидеть. И дело не в женщине, роющейся в урне. Подумаешь, женщина роется в урне. Эка невидаль. Тем более что она порылась-порылась и ушла. Просто как-то неуютно. Почему-то». Приходится признать, что это место давит не только физически, но и филологически, а ощущение простора и воли вытекает из полного игнорирования писателем узких рамок привычных описаний. Если мы не назвали город, улицу и себя, есть шанс, что никогда не назовём, скинем гнёт определённости.

Может ли город обрести определённость и индивидуальность, если не называть его по имени? Очевидно, да – делаю вывод после прочтения этого романа. Эксперимент, по-моему, удался. Даниловское задание самому себе выполнено: «Чтобы город стал как родной. Чтобы пропитаться городом. Чтобы город вошёл в печёнки». Да и мне, читателю, он вошёл незнамо куда, куда-то в глазное дно, этот город. Так и вижу эти пустые трибуны стадиона и страшные на пустом поле вихляния девчачьей группы поддержки. Так и веселюсь, читая описания красноармейских плакатов в экспозиции краеведческого музея: «Дед надрывается, бабка и внучка, сзади старается верная сучка. Все полетели, ударились крепко, всех наказала советская репка». Что особо приятно, роман кончается крепким буддистским словом: «Надо как-нибудь так сделать, чтобы больше сюда не приезжать».

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67