Понятно, в общем и целом, пристрастие читателя к мемуарам известных людей. Кто как не известный, мудрый человек, может объективно и интересно описать других известных, а значит интересных людей. Для нас известность, а особенно знаменитость персонажей – критерий увлекательности чтения. Может быть, гложет нас нехорошая завистливая мысль, вдруг по мере чтения мемуаров мы как раз и разгадаем секрет славы мемуариста. Мемуары всегда о прошлом, но иногда воспоминание о своей жизни превращается в роман. Наиболее близок к воспоминанию документальный роман, а роман-утопия о будущем далёк, но в поэзии памятование себя определяет всё. Впрочем, даже пророчество вырастает из глубины ощущения прошлого, это воспоминание о будущем. То есть в каком-то внутреннем смысле вся литература чистейший мемуар. Но любое произведение есть путешествие, поэтому мало памяти, главное для романа – воображение, способность путешествовать не сходя с места, не слезая с печи. При этом воображение живёт в чистом циклическом времени, хороший роман как и любая волшебная сказка (по Владимиру Проппу) переполнен повторами, заклинаниями, мантрами. Поэтому воображение кажется деятельностью во времени. Но гораздо интереснее и труднее волшебного сидения Емели на печи применение воображения в пространстве, к пространству. Работа мысли с ощущениями и восприятиями путешествий требует совершенно других качеств, это писательство совсем далеко от мемуаров, от памяти прошлого, потому что восприятие пространства происходит в настоящем, в движущейся вечности происходящего здесь-и-сейчас. Вернее сказать, для хорошего романа путешествий требуется не временное, а пространственное качество воображения. При нынешнем тотальном упоении вынужденной жизнью в вырожденном пространстве городов, в кубиках квартир, в собственной памяти, в гиподинамии - это требует смелости, такой выход в бесконечное пространство реальности, от этого наше воображение давно отвыкло. Впрочем, гигантский масштаб мирового туризма позволяет надеяться на постепенное осознание проблемы бегства. Но это присказка.
Василий Голованов
Остров : док. роман – М.: Ад Маргинем Пресс, 3000 экз., 2009. – 560с.
Василий Голованов сын легендарного журналиста, научного обозревателя «Комсомолки», путешественника Ярослава Голованова, которому сам Королёв предлагал стать первым журналистом-космонавтом и чьи книги о космонавтике прочитало больше 2000000 людей.
В романе «Остров» Василий Голованов развивает новую науку, которую не отличить от поэзии. В определённом смысле это путешествие дальше любого космического. Что такое геопоэтика, она же географика и геологика, он же биопоэтика и астрономика? В статье Голованова о Кеннете Уайте, основателе геопоэтики, приводится определение самого Уайта: « …речь идет о новой духовной картографии, … о поиске языка, способного выразить это новое бытие в мире, с его энергиями, ритмами, формами, это не только подчинение Природе, не только о врастании в почву. Я говорю о бесконечно возобновляемом поиске — от одного места к другому, от одной дороги к другой — поэтического языка, лежащего или, точнее, движущегося вне установившихся способов представительства. Речь, следовательно, идет о сдвиге в самой манере мыслить». Сразу ясно, что «геопоэтами» были Хлебников и Сент-Экзюпери, но не Марко Поло или Афанасий Никитин.
«Ибо есть особый род мыслей, связанных именно с вышагиванием, которые невозможно высидеть». Действительно, этот роман написан особым слогом языка и мысли, написан человеком, поражённым в самое сердце запредельной красотой нетронутой человеком земли. На острове Колгуев, на востоке Баренцева моря, в 80 км от материка, автор побывал несколько раз в 90-х годах. Показательно то, что месторождения нефти, обнаруженные ещё в 1980 году на острове, отличного качества, с очень низким содержанием серы, а Голованов про добычу нефти не написал ни слова. Про оленей и ненцев полромана, а про величие науки ни слова. Эксплуатируется 52 скважины (положение на ноябрь 2002 года), которые дают около 100 000 тонн нефти в год. Танкеры вместимостью в среднем 30 000 тонн загружаются прямо в море, в 5 000 метров от побережья при помощи плавучего нефтепровода (дюкера). Вся нефть экспортируется в Роттердам. Так что хорошо и замечательно, что автор успел на остров до превращения его в территорию добычи, автор успел ещё увидеть настоящих оленеводов, ненцев, потомков мифического народа полуросликов - сииртя, ушедших, по легенде, под землю.
В романе есть присутствие Роттердама, в виде окольцованного голландского гуся, прилетевшего летом на Колгуев и которым путешественнику пришлось закусить на пути к Синим горам. Автора интересуют не цифры победы «человека потребляющего» над природой, не технологии добычи, не технологии жизни добычливого человека, не процессы превращения многомерности девственной тундры в плоскую техно-структуру поставки нефти, не всемирный хайдеггеровский Постав, но манят ископаемый лёд, вечная мерзлота, нетронутость, вечность каменных знаков, гуси-лебеди, подземные мамонты, вечность, рай. Автор – беглец, имеющий родственность с Одиссеем, девять лет проведшим в плену своей нерешительности у нимфы Калипсо. Нимфа – это наши семьи, образование, обстоятельства, привычки, злейшие враги попыток обретения своего острова. Робинзон стремился любой ценой сбежать с острова в объятия цивилизации. По сути, Голованов пишет о попытке анти-робинзонады, о неукротимом стремлении белого человека к местам необитаемым, к местам, невозможным для жизни, но обладающим последними запасами мировой красоты. Потому как для анти-Робинзона красота и величие природы сохраняется только в недоступных для человека пространствах. Для такого человека города – вырожденные бессмысленные точки Земли, как, например, «Череповец – общага на триста тысяч человек, пристроенная к гигантскому металлургическому комбинату, поставленному в точке равновесия железнодорожного маятника, соединяющего руду Кольского полуострова с углём Северного Урала».
Похоже на то, что «геопоэзия» возвращает человека в древнее ощущение пространства, имеет условием возможности Похода тот же корень, что важен и для наших старообрядцев-раскольников, следы пребывания которых на Колгуеве тщательно исследует Голованов. Этот корень горек, как золотой корень, заполонивший остров, этот корень – бегство безоглядное от всего, подверженного коррозии истории и времени ради крепкой, неподверженной порче веры, ради сладости беспорочного жития в великой простоте многомерного пространства девственной природы. Но главное – ради личной независимости, невозможной в холопской и чиновничьей Руси. Наши старообрядцы уже становятся подобны исчезнувшей цивилизации каменных менгиров, мегалитов, дольменов, сейдов и народа сииртя, которым пристально интересуется автор. Сииртя ушли под землю в каменные лабиринты, поэтому в последнюю поездку на остров рассказчик берёт серебряный колокольчик, оставляет его на вершине сопки, но сииртя, маленькие волшебные полурослики, не заметили своей любимой вещи - наверное потому, что сами давно ушли в вещие сны путешественников.
Александр Иличевский
Анархисты.: роман – М.: Астрель, 8000 экз., 2012. - 410с.
Александр Иличевский завершил свою тетралогию «Солдаты Апшеронского полка» романом «Анархисты». Чего и следовало ожидать. Вообще романы Иличевского имеют смысл и форму героических романов, особенно показательны последние три вещи. Никакого сомнения не возникает, что в романе «Перс» геройствует именно наследник древних персидских суфиев, в романе «Математик» безумствует именно лауреат премии Филдса. Правда, первый роман эпопеи «Матисс» относится к ранним, более завуалированным и скрытным способам писания «иличевского» романа как бесконечного рассказа, где на одной странице можно увязнуть в плотном блестящем пластичном суглинке сильнодействующих образов путешествия – по улице, миру, квартире, памяти, аду и раю.
Это давно вынашиваемая писателем мысль – что настоящие люди, способные основать новую социальность, это люди особые, люди-анархисты. Собственно, про анархию, Кропоткина, Цукерберга, теорию игр Нэша и проблемы умного союза автономных личностей мы с автором достаточно эвристично поговорили уже, поэтому присмотримся к пространственному аспекту романа. Путешествиями занят писатель в каждом своём тексте, все романы Иличевского тревелоги, но впервые мы читаем у него про Подмосковье. И ещё надо заметить, что несмотря на современность происходящего, речь героев романа ни в коей мере не современна, эта речь вполне может присутствовать в романе Чернышевского «Что делать» или Тургенева «Отцы и дети», или даже в фильме Мирзоева «Годунов», так что путешествие происходит и во времени. Герои романа вполне чеховские, молодой врач-анархист, священник, пожилой врач-гуманист, учитель-энтузиаст, помещик-бизнесмен, таможенник и парочка главных героев – тоненькая наркоманка Катя нездешней красоты и безнадёжно влюблённый спасатель Соломин, история бегства которого определяет сюжет романа. Соломин пытается спасти Катю от героина, несмотря на то, что она его пытается ограбить и застрелить, но не только не спасает, а, наоборот, теряет и Катю и свою жизнь. Что делать человеку, хвастливому, предельно эгоистичному, безвольному, но доброму и возвышенному? Тургеневский Базаров таким руки не подавал. Зато Соломин-беглец всем телом пробуравил ласковую синюю глину приокской земли, сотворил настоящую любовь с землёй, наверное, этого ему больше всего и желалось – самый ощущательный, сильнодействующий эпизод романа. Кстати, реинкарнация Базарова случилась в «Анархистах», в образе анархиста Турчина, ненавидящего Соломина из-за собственной влюблённости в наркоманку Катю, которая отдаётся таможеннику на катере за дозу и купается голой, к полному восторгу местной пацанвы. В «Персе», в горбуна-красавца Хашема инкарнировался реальный Хлебников, живущий в фантазии Иличевского, но вполне представимый в реалиях нынешней жизни. В персонажах «Анархистов» проглядывают персонажи серебряного века литературы, допустимые в реальность нашего восприятия современности только в виде эксперимента. Формально эксперимент не удался, невозможно жить сейчас в Калужской области, в красивейших до сих пор левитановских местах с сознанием Кирсанова или дяди Вани. Это и писатель признаёт, его базаровский анархист-подвижник Турчин гибнет как никчёмный обыватель, глупо подставившись в ситуации ограбления банка заокскими робингудами.
Всё действо происходит в имении Чаусова, знаменитого анархиста, чудом выжившего после 1917 года по причине постоянного пребывания в путешествии. Чаусов исследует, в том числе, якутское озеро Лабынкыр, где водится озёрный чёрт, то есть подземный мамонт. Этих мамонтов-чертей пасут древние сииртя. Под портретом анархического географа марширует и чистит себя Турчин, похожий на начинающего тирана, но желающий построить идеальный мир умного союза автономных личностей. Вообще говоря, гуманистический пафос разговоров интеллигенции 19 века, анархической, монархической или либеральной, – в романе «про сейчас» выглядит состоянием раппорта у каких-то нечеловеческих гипнотических сил, уже привёдших человека к катастрофе потери всякой человечности в 20 веке. Состояние катастрофы присутствует, явственно разлито в воздухе романа, это путешествие в никуда. Бегство несчастного любовника Соломина от коварной фемины, друзей и себя в пейзаж, в попытку найти сакральные точки местности, из которых его кумир Левитан рисовал зелёные дубравы, жёлтые поля, синие излучины Оки и белые карстовые утёсы – это бегство самое яркое и мощное описание живой природы, Тургенев бы позавидовал. Весь интерес романа в том, что его герои, вцепившись в своих кумиров смертельной хваткой, выслеживают их и идут по следу – Соломин за реальным Левитаном, Турчин за вымышленным Чаусовым. И никто никуда не приходит. Наркоманка Катя в порыве последней чистоты бросается в священную карстовую пещеру под Окой. Там женщины лечились от всех болезней, там был шанс, но не выплыла Катя из-под Оки. Соломин ринулся спасти, но учитель-энтузиаст взорвал вход в пещеру, все погибли. Зато герой нашёл что искал – исполинский призрак Левитана не зря ему показывался, сакральные точки пейзажа располагаются в точности там, куда душа устремляется, путешествует сразу после смерти.
Дмитрий Данилов
Горизонтальное положение : роман – М.: Эксмо, 3000 экз., 2011. - 416с.
«Фотографирование торца пятиэтажки с обочины дороги. Навстречу через дорогу идет компания, состоящая из четырех поселковых гопников. Поселковые гопники подозрительно косятся. Как-то это неприятно, а что делать. Раздумывание, куда дальше идти. Принятие решения идти вон туда».
Уверяю вас, дорогие читатели, что прочитывание этой книги, дальнейшее испытывание послевкусия этой книги, тяжёлое недоумение, ещё более неприятное похмелье, неизбежная депрессия, всплывание, такая же неизбежная декомпрессия, впадение в кристаллический транс осознания, вглядывание в городской мир новыми глазами, слёзы понимания и ликования, дальнейшее братание с гражданами, имеющими пока ещё затемнённое сознание себя, ощущение освобождения от гнетущего напряжения, связанного с боязнью отрешённо вглядеться в свою жизнь.
А форма настолько прекрасна – убрать всякое упоминание о я, о субъекте, о единственности трепетной личности – что такое формальное, но сильно трогающее путешествие можно признать сверхважным для познания городского пространства, определяющего сознание городского жителя.
Да, Дмитрий Данилов делает это за нас – отрешённо, предельно отстранённо и внимательно вглядывается в мельчайшие приметы внутренней деятельности. Казалось бы – какая там внутренняя, когда на каждой странице миллион механических внешних воздействий, тысяча проносящихся мимо машин, сотня зомби-пешеходов и пересадок на другие виды транспорта, десяток приходящих из вырожденного пространства кубического города мыслей-приказов. Данилов открыл особый остров, существующий везде, в городе, деревне и поле, даже в собственной голове. Вот именно – в голове. На этот остров безличности мы в первую очередь не обращаем внимания, этот холод пугает и пробирает до самых костей. Не надо только безличие, которое есть безупречность наблюдения, путать с безразличием, которое есть отсутствие смелости к наблюдению, то есть к различению.
Между тем нет ничего важнее, чем принять позицию наблюдателя, а эта позиция находится именно на острове безличия. Только оттуда заметны наши гигантские пропажи и лакуны сознания, наши тщетные попытки осознания, наше бессилие перед лицом универсальной машины причинно-следственных связей, которую мы сами же выстраиваем ежесекундно.
«20 января. Приход в редакцию. Получение информации о том, что сотрудничество теперь будет строиться не на постоянной основе с постоянной зарплатой, а на гонорарной основе. Еще выясняется, что, судя по всему, предстоит переезд в другой офис. То есть постоянное рабочее место упраздняется. Удалить аську, qip, фотошоп, оперу, футбол-менеджер. Можно было бы и файрфокс удалить, но ладно, пусть будет, может, пригодится кому. Кому-то, кто унаследует этот компьютер. Кто-то ведь его унаследует, неизбежно. Убирание в сумку небольшого складня с иконами Спасителя, Богородицы и святителя Николая. Этот складень стоял в течение почти двух лет на компьютере».
Да, это мемуары, это дневник работы в самом странном и интересном журнале «Русская жизнь», это скрупулёзное перечисление миллиона тонн мусора, из которого состоит механическая часть нашего сознания, миллиона тонн усталости, наваливающейся на нас, заложников бесконечного количества неосознаваемых реакций на внешний мир. Посещение массы литературно-поэтических чтений, изучение Православия, длительное чтение религиозно-философской литературы, длительно-изнуряющая годовая попытка написания заказного эссе о комбинате в Новом Уренгое, потому что «компании любят выпускать о себе большие книги с большим количеством ярких иллюстраций и некоторым количеством текста». Но ничего не выходит у Димы с Уренгоем – кому из самодовольных компаний и комбинатов ( вспоминается Комбинат из «Пролетая над гнездом кукушки») нужны столь прозрачно-кристаллические правды о людях и производственном процессе? Никому.
Зато нам, городским читателям городского эпоса, это всё настолько понятно и близко, что в процессе чтения, минималистического путешествия по бескрайним просторам города, осознаваемого только по номерам Автобусов, Троллейбусов, Трамваев, Маршруток и названиям станций Метро – нам становится абсолютно ясно, что мы всё-таки не компьютеры. Не программы автореагирования на раздражения, не никому ненужные безличные машины восприятия. Мы живы, горячи и предельно интересны для мира и самих себя, только очень устали в обездушенном мире.
Ненужный кто-то за окном стоял и требовал любви.
«31 января. Позднее пробуждение. Сорок лет. Горизонтальное положение, сон».