Три эссе

Реквием себе

В Интернете попалась на глаза публикация, где Восьмой квартет Шостаковича до минор назван «гениальнейшим». Вспомнилось, как я присутствовал на первом прослушивании этого квартета в Союзе композиторов. В моей «Стенографии» зафиксирована дата: 7 октября 1960 года. Больше полувека назад! Позвал меня мой ныне покойный друг, замечательный, до сих пор недооцененный композитор Михаил Марутаев. Народу в небольшом зале собралось множество. Миша сказал, что обычно на заседание секции приходят несколько человек.

Шостакович выступил с небольшим предисловием. Рассказал, что в июле этого года был в Дрездене, в связи со съемками фильма «Пять дней и пять ночей», к которому он писал музыку. Там возник этот квартет. «Я посвящаю квартет жертвам фашизма, — сказал Шостакович. — Не просто “посвящается”, а именно “я посвящаю”. Когда квартет будет напечатан, не знаю, напишу ли я так, меня могут обвинить в ячестве, в индивидуализме. Но в своем кругу я хочу выразиться именно так. Здесь можно встретить темы из разных моих работ. Это глубоко личное произведение».

Он волновался, как новичок, то и дело ерошил волосы на макушке, видеть это было неожиданно. Шостакович! Квартет пришлось проиграть два раза: перед концом четвертой, а может, даже пятой части у второй скрипки (Шервинский, Квартет имени Бетховена) порвалась струна, решили повторить все. Это было потрясающе.

А потом поднялся некий Урбах (если бы я тогда не записал имя, кто бы его сейчас вспомнил) и сказал: товарищи, я думаю, нет надобности обсуждать это замечательное произведение. Шостакович растерянно встал, попытался что-то возразить, но все уже поднимались, многие, похоже, в недоумении. Я слышал, как кто-то рядом сказал: правильно, есть музыка, о которой нельзя говорить словами.

Миша мне объяснил: многие до сих пор не любят Шостаковича, но если будет открытое обсуждение, никто не посмеет выступить против. А тут, если выйдет еще одно постановление в духе 48-го года, они могут сказать: вот, нам не давали высказаться о Шостаковиче. Шостакович — великий музыкант, но характер у него искалечен временем. Когда после постановления 48-го года у него в квартире погас свет, он бросился к телефону: «Скажите, а воду тоже отключат?» Но когда ему потом предложили вновь занять пост директора Ленинградской консерватории, он взял бланк, который его попросили заполнить, и пошел с ним в туалет…

И вот сейчас я читаю комментарий неизвестного музыковеда — мы в те годы ничего, оказывается, по-настоящему не знали и долго еще не могли знать. «Гениальнейший Восьмой квартет до минор создан за три июльских дня 1960 года в Дрездене, в один из самых худших периодов жизни композитора. Шостакович стоял на грани самоубийства; чтобы получить разрешение на выезд, его заставили вступить в партию. По свидетельству его друзей Исаака Гликмана и Льва Лебединского, композитор впал в жуткую депрессию: он пил, рыдал и производил впечатление человека, находящегося на грани психического срыва, а может, самоубийства. Вполне возможно, что Шостакович готовился уйти из жизни. Этот квартет был им написан как реквием себе. Обозначенное позднее посвящение “Памяти жертв фашизма” не более чем ширма. Шостакович писал Гликману: “Я размышлял о том, что если я когда-нибудь помру, то вряд ли кто напишет произведение, посвященное моей памяти. Поэтому я сам решил написать таковое. Можно было бы на обложке так и написать: “Посвящается памяти автора этого квартета”».

Много лет я уверял себя, что произведение может полноценно восприниматься независимо от условий его возникновения, от обстоятельств жизни автора, его судьбы, личности. И вот слушал гениальный квартет спустя пятьдесят с лишним лет после первого исполнения — как обогатилось его звучание новым временем, новым знанием!

Видение Баратынского

Размышлял о новом чувстве реальности, о соблазне уйти от нее — и вспомнил давнее (1827) стихотворение Баратынского «Последняя смерть».

Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.

……………………………………..

Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.

И вот поэт увидел «без покрова / Последнюю судьбу всего живого». Вначале ему открылось торжество разума: «Везде искусств, обилия приметы». Он увидел даже летательные аппараты.

Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд, и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!

Однако «прошли века», и взору открылось другое видение:

Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольных благ,
На все они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах…

……………………………………..

И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие…

Живописуется что-то вроде торжества виртуальной реальности — хотя во времена, когда это писалось, такого понятия не существовало. В самом деле — читаю дальше:

И умственной природе уступила
Телесная природа между них.
Их в Эмпирей и в хаос уносила

Живая мысль на крылиях своих.
Но по земле с трудом они ступали
И браки их бесплодны пребывали.

Вдруг сопоставилось с записанным мной время назад суждением Сергея Хоружего, известного физика, философа, богослова: «Уход в виртуальную реальность чреват мягкой гибелью типа эвтаназии».

Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах
Последние семейства истлевали.

Неожиданная перекличка, не правда ли? «Человек не понимает себя, не справляется с собой. Антропологическая ситуация тяготеет к сценариям гибели», — писал в одной из статей Хоружий. По-иному прочитываются поэтические видения 200-летней давности. Назвать ли их прозрениями? Поэт, опережая позднейшие фантазии (еще не опыт), интуитивно ощущал опасность ухода от реальности, ее подмены.

Чехов. Публичный интеллектуал и духовный авторитет

Вспомнил тему одной из программ А. Архангельского»: «Публичный интеллектуал и духовный авторитет. Почему этот опыт перестал работать в 90-е годы? От Мамардашвили до Аверинцева, от А. Меня до Лихачева».

Почему-то в обсуждении, подумал я, почти не возникали имена писателей. А вот ведь кто в русской традиции до недавних пор становились публичными интеллектуалами, духовными авторитетами. Где они сейчас? Стал перебирать имена знакомых современников. Конечно, кто-то и сейчас участвует в обсуждении злободневных проблем, не буду называть имен. Но сколько других, и не последних в литературе, ушли из публичного пространства, по разным причинам. (О себе сейчас помолчу, тут сработали отчасти жизненные обстоятельства, но больше характер, устройство личности. Не стал ни тем, ни другим. Так ведь никогда к этому и не стремился, для моего самоосуществления важней было другое.)

И вдруг вспомнил: а Чехов? Вот кто не был ни публичным интеллектуалом, ни духовным авторитетом. Я недавно перечитывал его повесть «Моя жизнь». Герои там не проявляют никакого интереса к политике, к событиям в стране, в мире, не читают газет — вообще, кажется, ничего, не обсуждают произведений литературы, искусства. Участвуют в каких-то любительских спектаклях, но о чем они, на какую тему, как будто не имеет значения. Рассказчик лишь называет некоторые проблемы времени, но они где-то на периферии его интересов, нечто скорей внешнее, несущественное.

«Опять разговоры о физическом труде, о прогрессе, о таинственном иксе, ожидающем человечество в отдаленном будущем», — с иронией комментирует он. А. Чудаков пишет об этом: «В отличие от своих предшественников, поглощенных выяснением ценности идей и мировоззрений, Чехов обратился к тому, что лежит глубже всяких идей… Его интересовало “общее чувство жизни”. Оно, а не характеры, не нравы, не идеи — главный предмет изображения в творчестве писателя, хотя и одно, и другое, и третье присутствуют в его произведениях».

«В повседневной жизни человек не воспринимает мир таким ясным, каким он представляется в реалистических романах. А между тем то, как человек видит мир, так же важно знать, как постигать человеческие типы, характеры или руководящие человеком и обществом идеи». «В конечном счете будничное жизненное самоощущение человека является основой для постижения окружающего мира и главным стимулом его поступков».

Что-то, право, близкое мне. Процитирую немного еще. «Русский писатель не повторял философские зады, не популяризировал чужие идеи, а был явным предтечей философской мысли ХХ века, в частности феноменологии Хайдеггера. Последний сосредоточил свои усилия на постижении человеческой самости в повседневности, и в этом было знамение эпохи».

Насчет Хайдеггера надо бы, пожалуй, поосторожнее. Его германо-эллинская «самость» увела самого автора на опасные пути, сблизила с нацизмом. Среди современников Чехова публичным интеллектуалом, духовным авторитетом назвать можно Горького, не говоря о Толстом и разных других, помельче. Чем отозвалась их общественная активность — об этом разговор особый. Элементы воспитательной публицистики можно обнаружить разве что в частных письмах Антона Павловича. Злободневных статей Чехов не публиковал, не участвовал в обсуждении модных «духовных» проблем, как деятели Серебряного века, позднейшие завсегдатаи «башни» Вяч. Иванова. Он до конца искал что-то свое, даже отправляясь на Сахалин. Не так просто за него сформулировать, что именно.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67