Советская наследственность

Опыт ХХ века - технология анализа

В теории анализа так называемого советского наследия самой трудной проблемой является, на наш взгляд, проблема "модальной оценки" - в каких "тональностях" следует воспринимать событие или явление, то есть оценки его с точки зрения градаций модальных определений: "хорошо", "плохо" или же "нейтрально". Если в установлении "холодной" последовательности событий даже при великом разнообразии мнений царствует логическая упорядоченность источниковедения, когда дело доходит до установления "модальности" и, таким образом, до практически (и политически) актуального вывода, как правило, утрачивается способность делать какие-либо разумные выводы вообще.

Что имеется в виду? Оценки ключевых исторических событий и явлений, даже сделанные, казалось бы, с одинаковых идеологических позиций, часто оказываются противоположными, а сделанные с противоположных идейных позиций - частенько совпадают. К примеру, на часто поднимаемый в СМИ вопрос об оценке Февральской революции идейные противники - коммунисты и либералы - нередко отвечают одинаково, считая ее положительным явлением в истории России. Зато в лагере националистов существуют противоположные мнения на этот счет?

Однако чем нас, как исследователей, не устраивает подобное положение? Ведь, казалось бы, ну и что из того: людям свойственно иметь различные точки зрения на один и тот же предмет. И если идейные единомышленники расходятся во мнениях, то ничего в этом плохого нет. Но дело в том, что, оценивая исторический феномен с некоторой "политической позиции", мы предполагаем определенный набор приоритетов, или, по-другому, систему ценностей (в данном случае политических). Предполагается, что человек, понимающий, что для него более дорого, что - менее, и обладающий определенным знанием о предмете, должен оценивать его более-менее однозначно и предсказуемо. Но именно с однозначностью оценки возникает проблема, когда мы пытаемся оценивать исторические события ХХ века.

Интересно, что, если мы уходим от истории Новейшего времени вглубь, у нас все меньше причин для такого рода неоднозначности. Так, если говорить о Петровских реформах с позиции "евроцентризма", вряд ли следует ожидать "расщепления" современной оценки. В то же время с точки зрения чистой логики языка ничто не мешает евроцентристам иметь две противоположные оценки Петровских реформ: как "удачных" (потому что Петр "прорубил окно в Европу") и как "неудачных" (потому что именно это в дальнейшем привело к проникновению в Россию марксизма и революции, изолировавшей страну от Европы). Однако слишком уж второе событие удалено от первого, и, соответственно, причинно-следственная связь между Петровскими реформами и Русской революцией оказывается гораздо менее очевидной, чем связь между ними и "окном в Европу".

По аналогичной причине православные традиционалисты оценят деятельность Петра негативно, по крайней мере, в том, что касается нарушения царем-реформатором вековых устоев церкви. Навряд ли среди них найдутся такие, которые укажут на связь петровского государственного управления церковью как на устойчивую традицию и положительный фактор возрождения православия в ельцинской России. Слишком далек Петр от Ельцина, между тем как связь его восхождения на трон с отменой патриаршества куда более очевидна?

Таким образом, сравнивая проблематику более ранней истории России с проблематикой революционного и советского периода, можно прийти к выводу, что возможная причина противоречивости анализа советского периода - в его слишком большой близости к наблюдателю. Это делает радикально противоположные оценки - в наших глазах равновероятными или весьма близкими по своей вероятности. Принцип "большое видится на расстоянии" в данном случае был бы весьма уместен, однако его слишком сложно придерживаться.

Все было бы гораздо проще, если бы мы имели возможность подождать лет двести, пока "окончательные результаты" того или иного события станут известны, а если говорить в терминах предполагаемых "причинно-следственных связей" - до того времени, когда "причинная связь" исследуемого (старого) события или явления с текущей историей (и политикой) перестанет быть для исследователей "очевидной"! Проблема, однако, в том, что для того, чтобы оказаться "на расстоянии, пришлось бы подождать лет сто, так что наши рассуждения перестали бы быть актуальными в принципе. Нельзя ли, применяя соответствующую технику рассуждения, все же обойти каким-нибудь способом возникающие трудности?

Здесь без применения принципиально "новой технологии" анализа проблема истории ХХ века "разумных решений" не имеет. Убрать произвольность исторического вывода, вместе с этим сохранив его актуальность, - такая практическая задача стоит перед изобретателями "новых технологий" в исторической науке. Под "разумными решениями" мы понимаем такие, которые были бы единственными хотя бы в рамках одной заданной ценностной установки. В ином случае практическая ценность самой исторической оценки становится равной нулю. Какую реальную политику можно строить в условиях, когда одни коммунисты считают, что события, подобные Февральской революции, - это хорошо, поскольку закономерно ведут к революции социалистической, а другие считают, что это плохо, поскольку это означает непосредственный триумф буржуазного либерализма?! Заметим, что в качестве "донора для проведения анализа" коммунистические позиции здесь избраны только потому, что они достаточно четко сформулированы и широко известны.

В преломлении к действительности результатом такого "классического" анализа постсоветской ситуации с коммунистических ценностных позиций оказывается следующий: либеральные реформы - это, с одной стороны, плохо, потому что они ущемляют социальные права трудящихся, а с другой стороны - хорошо, поскольку "мы знаем", что подобная ситуация "закономерно" ведет к революции и новому Октябрю. Из рассуждения остается не ясным, как коммунистам поступать практически: то ли поддерживать эти реформы, усугубляя их и ведя дело к революции, то ли бороться против них. Ответ оказывается зависимым от произвольного решения партийных вождей, однако же такой произвол выбора не будет способствовать единству рядов партийцев, объединенных соответствующими ценностными установками. Для более четкого и менее произвольного ответа на вопрос "Что делать?", очевидно, необходимы какие-то новые методики анализа.

Отличие предлагаемой "новой технологии" от старой заключается в том, что она осуществляется не в один, а в два этапа. Перед тем как ставится модальный вопрос о значении события ("хорошо" или "плохо"), проводится предварительная обработка (уточнение вопроса), которую можно было бы назвать "пре-рендерингом" (pre-rendering - понятие из компьютерной терминологии). На этом первом этапе анализа уточняется временной интервал, на котором задается вопрос и в течение которого вопрос считается актуальным. Например, просьба оценить роль Февральской революции ведет за собой встречную просьбу уточнить временной интервал, на котором оценка должна сохранять свою актуальность. Оказывается, что чем более ограничен этот временной интервал, тем меньше опасность получения неопределенных двойственных ответов, тем больше вероятность того, что полученный ответ будет однозначным и, таким образом, имеющим практическую ценность.

Конечно, применяя такую технологию, мы чем-то вынуждены поступиться. В данном случае нам придется отказаться от наших претензий на окончательные универсальные ответы: так любое историческое явление (в том числе и имеющее наиболее эмоционально насыщенное восприятие, такое как "сталинизм" или "нацизм") мы заведомо отказываемся обсуждать в терминах абсолютной, верной на все времен истины, ни как только "положительное", ни как только "отрицательное" явление.

По большому счету, это не такая уж большая потеря, учитывая, что "абсолютные истины" в модальной оценке невозможны из-за наличия в общественной мысли разных систем ценностей. По сути, "потеря" состоит только в том, что утверждается невозможность "абсолютной истины" даже в рамках одной системы ценностей. Однако это также не означает, что мы полностью отказываемся от модальной оценки. Наоборот, будучи сознательно ограниченными определенным промежутком времени в качестве "граничных условий" своей истинности, наши модальные оценки становятся более обоснованными и более определенными. Немного умерив свои интеллектуальные амбиции, мы значительно выигрываем в логической консистентности наших выводов.

Таким образом, вне зависимости от системы ценностей наш исторический анализ становится более прагматичным, нацеленным на практически применимый результат даже в ущерб "универсальности". Зато теперь нам не придется ждать еще двести лет, куда же в конце концов "вырулит история", чтобы получить выводы, значимые на ближайшие несколько лет. В следующих частях нашего исследования мы попробуем применить эти принципы для практического анализа.

Философия выбора

Вообще, на наш взгляд, анализ истории, проводимый на основе ясных и прозрачных принципов, вводимых явным недвусмысленным путем, имеет определенные преимущества по отношению к интуитивному философствованию, каким бы глубоким и обоснованным богатым личным жизненным и интеллектуальным опытом оно ни было. Отличие между этими двумя стилями анализа сходно с отличиями между лекарством, эффективность которого установлена путем общепринятой стандартной процедуры верификации, и народными гомеопатическими средствами. В то время как некоторые из числа последних могут быть иногда чрезвычайно эффективными, очевидность этой эффективности зависит от веры в компетентность открывателя и производителя этих средств. Если технология производства и механизм действия не прошли общезначимую процедуру общественного признания, как полезность, так и риски применения народных средств не становятся предметом воспроизводимого общественного опыта, оставаясь предметом опыта целителя. Точно так же открытость "технологии получения" исторических оценок есть необходимое условие их общественного признания.

Также по мере того, как программа выработки универсальной исторической оценки выглядит явно несбыточной уже из-за объективного разнообразия ценностных установок, требование ясности и прозрачности методологии может остаться единственной опорой сохранения хотя бы минимального языка взаимопонимания между направлениями исторического анализа различной политико-ценностной ориентации. Если этот анализ будет осуществляться в рамках "открытого кода", а не на языке личных интуиций, ценностные различия могут быть на время "вынесены за скобки", для чего сами ценностные категории и их влияние на историческую оценку, конечно же, должны быть сперва сформулированы участниками диалога в явном виде.

Что касается самих ценностных установок, то их роль в любой модальной оценке совершенно очевидна. Любая оценка в рамках определений "хорошо" или "плохо для своего логического прояснения требует ответа на дополнительный вопрос: для чего? Для осуществления каких целей "хорошо" (или "плохо")? Без уточнения человеческих целей вопрос о том, что хорошо, а что плохо, повисает в воздухе. Осознанная (хотя и не всегда вербализируемая) система целеполагания и средств достижения целей определяется, в свою очередь, системой личностных ценностей. Однако написанное выше в данном абзаце всего лишь логическая разметка смыслового поля, языковые определения, введение которых потребовалось по соображениям продуктивности языка. Следующее высказывание уже не является чисто дефинитивным, а несет в себе утверждение о характере окружающего мира: система личностных ценностей формируется путем свободного личностного выбора.

Пока не ясно, как последнее утверждение можно подтвердить эмпирическим путем, поэтому приходится смириться с тем, что оно подкреплено лишь верой в существование "свободного личностного выбора", то есть фактически "свободным личностным выбором" из ряда альтернатив, среди которых и фатализм. Такое циклическое обоснование: " Моя свобода дает мне возможность выбора, и, имея ее, я выбираю веру в существование свободы выбора, и, таким образом полагая свободу выбора, я утверждаю, что могу быть свободным", - конечно же, не является никаким "доказательством", но составляет то, что можно назвать "личной философией".

В исторической науке, где экспериментальная проверка выводов и отсев конкурирующих гипотез в большинстве случаев невозможны, "личная философия" исследователя играет гораздо более существенную роль, чем в работе ученых-естествоиспытателей. Там, где невозможна эмпирическая проверка, ее функцию замещает свободный выбор. Как, например, без этого самого свободного выбора можно решить, являлись ли столыпинские реформы плотиной перед революцией или, наоборот, ковром, по которому она прошла к своей победе?

Свобода выбора, ее степень и статус в обществе имеют ключевое значение и для формирования такого качества, как инновативность, понимание важности которого пришло в русское общество относительно недавно. Теперь многим стало понятным, что, например, инновативность искусства и художественной литературы утверждает в обществе статус инновативности и любого творчества вообще. И то, что до этого - в советские и досоветские времена - попытка управлять литературой и политической мыслью сказывалась пагубно на статусе инновационного поведения в обществе, ограничивая творческий потенциал не только в создании произведений искусства, но и в свободной и независимой от подсказок извне креации общественных отношений. Очевидно также, что по сей день попытки приверженцев победившей в новой России импортированной идеологии утвердить эту систему ценностей как "универсальную" и "всечеловеческую" продолжают убивать самобытное историческое творчество русского народа, системно подавляют самостоятельную инновационную активность современного русского общества.

"Сослагательное наклонение" в истории

Говорят, что история не терпит сослагательного наклонения. Нам неизвестно, кто эту мысль высказал впервые, но это именно тот случай, когда один сказал, а все не задумываясь повторили. Однако же, по нашим наблюдениям, ни один из тех, кто повторил этот тезис, сам ему не следует. Возможно, так происходит потому, что продуктивно рассуждать об истории, не используя сослагательное наклонение, невозможно. Вот и уважаемый А.И.Солженицын, говоря о Февральской революции, вначале ссылается на запреты неких "ученых" на " conditionalis в рассказах о прошлом", но, конечно же, вскоре после этой уступки свободно размышляет о том, что бы было, если бы государь не отрекся: " Останься Государь и далее в Ставке - посланные войска неуклонно шли бы на Петроград, и никто не запрашивал бы у Главнокомандующих мнения их о необходимости царского отречения".

Конечно, история, рассматриваемая как не зависящий от наблюдателя "объективный" процесс, не может иметь никакого наклонения, в том числе и сослагательного? Однако, когда речь идет не о самом "историческом процессе", а о нашем анализе истории, сослагательное наклонение не только уместно, но без него вообще невозможно прийти к каким-либо позитивным выводам - практически важным для нашего поведения в будущем. Если же история в принципе не имеет альтернативы (сослагательного наклонения), тогда все равно, как мы поступаем и делаем ли мы "выводы" из истории, или нет. То есть, налагая запрет на "сослагательное наклонение", мы лишаем наши усилия по пониманию истории всякой практической ценности.

Во-вторых, даже если это правило было бы возможно соблюдать и оно соблюдалось бы другими, для нас оно совершенно неприемлемо. Запрет на обсуждение исторических альтернатив не может нас устроить по соображениям чисто принципиального, ценностного порядка: это означало бы существование универсального, внеположенного человеческой воле и неизвестно кем придуманного "исторического закона", которому остается только "с радостью подчиниться". Это противоречит нашей собственной морали и нашему понятию о роли человека как существа со свободной волей. По этой причине ни о каком выборе стратегий строительства нации также говорить было бы невозможно в мире, где запрещено обсуждать альтернативную историю, - такое положение вещей, я думаю, абсолютно неприемлемо для русского националиста.

Для понимания текущих событий и возможности их модальной оценки предположение об "альтернативной истории" - если не в виде актуальности, то хотя бы в виде возможности - совершенно необходимо. Представим, например, что победила Германия. Не требуется слишком богатой фантазии, чтобы догадаться, что историческая наука, как и оценка в ней гитлеризма, выглядели бы в начале ХХ I века совершенно иначе, чем теперь.

Да и теперь оценка гитлеризма оказывается зависимой от колеблющегося мирового статуса континентальной Европы: чем он становится выше, тем больше оснований она видит в смене прежней, резко отрицательной, оценки на другую, воспринимаемую извне как "обеление нацизма". Так, как будто попытка объединения Европы Гитлером действительно имеет к нынешнему "всеблагому" европейскому единству какое-то отношение?

Несмотря на отсутствие доказательств, а точнее, благодаря такому отсутствию, все больше психологических соблазнов считать Гитлера эдаким новейшим Робеспьером, европейским Лениным или, быть может, Горбачевым, который неумело начинает давно назревшие "болезненные реформы", и вначале становится совсем плохо и страшно, совершается масса "трагических ошибок", но затем постепенно Европа выходит на "столбовую дорогу прогресса и благополучия".

Конечно, связывать нынешнее объединение Европы с "реформаторской деятельностью" Гитлера - это все равно что связывать перестройку с Февральской революцией, а запуск космического спутника - с ленинским переворотом. Но ведь связывают же! Существуют люди, которые в наличии такой связи абсолютно уверены. Другие, не менее уважаемые, абсолютно уверены в противоположном: если бы монархию в России не свалили, Россия давно обогнала бы Америку. Третьи уверены в чем-то еще? Эмпирических подтверждений у каждой такой позиции, как правило, нисколько не меньше, чем у ее противоположности.

Из-за этих трудностей в дальнейшем, когда мы говорим о том, что одно историческое событие или явление явилось " причиной" чему-либо, мы имеем в виду всего лишь " одну из возможных причин". Установление "истинной причины" в истории затруднительно, поскольку для разделения возможных причин и факторов друг от друга необходим такой метод исследования, как чистый эксперимент в контролируемых условиях, что, естественно, невозможно, когда мы говорим об исторической науке. В истории перед нашим взором причины и отдельные факторы перемешаны, а термин "доказательство" как правило, требует закавычивания.

Но нас в данном случае мало интересует сам факт отсутствия в историческом анализе универсальных доказательств, которые были бы столь же очевидны человеческому разуму, как математические теоремы или экспериментально подтвержденные законы физики. Нам достаточно того, что существуют психологические механизмы, благодаря которым историческое утверждение приобретает свойство "доказательства" в глазах сознания, обладающего жизненным опытом и определенной системой ценностей.

Советское и национальное

Итак, перейдем к практическим приложениям. Из вопросов к истории советского периода выделим два, которые нам представляются наиболее важными:

1. Насколько советский период оказался для России полезен или вреден?

2. Насколько правильными были действия, направленные на его завершение?

Вопросы эти не связаны антиномическими отношениями, как может показаться на первый взгляд. Это вопросы разного плана, ответ на второй в общем случае не зависит от ответа на первый. В самом деле, некто может считать, что советская эра была ужасна, однако прекращать ее, по крайней мере в той форме, в которой это произошло, было совершенно неправильно, поскольку наступили еще более страшные времена? Другой, наоборот, вследствие своих ценностных установок может посчитать советский период наисчастливейшим временем для России, но однако же и соглашаться по каким-либо причинам, что в конце 80-х настало время подумать о его завершении? Потому, например, что, во-первых, ничто хорошее не может продолжаться вечно, и, во-вторых, потому, что пришло время окончить "празднества" и возвратиться к "суровым будням".

Для нас, однако, самая главная проблема - правильно ответить на эти два вопроса с точки зрения нашей собственной системы ценностей. "Правильно" - тут означает без логических ошибок и суеверий и с учетом необходимости временного "пре-рендеринга", о которой было сказано в начале. Тогда есть надежда получить однозначный ответ, одновременно убедительный и могущий быть практически полезным.

Какие же логические ограничения на оценку советского периода накладывает система ценностей, в которой достойная судьба нации является определяющей ценностью? В результате такого выбора взгляды на так называемую мировую роль СССР придется пересмотреть. В частности, руссоцентрическая система ценностей требует отказа от эйфоричной оценки такого ключевого явления ХХ века, как "спасение от нацистского варварства", которое испытал мир в результате победы союзников. Роль "спасителей человечества" и "спасителей европейской культуры" в значительной степени девальвируется, если мы ставим на первое место русский национальный интерес: как теперь выясняется, в лице "европейской культуры" русские спасли своего едва ли не самого опасного и сильного ненавистника. Союзники СССР в той войне, англосаксы ("фашиствующая мировая раса" по определению С.Кара-Мурзы), также не понесли достаточно сильных потерь в результате слишком поспешных усилий Сталина по разгрому Германии, стоивших Советскому Союзу очень дорого. Это тоже следует считать упущением советской внешней политики?

С точки зрения холодной калькуляции русских интересов политику советского политического руководства в той войне вообще трудно оценить как дальновидную. В частности, исходя из этой системы ценностей, разрушение русских культурных центров на фоне спасения Кракова или Рима не выглядит чем-то рациональным. Вместо сознательного подрыва сил враждебной "Европы Оси", которая по справедливости за свою агрессию должна была, конечно, понести десятикратно более высокие потери, чем русские, была избрана стратегия "гуманитарной интервенции" с целью принести в Европу "новый, более справедливый общественный порядок", установление которого было сосчитано залогом решения всех проблем.

Не вполне ясные для русских последствия принесла и помощь в установлении "справедливого общественного порядка" в Китае. Китай, в отличие от Европы, никогда до этого не угрожал России, но и он, консолидировав свои силы благодаря такому "новому справедливому социальному порядку", очень скоро стал едва ли не самой опасной долгосрочной угрозой. Это случилось после того, как в самые трудные для страны послевоенные времена советское руководство значительные ресурсы отправляло в помощь построению социализма в братской стране. Для сравнения, СССР никогда не пытался переделать по своим лекалам Индию, и индийцы никогда всерьез не пытались, подобно китайцам, по-обезьяньи перенять советский опыт, но именно эта демократическая страна стала чуть ли не самым важным союзником России в противостоянии американо-китайской оси, которая не отреклась от своей дружбы с Россией и после развала СССР.

Нельзя, однако, сказать, что универсалистские догматы появились у российской верхушки только с приходом к власти коммунистов. Следует ли нам считать, например, решение сохранить в целости и сохранности Париж, несмотря на варварства французов в Москве, каким-то "моральным достижением"? Не получилось ли наоборот, что безнаказанность европейского варварства ввела Европу в соблазн думать, что русских можно относительно безнаказанно пинать, рассчитывая на "вселенское благородство". Думаю, не ошибусь, если скажу, что недостаточное наказание агрессора может привести лишь к новой агрессии, что русские и наблюдают по отношению к себе достаточно регулярно.

Другими словами, если не видеть позитивную ценность в "благоденствии всего человечества" самого по себе, приходится признать, что (с точки зрения исключительно национальных ценностей) политика, выстроенная на универсальных ценностях, несет в себе значительные риски, а "героические усилия" в ее реализации часто имеют и негативные результаты, по крайней мере с точки зрения руссоцентрической доктрины. Эта идея "всемирного благоденствия" еще кое-как годится для роли пропагандистского прикрытия и средства переубеждения, но горе тем нациям, лидеры которых начинают путать политику с пропагандой?

В то время как в советский и ельцинский периоды оценка итогов Второй мировой войны и роли СССР делался упор именно на "всемирно-историческое значение" данного события, пересмотр их с национальных позиций закономерно ведет к оценке Победы с точки зрения "сбережения народа". В связи с этим имеет смысл начать разговор и о той новой роли, которую нация приобрела в результате своей победы. Эта роль в послевоенный период действительно значительно усилилась, однако последствиям такого усиления также придется дать новую оценку.

К тому же основательный временной "пре-рендеринг" необходим, когда мы замечаем, что победа в Великой Отечественной войне в дальнейшем послужила одной из вероятных причин ослабления русской нации. Как давно замечено, в любой победе заложено зерно будущих поражений: слишком большое пространство ответственности Кремля в сочетании с демографическими потерями служило основой того подрыва физических сил и, главное, духа, которые и привели к политическому застою и надлому перестройки. Воодушевленный великой победой, русский политический класс в чем-то поставил для себя слишком высокую планку, а с другой стороны, забыл о необходимости постоянно и упорно самосовершенствоваться.

Другими словами, оценка роли Победы даже с точки зрения нашей системы ценностей требует разделения ее на эпохи: если в послевоенный период эта победа сыграла в общем положительную роль, то начиная с застоя 80-х ее отголоски стали для нации, скорее, обузой. Если же говорить о настоящем времени, то также есть повод для сомнений: если бы победа СССР не была бы столь блестящей, а кончилась, например, патовой ситуацией и соглашением с нацистской Германией, возможно, Россия не имела бы теперь на своей западной границе объединенные дивизии "золотого миллиарда".

Социалистический антиопыт

Нового пересмотра итогов советского периода требует, естественно, и так называемый социальный опыт СССР. Ни коммунистическая, ни либеральная точки зрения, при всей их противоположности, не соответствуют националистической системе ценностей. Эвентуальные "преимущества социалистической организации производства", а также идея построения "моральной экономики" имеют значение не как самоцель, а лишь как средство укрепления нации, ее государства и национального единства. Советское плановое хозяйство имело бы больше смысла для националиста, если бы в план были заложены идеи укрепления русской культуры, русской самобытности и умножения русского народа. Советский план, где все это отсутствовало, где происходило прямое попустительство истощению русских сил из-за отчислений, идущих на помощь "братским странам" и "братским народом", вряд ли можно считать чем-то положительным в принципе.

Из эвентуальных "недостатков" советского общественного строя, столь жестко раскритикованных либералами, считать действительными недостатками следует лишь те, которые препятствовали опережающему развитию сил и укреплению духа русской нации. Так, борьбу с западной музыкой и ношением джинсов вряд ли можно считать большим грехом коммунистов. Недостатком, скорее, можно считать плохую организацию борьбы против такого иностранного материального и духовного вторжения, неспособность противопоставить западной культуре и легкой промышленности свою собственную альтернативу.

Подавление в обществе инновативности и даже всякого стремления к ней, подавление живой национальной воли под предлогом того, что все общественные законы открыты и остается только им безропотно подчиниться, а самым лучшим и эсхатологически завершенным стилем является "социалистический реализм", - вот наиболее тяжелый грех "совка"! Если существуют лишь "универсальные общечеловеческие ценности", то где же тут место для национальной воли, имеющей право на свой собственный ценностный выбор?

Если безразличие к себе, фатализм, послушание и тотальное удушение инициативы даже и помогало в традиционных войнах прошлых столетий, то какой же ценой! Может быть, в каком-то неопределенно далеком будущем антиинновационое поведение и привычка "не высовываться", старательно культивируемые советским политическим режимом, и будет опять востребовано, на ближайшую перспективу следует рассматривать его как однозначно отрицательный культурный паттерн, требующий срочного исправления. Информационное общество, тенденции применения мягкой силы для отстаивания национальных интересов требуют от нас возвращения мировых позиций русской культуры, ее мировой притягательности, что, конечно, невозможно без восстановления ее концептуальной новизны и неповторимой аутентичности.

Что же до поклонников и репликаторов западной культуры, выросших в советском подполье, то в своем рабском подражании они так и остались рабами, только мнящими себя свободными, однако же не способными к действительно самостоятельным волевым и творческим усилиям, своей интеллектуальной робостью перед Западом отбросив еще недавно великую культуру на задворки. То же самое касается и гуманитарных научных дисциплин, где тайное равнение на Запад и говнистая "фига в кармане", а вовсе не бунтарская воля стали в "период развитого социализма" залогом успешной карьеры.

Лексическое наследие

Национальная политика СССР служит, пожалуй, наиболее естественной мишенью для нового русского национализма. Однако это столь широкая тема, что сказать о ней вскользь - все равно что ничего не сказать. Отметим лишь, что оценка здесь также требует тщательного временного "пре-рендеринга", поскольку краткосрочные эффекты ленинской национальной политики оказались в значительной мере противоположными среднесрочным, а среднесрочные - долгосрочным.

Более подробно стоит поговорить о "лексической составляющей" советского наследия. Чем, например, не устраивает такое советское определение, как "многонациональный (советский, российский) народ"? Ему подражает другое похожее, но как бы вывернутое наизнанку определение: "мультиэтническая нация". Дело в том, что советское определение "многонациональный народ" - это не просто академический термин, это вознесенное на котурны обозначение соответствующих политических ценностей, их расстановка по ранжиру и систематизация. Так вот, если мы стремимся к русскому объединению, не важно, как это объединение мы обозначим - "нацией", "народом" или как-нибудь еще, - мы не можем согласиться, что прилагательному "многонациональный" придается тот же ценностный статус, что и существительному "народ" при полном отсутствии в этой формуле места для слова "русский".

Такие определения не могут нам понравиться, поскольку несут в себе зерно национального раскола. Действительно, если народ или нация содержат в себе нечто, что по своей ценности не уступает ему самому, вот вам и официальное оправдание возможности бесконечного дробления "нации" на "народы", а "народа" на "нации"?

Преступная эвтаназия

Отвечая на вопрос о том, было ли оправданным "умерщвление" советского строя, разберем одно из утверждений либеральных оппонентов, особенно часто применяющееся для оправдания либеральной революции: "Либеральные экономические реформы поначалу приводят к ухудшению, но зато в долгосрочной перспективе - неизбежно ведут к расцвету экономики". В этом рассуждении урезанный временной "пре-рендеринг" применяется стихийно, без осознания и поэтому ведет к однобокому выводу, претендующему на универсальность. Здесь рассуждающий просто закрывает глаза на бесконечность стрелы времени: если бы все было так хорошо с либеральными реформами, то они могли бы стать настоящим "концом истории", "билетом в золотой век", поездом в "землю, текущую молоком и медом", во что трудно поверить, учитывая весь предыдущий опыт человечества.

По такому принципу можно легко доказать абсолютную полезность каких угодно преобразований, в том числе и "коммунистических": ведь все они хотя вначале и ведут к некоторым издержкам (голод, разруха, Гражданская война, ГУЛАГ), но зато потом, "на следующем этапе", происходит некоторое улучшение положения (60-80-е годы). Нетрудно доказать аналогичным способом и полезность мировых войн? Тогда в чем ценность подобных "открытий"?! Другая ошибка - придание одной из возможных причин (а только в такой модальности мы можем говорить о причинности в исторической науке) статуса "истинной" или единственной причины. "Следствием политической и экономической несвободы стал развал СССР"? Но помилуйте, Югославия была более свободна (об этом, например, говорит Славой Жижек) и тоже развалилась, а Китай - менее свободным, однако выстоял и укрепился.

Чтобы избежать таких ошибок в рассуждениях, не следует никогда забывать об опасности любых универсальных и "эсхатологических" суждений о реальности, дабы не превращать наш анализ в подобие теологии. Истина же, по-видимому, состоит в том, что с точки зрения наблюдателя, обладающего собственной системой оценок, после периода "ухудшения" и последующего "улучшения" обязательно вновь последует период "ухудшения", что позволит наблюдателю связать ухудшение с "отдаленными негативными последствиями" проведенных реформ. В то же время чем отдаленнее вероятное историческое последствие, тем менее убедительна его связь с причиной, зато наиболее очевидные для наблюдателя ближайшие последствия крупных реформ могут оказаться (или показаться) катастрофическими.

Рассуждая о последствиях последней "либеральной революции", нужно различать их перспективную оценку от ретроспективной: если бы можно было вернуться в 1991 год, наверное, стоило бы поискать менее затратный путь реализации назревших реформ. Но, поскольку мы сейчас находимся в году 2007, когда основная часть невероятно высокой цены за эти реформы нацией уже уплачена, наша практическая позиция не может оставаться такой же, как в 1991 году. Теперь наша цель заключается в том, чтобы для реализации нашей ценностной стратегии воспользоваться последствиями тех изменений, которые уже произошли. Такие перемены, как появившаяся возможность публичного идейного спора и зачатки политической конкурентной среды следует считать условно положительными следствиями эпохи либерализма.

Однако даже эта оценка не должна помешать соответствующим органам призвать авторов поспешных антиконституционных реформ к ответственности - ведь, как многие небезосновательно подозревают, они своими действиями нарушили закон и впоследствии ушли безнаказанными, воспользовавшись служебным положением и покровительством Запада. Даже если верно, что, разрушив СССР, они лишь "совершили эвтаназию", это - преступная "эвтаназия", поскольку она была проведена с нарушением всех законов, действующих норм Конституции и результатов волеизъявления народа. Ненаказуемость подобных деяний может негативно сказаться на всем юридическом климате, демонстрируя обществу неподсудность политиков, что вряд ли будет способствовать формированию законопослушного общества, с одной стороны, и эффективной политики - с другой.

Если же оставить вопросы юриспруденции и обратиться к сфере возможностей, то легко заметить, что на излете ельцинской эпохи, после того, как негативные последствия либеральной политики с избытком реализовались в такой форме, которая вряд ли устроит русского националиста, можно заметить, что опять забрезжила надежда. И даже та несправедливость по отношению к русским, которая сквозит в современном устройстве евразийского пространства, может оказаться положительным фактором, если поспособствует пробуждению русского национального духа, который почти заснул, опьяненный масштабом своих собственных деяний и ширью территории.

Такая, временная, будем надеяться, компактификация русского государства дает шанс на его внутреннюю перестройку, обновление и укрепление духа народа и в последующем - на занятие лидирующего места в мире. Эта цель равно не принадлежит ни мертвой "социалистической системе", ни формальной "демократии", но живому народу, своей собственной волей влияющего на мировой порядок.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67