Социальные сети, коты и писатели

(Речь, произнесенная при закрытии форума «Future media» в Москве)

От редакции."Русский журнал" публикует текст выступления Ивана Давыдова на Форуме "Медиа будущего", который прошел 19 июня 2012 года в Международном мультимедийном пресс-центре РИА Новостей.

* * *

У меня по плану все начиналось с Канта, но из сострадания к публике я пассаж про Канта вычеркнул. И перейду сразу к делу. Предложу вам, взрослым серьезным людям перенестись туда, где смелость пользоваться собственным умом не очень поощряется, и где быть несовершеннолетним – нормальное физиологическое состояние. В школу. В советскую школу конца прошлого века, где учились все те, кто сегодня делает погоду в социальных сетях. Да и, собственно, все те, кто делает сами социальные сети. Молодежь, совсем не заставшая того, о чем я ниже буду говорить, только ведь еще подтягивается, хоть и заявляет все громче о своих правах.

Что такое школа в интересующем нас аспекте? Это место, где социальные иерархии только начинают выстраиваться, где мир нестабилен, где ошибку можно исправить, репутацию спасти, и так далее. Устойчивые иерархии в школе – чуждые, навязанные извне, мир взрослых, мир учителей, не-своих по определению. Временами этот мир даже враждебен, и несовершеннолетний человек формируется в том числе и благодаря приобретению навыков противостояния этому миру не-своих.

И еще школа – это место предельной коммуникации, место коммуникации по преимуществу, коммуникации ради коммуникации. Родители думают, что дети ходят в школу учиться. А дети ходят в школу общаться, и только ради перемен терпят уроки.

1

В советской школе был предмет, вроде бы, не имеющий прикладного значения вовсе, но нацеленный неявно как раз на постепенное втягивание маленького человека в большую жизнь, создававший в детской голове каркас взрослого мира. Предмет этот, хочу я сказать, - литература.

Литература, как вы помните, последовательно изучала писателей. То есть, писатель здесь – выделенная позиция. Центр мироздания. Пушкин – это наше все. Толстой, как минимум, зеркало русской революции. Евгений Онегин, хоть он, правда, и не писатель, но пусть в тексте останется, – энциклопедия русской жизни. Ну и так далее. Эти цитаты знали все, даже самые отчаянные двоечники, в жизни ни одной книги не прочитавшие. Их принято было вывешивать на стенах в классах, на специальных транспарантах.

Итак, писатель. Человек, который пишет, как правило – так уж принято в русской литературе, - что-нибудь длинное. Но не это важно.

Школьника, если вы вспомните собственный опыт, учили вовсе не понимать устройство текста или хотя бы просто наслаждаться его красотами. Школьника учили – кстати, это придумали не учителя словесности в советской школе, а Виссарион Белинский и куча авторов масштабом поменьше еще в позапрошлом веке, - искать в произведении высший смысл. Соотносить с превратно понимаемой историей и обманом выстраиваемой современностью. Укладывать в жесткие схемы, выдуманные классиками марксизма (каковые, между прочим, не были литературно одаренными людьми, выражаясь мягко). Литература, каждая конкретная книга, становилась не историей персонажей, в ней описанных, а учебником главного предмета, который в программе при этом вроде бы отсутствовал, - русской жизни.

Ну, вы все это прекрасно помните. Вы все вымучивали, списывали из учебников, из предисловий к многотиражным изданиям классиков эту смертную скуку. И выходило, что «Евгений Онегин» не потому великий роман, что в нем стихи легкие, как ножки у балерин, о которых регулярно вспоминает автор, не потому, что там поэт ведет посредством неуловимых отступлений сложную, ироничную, иногда издевательскую даже игру с читателем, не потому, что, в конце концов, про любовь там что-то такое есть между строк особенное, настоящее, а потому, что выведен в романе мятущийся дворянский интеллигент, лишний человек, не способный свои прекрасные качества реализовать в крепостнической России.

Князь Болконский учит нас любит родину, глядя на небо Аустерлица, с свинцом в груди и жаждой мести, ну и так далее. В «Мертвых душах» ошеломляет не вкус невероятный нашего богатейшего языка, не ощущение близости ада, а галерея типов провинциальных хозяйчиков.

В общем, этого достаточно, чтобы понять, что я хочу сказать.

2

Такую литературу нельзя полюбить, конечно. Если мы и любим свою литературу, - то это вопреки стандартным школьным урокам. Вопреки учебникам, просто потому, что она действительно великая, и в ней на самом деле спрятано совсем другое что-то, не то, о чем деревянными словами толкует учитель. Но учитель ведь любви и не требовал. Он требовал понимания.

Понимать надо было простые вещи: а) Литература - примитивное, общечеловеческое в кавычках морализаторство, вроде того, что обильно присутствует в поздних нравоучительных текстах Толстого, которых, впрочем, в школе не проходят. Добро делать хорошо, а зло плохо. Руки перед едой следует мыть. Ум хорошо, а два лучше. Проповедничество даже, наверное, можно сказать. б) В книге всегда содержится главный смысл, смысл этот – социальный, и литературное произведение непременно что-нибудь бичует, как правило, пороки, и выводит какие-нибудь «типы». в) Писатель – безусловный авторитет, главный учитель жизни, ключевое слово здесь – «учитель».

Между учителем, единственным представителем иерархии внутри аморфной школьной среды, взрослым, надсматривающим, по праву осуществляющим власть, и писателем ставился, таким образом, знак равенства.

Дети часто не любят учителей, а писателей любят еще того реже, спасибо школе, но где-то в глубинах сознания мрачных формирующегося человека, который жаждет самовыражаться и самоутверждаться, то есть осуществлять так или иначе власть, оседает, татуируется это странное тождество: учитель – писатель – слово – власть.

3

Так формировалась пресловутая русская логоцентричность, включающая в себя, между прочим, и неспособность отличать литературу в широком смысле от политики в широком смысле. Если вы почитаете, например, протоколы знаменитых судебных процессов конца тридцатых, целиком, как известно, срежессированных, полноценных текстов, где ответы и покаянные слова обвиняемых сочинялись заранее остающимися в тени писателями, - вы поймете, что это большая и страшная литература. Или вот, допустим, на днях вышло трехтомное собрание сочинений Медведева Д.А. Человек, будучи президентом, умудрился ни к политике, ни к власти отношения не поиметь, но теперь, раз книжка вышла, - он писатель. То есть, - власть, политик, учитель, и так далее, смотрите выше.

Вообще, вот это глубинное осознание того, что самореализоваться, не став человеком слова, не подчинив себе слово, не присвоив право говорить, - просто нельзя, натыкаясь на условности мира, каким он был до интернета, четко разделенным на тех, кто говорит, - с кафедры, из газеты, из телевизора, - и тех, кто слушает, я думаю, породило многие общенациональные психозы и неврозы, анализ которых многое бы прояснил в нашей истории ХХ века, истории, разумеется, абсолютно кошмарной.

Это интересная историософская тема, то, о чем в России всегда любят бессодержательно поспорить, но я как раз в нее сейчас углубляться не хочу. Подозреваю, я вас утомил, и вообще, встает резонный вопрос – а где, собственно, интернет? Но ведь замелькал уже в предыдущем абзаце. Перехожу, проглатывая целую эпоху, со всем, что в стране случилось, и что мы с вами вместе пережили, непосредственно к делам сетевым.

4

Итак, в России, населенной людьми, у которых головы травмированы литературой так, как выше обрисовано, появляется интернет. (Ну, для простоты не будем рассуждать, опять же, об истории его здесь укоренения, сделаем вид, что все произошло одномоментно.)

Смотрите, чем постепенно оказался, благодаря социальным сетям интернет? Во-первых, конечно, коммуникативной средой, где иерархии максимально размыты. Где старые запреты не действуют. Где нет говорящих и слушающих, все формально равноправны. Каждый сам себе профессор, и может безо всяких на то оснований вещать экс-кафедра серьезным людям любую чушь, примерно как я вам сейчас.

Понимаете? В этом смысле интернет оказался тождественным школе. Но только школе идеальной, где каждый может осуществить наконец подавляемое раньше затаенное желание, - стать наконец писателем. Овладеть словом, осуществить власть.

Интернет – это такая школа, где нет учеников, и все – учителя.

Естественно, все стали писателями. Спутали литературу с политикой, - ведь даже наш протест пресловутый, о котором столько сейчас говорится, он тоже из интернета, это понятно, но он коренным образом отличается в этом смысле от Арабской весны, например. Для нас содержание протеста – в возможности высказаться, пусть даже чужими словами, посредством кнопки «репост», но приобщаясь к осуществлению власти посредством слов. То есть, у нас тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч агитаторов, которых некому слушать. И ни одного организатора, похоже, с чем и связаны проблемы протестного движения. Все стали писателями и воспроизвели все те штампы, которые усвоили на уроках литературы, даже если эти уроки прогуливали. И, ничего удивительного, что в великой русской литературе есть, как минимум, одно произведение, в котором стратегии поведения русского человека в социальной сети описаны с исчерпывающей точностью. Я сейчас прочту некоторые выдержки из него с комментариями. Классик избыточен, у него даже больше стратегий сетевого и речевого – здесь нет уже практически разницы – поведения, чем реально используется.

5

Но начнем сначала:

Лежит она, эта книга, в специально построенной для нее конторке на станции железной дороги. Ключ от конторки «хранится у станционного жандарма», на деле же никакого ключа не нужно, так как конторка всегда отперта.

Тут уже все есть – и наши страхи о том, что безграничная наша сетевая свобода будет ограничена, и возможности все на лицо, но вечный административный бардак – как раз на страже свободы.

«Милостивый государь! Проба пера!?»

Под этим нарисована рожица с длинным носом и рожками. Под рожицей написано:

«Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я — морда твоя».

Здесь, как вы сами видите, - и робкая попытка неофита войти в мир всеобщего говорения, и квинтэссенция наиболее популярных для наших сетевых споров дискурсивных приемов.

Дальше будет сравнительно длинный пассаж, в котором есть все возможные приемы социальной критики – самого модного, наверное, в русских сетях занятия. Начнется все с доноса с апелляцией к авторитету, продолжится голословным обвинением, далее мы увидим пример поведения человека предельно осторожного, старающегося мысль свою выразить максимально аккуратно, и это тоже типаж знакомый.

Здесь позволю себе сделать отступление. Знаете, когда я был молод и не очень задумался о последствиях собственных действий, я работал в избирательной кампании Путина В.В., тогда – и.о. президента РФ. В 2000 году. Кстати, в этом здании дело было. Интернет в России был еще ребенком, но мы кандидату сделали сайт, и можно было писать ему письма, на которые я отвечал, такова была одна из моих обязанностей. На некоторые отвечал, на некоторые нет, но одно мне запомнилось.

Было оно такое: «Пукин казел! Долой Пукина! Мой папа испугался и просит все стереть».

Эта вот внутренняя, невидимая непосвященным – там, естественно, все модерировалось, - структура была, в некотором смысле, социальной сетью до социальной сети.

Сейчас поймете, к чему это я, перехожу к цитате.

«Приношу начальству мою жалобу на Кондуктора Кучкина за его грубости в отношении моей жене. Жена моя вовсе не шумела, а напротив старалась чтоб всё было тихо. А также и насчет жандарма Клятвина который меня Грубо за плечо взял. Жительство имею в имении Андрея Ивановича Ищеева который знает мое поведение. Конторщик Самолучшев».

«Никандров социалист!»

«Находясь под свежим впечатлением возмутительного поступка... (зачеркнуто). Проезжая через эту станцию, я был возмущен до глубины души следующим... (зачеркнуто). На моих глазах произошло следующее возмутительное происшествие, рисующее яркими красками наши железнодорожные порядки... (далее всё зачеркнуто, кроме подписи). Ученик 7-го класса Курской гимназии Алексей Зудьев».

«В ожидании отхода поезда обозревал физиогномию начальника станции и остался ею весьма недоволен. Объявляю о сем по линии. Неунывающий дачник».

А вот этот короткий пассаж отражает основную суть русского протестного движения, мотивы, весь просто русский мир, и вы сейчас удивитесь, насколько классик даже с лексикой угадал:

«Так как меня прогоняют со службы, будто я пьянствую, то объявляю, что все вы мошенники и воры. Телеграфист Козьмодемьянский».

Ну и, конечно, финалом, хотя у Чехова это, наоборот, в начале, но у нас пусть будет финал, - афоризм, который с максимальной точностью выражает мироощущение завсегдатая отечественных социальных сетей:

«Кто писал не знаю, а я дурак читаю».

Но есть, на самом деле, и второе классическое произведение, тоже вбиваемое в детские головы школьной программой - «Горе от ума», идеальное описание сетевого поведения в конфликтной ситуации.

Ради экономии времени я здесь от цитат воздержусь, и кратко напомню сюжет, пояснив заодно свою мысль.

В школьной версии эта пьеса Грибоедова – о мятущемся интеллигенте, который рискует говорить миру правду, и пошлым миром отторгается. На самом деле, конечно, о довольно унылом и неумелом резонере сетевом, который даже до звания тролля не дотягивает, и заслуженно получает свое от сплоченного сетевого комъюнити.

В общем, мне кажется, русская литература заслуживает того, чтобы ее перечитывать регулярно, - это уж само собой, но при этом перечитывать еще теперь, имея в виду архетип Писателя с большой буквы, плотно обосновавшийся в безднах мозгов наших, и его приключения в новом мире, где слово перестало быть товаром дефицитным.

6

Теперь завершаю.

И вот так мы оказались в этой вечной школе, мире, затопленном плохой литературой, вернее, я бы даже сказал, плохо переваренной и даже, извините, извергнутой вовне литературой. И непонятно, какой в этом прок, помимо тоски, и даже на молодежь надежды нет – молодые, конечно, старичков плечами отпихивают, но в процессе отпихивания усваивают все их привычки, и тоже превращаются в писатели, издавая жалобные стоны, в «Жалобной книге» у Чехова давно описанные.

И вот тут, поскольку мне кажется, болото, в которое мы провалились, я описал ярко, возникает вопрос – кто же Россию из него вытащит. Мы ведь не немцы, у нас не было своего барона Мюнхгаузена, который умел сам себя из болота вытаскивать за косичку.

Так вот, я думаю, Россию спасут коты. Вы, наверное, знаете, как популярны фотографии котиков во всех социальных сетях. Описывать кота не интересно – самое яркое описание не стоит самой что ни на есть непрофессиональной фотографии. И я очень надеюсь, что эта страсть, сугубо эстетическая, постепенно отвлечет внимание сограждан от литературы во всех смыслах этого слова. Соцсети будут использоваться для знакомства с особями противоположного или непротивоположного, мы толерантны, пола, для организации массовых мероприятий разной степени подсудности, - они теперь все более или менее подсудны, вы знаете, то есть по своему прямому назначению.

А иерархии в реальном мире сохранятся благодаря невыразимой прелести котиков, и, поскольку иерархии, - это основа культуры, в нем можно будет как-то продолжать жить.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67