Рассказы в этом сборнике отчетливо новой прозы размещены по нарастающей их успеха. У того или иного читателя, разумеется, да и чисто, как говорится, по названиям, если кто-то исключительно в оглавление заглянет. «Как бы огонь» и «Крещенский лед», «Скребется» и «Он скоро умрет». То есть синтаксис с изменением социальной градации героев смещается, а семантика остается все такой же непроходимой. Ну не знает, что такое «каменистая колымская почва» герой, скажем, первого типа из историй Александра Снегирёва. Вроде читал, что «почва в тех местах каменистая, но как именно выражается ее каменистость? Это когда одни камни? Или земля вперемешку с камнями? Или земля твердая настолько, что напоминает камень? А если все-таки камни, то какие: округлые или острые, крупные или мелкие?» Короче, как предупреждал Виталия Пуханова: «Я не нашел развалин Сталинграда / И не узнал: чем кончилась война». Дохляк, умник, очкарик, идеалист, «никогда не переводивший документы для компаний, которые, по его мнению, нарушали права неимущих и чья деятельность угрожала озоновому слою», и верящий, что «знания Алексиса де Токвилля, Леви-Стросса и Хайдеггера, транслируемые через него, уберегут Россию от новой диктатуры, обеспечат свободу и процветание» — вот каков цветущий тип тридцатилетнего непротивленца злу в этой прозе.
Синкопирует же фабулу дальнейших, неожиданно пацанских рассказов сборника вовсе иной типаж, этакий тридцатилетний бодрячок, то ли выбредший из эпохи «Духlessа», то ли зависший в компании с Шаргуновым во времена оны, когда «политика в стране закончилась», и считающий, что «политиком может стать каждый, а вот политологами, мастерами технологий должны работать люди обученные», и поэтому кинувшийся с головой в омут отношений с действительностью, а не с начиханной хипстерами реальностью. Автору сборника вообще бы премию свежую, муниципальную дать, как за «Ура!» вышеупомянутого нового реалиста, а не проснуться знаменитым, словно после запойного «Нацбеста», в чьем длинном списке успело побывать «Чувство стыда». Тем не менее, дадут когда-нибудь, проснется. Милейший Конаныхин давеча вывел рецепт такой литературы: «немного нам, немного купам, немного вишням на лоток». То есть кровавый режим Сталина обязательно должен рифмоваться сами знаете с чьим правлением. Радует одно. Нет заискивания перед советской историей, нет любви к космонавтам, как у Савельева, и к октябрятам, как у Елизарова.
Как бы там ни было, но, выражаясь словами героя второго типа и сорта, опыт прошлого по-любому тяготит обоих антагонистов этой прозы, не давая им самим осознать свою вину, словно собственное место в истории — где-то между дедовским орденом Ленина за службу в НКВД и родинками-веснушками любимой, собравшейся на стажировку в Лондон. Сам же автор бродит на грани фола, то и дело грозя сверзиться в яму постмодернизма: «Стены кабинета украшали вымпелы и грамоты, сообщающие, что нотариус в прошлом служил в КГБ и всячески там отличился. На большой фотографии усатенький стоял в компании одинаковых, как матрешки, детин, буженинные оковалки голов которых оплывали на камуфляжные плечи. Полиэтиленовые глаза, мягкие туши, поросшие светлой шерстью, жаркая прелость под мышками, в паху, катышки между пальцами ног. Папилломки, шрамики бледные аппендицитные. Разговелись, в прорубь нырнули, водочки хряпнули, проперделись». Впрочем, подобного потненького бридо здесь немного, здесь другие чужие ходят, и чудо как хороша безусловная пародия на эротико-революционный дискурс Лимонова – Могутина в рассказе «Моя борьба» — о России, донорской крови и мальчиках-проститутках, предлагающих минет среди бела для: «Я пытался осмыслить происходящее, а потом погладил круглую курчавую башку. Чудо. Надо такие расслабляющие подушечки делать. С надписью “Россия, вперед!”».
Ну, а чувство вины здесь разлито желчью почти на каждой странице — и у внука перед дедом-чекистом, и у сына композитора перед бомжем-меломаном, и у отца незаконнорожденного ребенка перед женой, которая вполне законно избавилась от своего дитяти. Но это — у героев книги, а у читателя, кажется, иначе, и можно принимать латентно-ироничную гомофобию («сейчас косить под гея — самый писк») и затаенный антисемитизм («дай им волю, они наше озеро засыплют и синагогу поставят или памятник холокосту своему»), коим приперчены некоторые рассказы из «Чувства вины», за непреходяще-российский стиль поколения, а можно — за кредо самого автора: ни дня без правды. Хотя репортажного подхода здесь, по сути, нет, и рефлексия обязательно присутствует даже в туристических заметках, но списывать в книжку разноцветную реальность с более кислой действительности — это, кажется, и есть последствия «нового реализма». Он ведь каков был, помните? Пылкая напористость южнорусской школы вкупе с умышленно сыроватой лексикой плюс экзотический опыт автора, пришедшего в литературу то ли из гайдаровских книжек детства, то ли вообще из внутренних войск. Опыт автора «Чувства вины», по всей видимости, не виснет на нем стопудовыми гирями соответствия жизненной карме, и он одинаково динамичен и свободен как в кондовых притчах-страшилках неофита о советской истории, так и в психологических картинках с выставки антинародных достижений вроде жизни художника за бугром. Да и пассаж «Бутылка выскочила из волны горлышком вверх и поплыла в сторону Черного моря. Я стоял, опустив совершенно теперь лишние руки, смотрел вслед бутылке и хотел провалиться сквозь землю» вполне мог оказаться в каких-нибудь «Ботинках, полных горячей водки». Ну, а придумку о том, как «лицо у нее было такое, будто я в нее финку всадил, — удивление и восторг. Глаза задрожали, заблестели, и веки покрыли их. Только попросила не торопиться» одобрил, думается, даже хозяин новых реалистов, справляющий нынче свое семидесятилетие. Да и с огурцами «крепкими, колючими немножко, как женская ножка» к Бабелю не ходи, поскольку женщины в сборнике всё сплошь современные, и глаза у них то «болотно-джинсовые», то «цвета американских купюр», а то «как склянки, извините за выражение, с коньяком семилетним». Одним словом, легок Александр Снегирёв в своем прочтении «живой» жизни, но не легковесен. У автора этих строк, кстати, тоже был школьный друг-боксер в комарином весе, чемпион города среди юниоров, и что? Затерялся среди серой массы бойцов, перейдя в более крупную весовую категорию и утратив прежнее чувство вины за свою мальчишескую неизбитость.
Александр Снегирёв. Чувство вины. М.: Альпина нон-фикшн, 2013. 226 с.