Смерть Цицерона

История что надо: римская. Купил свежеиспеченный перевод с французского: "Брут" (М.: 2004). Листая в метро, закономерно натыкался на Цезаря с Цицероном. Казалось бы, подобные люди вдоль и поперек задокументированы, тем не менее наша дама, научный редактор, то и дело перечит даме французской, автору. Полный восторг вызвал эпизод "Смерть Цицерона". Эпизод, надеюсь, поможет разобраться с фильмом Павла Чухрая "Водитель для Веры".

Итак, "Смерть Марка Туллия Цицерона" предъявлена в манере разночтений, в духе концептуализма. Автор жизнеописания, француженка: "Геренний легко нагнал носилки. Носильщики остановились. Марк Туллий выглянул наружу, узнать, что случилось. Возможно, он даже не понял, что происходит, потому что уже в следующий миг меч центуриона перерезал ему горло. Рабы в ужасе разбежались". Звездочка, сносочка: примечание научного редактора. Ровно таким же образом оформлены альтернативные варианты у Я.Сатуновского и Вс.Некрасова. Но там прихотливая поэзия, а здесь, надеемся мы, правда истории: "Рабы, напротив, готовы были все умереть за господина. Но Цицерон сам принял смерть". Казалось бы, чего проще: не внутренний мир, а внешний контур события. Вы что-нибудь "увидели"? Как это все-таки было?!

В эпопее "Кое-что о Мухине" Аркадий Бартов намекает на некую криминальную интригу. Ночью к Мухину приблизился мужчина. И потребовал денег. Или предложил выпить водки. Или то, и другое. Или, напротив, Мухин сам преследовал ночного незнакомца, чтобы разоблачить его преступные намерения. Наконец, есть вариант, что на поверку незнакомец оказался соседом и приятелем Мухина, Коромысловым.

Иначе говоря, действительно что-то случилось. Ночью Мухин встретил человека и вступил с ним в контакт. Но уточнить эту формулировку, "увидеть" событие и пережить его в темпоральном смысле не представляется возможным. Добросовестный рассказчик неожиданно захлебнулся в недостоверности.

Бартов саркастично резюмирует: "Преступники оставляют на своем пути следы - вещественные свидетельства преступлений: черепа убитых, остатки мешков, веревочные петли, протезы, шпильки для волос, искусственный глаз. Следы ведут к следующей жертве преступлений - к Мухину". Здесь пародируется стиль мышления массового человека, начитавшегося газет, насмотревшегося кино и теперь безосновательно идентифицирующего себя в качестве субъекта Истории.

Принято считать, История - это наука. Но именно поэтому разрешающая способность исторической оптики ограничена. У меня есть непрочитанная книга П.Грималя "Цицерон", вот она, блестит жэзээловской обложкой. Однако я не стану интересоваться еще и версией Грималя, а лучше подарю книгу соседке-старшекласснице. Теперь уже ясно: историческая правда базируется на двусмысленном понятии "авторитет". В каком случае я предпочту версию научного редактора? В случае, если ее источник будет представляться мне более авторитетным, нежели источник француженки. А Грималь? Едва мне авторитетно объяснят, что Грималь "крут", "котируется" и что "ему можно верить", я увижу смерть Цицерона по Грималю.

Итак, считывание исторического сюжета есть, в сущности, процесс подчинения-неподчинения. Если вы опозна ете власть, на точке зрения которой стоит рассказчик, как легитимную, вы, что называется, верите. Не опозна ете - брезгливо морщитесь, дескать, "брехня", "все было с точностью до наоборот".

И еще одно методологическое замечание. Пару лет назад в телепередаче, посвященной Юлию Киму, актер Валерий Золотухин вспоминал работу над музыкальным фильмом "Бумбараш". После премьеры, в начале 70-х, Золотухина нашел композитор Матвей Блантер и укоризненно произнес: "Такие стихи, молодой человек, нужно петь лучше!"

Поначалу я обиделся за Золотухина, мне казалось, тот исполнил свои вокальные партии на уровне. Но, целенаправленно переслушав компакт-диск, убедился в правоте Блантера. Действительно, интонационные возможности стихов Кима куда больше того, что удалось исполнителю. Не то чтобы у Золотухина слабые дыхание и голос, нет. Ему не хватило психофизики в целом, не хватило личного масштаба. Поэтому замечаешь интонационные дыры, недобор, мелочь там, где поэт разметил великую и страшную эпоху.

Как ни странно звучит, письменная речь - весьма приблизительная материя. Она задает набор возможностей: от сих до сих. В диапазоне между одинаково недоказуемыми версиями "Цицерон даже не понял, что происходит" и "Цицерон сам принял смерть" выбирает не светлый разум художника, будь то актер, режиссер или драматург, а его тело. Моторика и темперамент. Художник как бы входит в ту визуальную комнату, где предстоит умереть Цицерону, или в ту акустическую комнату, где предстоит прозвучать Бумбарашу, и воплощает необходимый телу художника образ.

Принимая во внимание густой исторический туман и потрафляя природному оптимизму сограждан-американцев, голливудский постановщик решил бы последнюю сцену Цицерона так. Да, Марк Туллий вот-вот погибнет, однако он известен как умница и балагур. В результате смерть превращается в апофеоз красноречия! Цицерон до последнего оттягивает кончину, острым словцом уничтожает тупого киллера Геррения, воспевая человеческое достоинство, воодушевляя рабов призывами к свободе, если не на земле, то на небесах.

Что бы сказали, что бы сделали наши депрессивные буквоеды? Они заявили бы, что, как и в случае с "Троей", американы бессовестно извратили правду истории. В унылом и бессмысленном расейском сериале "Смерть Цицерона", который я с ужасом предчувствую, два народных артиста перемежали бы глубокомысленными трехминутными взглядами искрометные реплики вроде: "Подлец!" - "Врешь, сам негодяй!" Или: "Умеешь ли ты ненавидеть так, как ненавижу я?" - "О да, наука ненависти - моя специализация. В урюпинском детском доме ее преподавали пламенные большевики!"

В каком состоянии отечественная история минувшего столетия? История СССР маркирована в качестве преступной. Хуже того, она осмыслена как безусловное поражение, а значит, с неизбежностью продуцирует пораженческие сюжеты. Год назад с изрядным опозданием посмотрел картину Павла Чухрая "Вор", где главный герой, симпатичный послевоенный паренек, избегает женщин, страдает энурезом, опознает Отца в первом встречном ворюге.

"Водитель для Веры" - усугубление депрессивных тенденций. 1962 год: страна представляется Чухраю совокупностью неудачников. Сначала бравый Генерал потерял любимую жену. Теперь под него копают гэбисты. Дочка-хромоножка Вера забеременела неизвестно от кого: позор! Водитель для Веры, солдат-срочник, недавний детдомовец, предает блондинку горничную, с которой сладострастно трахается, чтобы из карьерных соображений жениться на убогой генеральской дочке. Даже ординарец, сотрудник органов, приставленный к Генералу, чтобы Генерала же погубить, оказывается слишком чувствительным для того, чтобы воспользоваться плодами собственного коварства. Короче, всем плохо, все уроды!

Что это означает в социально-психологическом смысле? Справедливо оценивая свой индивидуальный потенциал как неудовлетворительный, представители творческой элиты объединяются в коллективные тела, которые Бурдье остроумно именовал "обществами взаимного восхищения". Наши общества безоговорочно опознали в качестве авторитетной новейшую версию отечественной истории, согласно которой абстрактная "страна" потерпела жестокое "поражение".

Но допустим, дело доходит до занимательного сюжета, до конкретного человека: Цицерона, Бумбараша, Веры или Генерала. Возможно ли безоговорочное поражение здесь? Если в жизни все-таки были секс, дети, фрукты, вещие сны и парашютные прыжки? Связанный корпоративными обязательствами постсоветский художник не способен эмансипироваться, не может соотнести частный опыт персонажа со своим индивидуальным социальным телом, ибо этого тела попросту нет: продано. Склеено с телами коллег. Корпорация, общество взаимного восхищения - способны лишь на то, чтобы смоделировать по своему образу и подобию агонизирующее коллективное тело, империю зла, "Страну Советов". Вот что такое "Вор" или "Водитель для Веры": самоописание тусклых, слабых, убогих, временно присвоивших право на публичную речь.

Павел Чухрай позволяет себе немыслимые вещи. Протагонист "Вора" регулярно писает в штаны и этим сомнительным содержанием исчерпывается. В новом фильме автор методично опускает героиню, Веру, абсолютно страдательное, ни в чем не виноватое существо. Задолго до финала ублюдок, которого автор даже не представил зрителю, с легкостью всаживает в голову женщине, чье имя вынесено в заглавие картины, пулю-дуру.

Чухрай не понимает, что калека-хромоножка, страстно желающая мужчины, секса и любви, - это предельно сильный образ, самодостаточный сюжет, автоматически подчиняющий, корректирующий и линию Генерала, и линию Водителя, и линию блондинки горничной. Для того чтобы сосредоточиться на такой Вере, не нужно быть Бунюэлем, достаточно уметь различать в тумане абстрактной "страны" живого, теплокровного человека. Сопереживать ему, удивляться.

Так устроено кино: его этика принудительно диктуется эстетикой. Страстная хромоножка, извините, интереснее, нежели самоуверенная самка горничная, с которой заранее все ясно. Вот почему такой, предельной женщине принадлежат право первой ночи и звание протагониста. Если же такая автору неинтересна, непонятна, не близка, не стоит вводить ее в сюжет, не стоит неуклюже заигрывать с чужим несчастьем. Смотрите, как много удается вычитать из фильма: презрение к стране как сборищу неудачников и одновременно бессознательное предпочтение биологического здоровья, неприятие слабых, калечных, больных.

Эпоха Цезаря и Брута немногим симпатичнее советской. Римское коллективное тело отвратительно. И все-таки последние мгновения Цицерона, уверен, были прекрасны. Повадка оставалась благородной, лицо - просветленным, а речь - мужественной. Даже если Грималь утверждает обратное, я с ним не соглашусь. История - не наука, но акт личного выбора в диапазоне между поражением и победой.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67