Роман по памяти

Признание в снобизме как двигателе читательского регресса

Поначалу чтение этого романа о модном лондонском клубе вполне синхронно его стандартному и явно завышенному модусу самооценки, представленному в аннотации. Где обязательно «эпический театр» с «непрестанной войной стилей», в которой принимают участие «манерные люди-манекены, давно утратившие все человеческое». В дальнейшем настраиваешься на дайджест стилистически испытанных приемов и средств, постепенно втягиваясь в приземленный контекст не особо высоких отношений, и с удивлением отмечаешь, что уже читал что-то подобное – в знакомой оранжевой серии. Почти все ее авторы писали одинаково монотонным, бытовым стилем, употребляя знакомые выражения, используя расхожие конструкции и, в общем-то, оказываясь вполне доверительными собеседниками. Вернувшись к выходным данным «Клуба "Криптоамнезия"» Майкла Брейсвелла, обнаруживаешь причину подобного снобизма и неумолимого засасывания в воронку нарратива. Редактировал роман не кто иной, как легендарный Алекс Керви, в числе переводов которого, как известно, – Уильям Берроуз и Хантер Томпсон, Алистер Кроули и Брайон Гайсин, Ирвин Уэлш и Стюарт Хоум.

Отделаться от синхронизации читательских эмоций и чувств после такого открытия довольно трудно. Оказывается, не только для героев «Клуба "Криптоамнезия"» одиночество – главный кошмар, и поэтому «им необходима возможность контакта с себе подобными, хотя бы иллюзия сопричастности». Вот и отмечаешь про себя вешки на пути чтения, по которым роман Майкла Брейсвелла выводит на «Бойцовский клуб» Чака Паланика и «99 франков» Фредерика Бегбедера. Из первого здесь явное удовлетворение низменных страстей клиентов (там драки, тут – телефонный секс), из второго, киношного, – подробнейшая инвентаризация гламурного быта – там всплывающие ценники во время утреннего облачения героя, тут – детальное описание интерьеров и заодно любовных отношений в ценностно-прейскурантном эквиваленте: «Пока мы сидели, проверяя друг друга в сумраке, вся моя жизнь пронеслась у меня перед глазами, оглушая почище рекламных роликов от Pearl & Dean». Словом, все весьма изысканно, если не сказать выспренно. Вышибала тут «художник по безопасности», клубную кошку зовут Амфетаминный Психоз, а управляющий клубом – «невидимый инспектор манежа, который чертит узоры в опилках носком ботинка и медленно сходит с ума у себя в кабинете».

Стилистика описания здешних отношений также недалека от товарно-денежного контекста: «размер кредита, отпущенного судьбой», «лимит, отпущенный на одну жизнь», «ассигнование на душу», «краткосрочные займы собственного «я», «мальчишеская красота оборотного капитала» и прочая бухгалтерия. В подобной коммерциализации повседневного быта проходит жизнь героя, в которой поначалу ничего не случается. Даже в клуб из своей кельи с жалюзи, рыбками и котом он выходит, дабы взглянуть на подопытное безумство в зале, лишь пару раз за ночь. В остальное время разглагольствует. «Лайза быстро наслушалась – и ушла». А если не ушла в фантазиях героя, то их диалог при этом явно выдает последствия амфетаминного загула, ну или то, как изысканный труп переводчика пьет молодое вино текста:

– Здравствуй, милая. Как настроение?

– Сегодня мне грустно.

– Почему тебе грустно?

– Все забыли про остальных.

– Это, наверное, потому что весна. Чувствуешь, пахнет лаком для волос?

– А что, солнце село? Сейчас уже вечер?

– Нет, милая. Это ты.

Одним словом, не шесть вечера и не шесть утра, как любил отсчитывать Мюнхгаузен, а шесть дня, то есть, вечность по Гринвичу с Фаренгейтом вкупе. Прочую сумятицу создает не всегда отредактированный переводчик, чрезмерная точность которого граничит с боязнью показаться неубедительным (читай: непрофессиональным). И поэтому у него «все дороги ведут сюда, к «Пляжу» (The Beach)», «местные остряки называют его «Пустыней» (The Desert), а «грандиозный план открыть в Сити ночной клуб под названием «Убийца-Мотылек» (The Killer Moth) явно не был обречен на успех». Впрочем, все это, благодаря упомянутому редактору, сдабривается хорошей дозой сюрреализма (не путать с абсурдом!):

– А это кто? – спросила Элен, имея в виду меня.

– Я человек без теорий, – сказал я, имея в виду «А какая разница».

– Умно, – сказала Элен, подразумевая «Идиот».

И еще неудивительно, что, по задумке автора, клуб «Криптоамнезия» – это шифратор беспамятства, люди сюда приходят, чтобы банально забыться, а хозяин заведения наоборот – лелеет свои воспоминания у себя в берлоге. К дверям которой иногда пришпиливают ножом записки вполне романтического содержания: «Любимые женщины – как пули. Ту, которая тебя сразит, ты не услышишь». Да и вообще, названия глав в романе подозрительно смахивают на строчки из песен Тома Уэйтса.

Но пули – дуры, а штык хозяина клуба давно уже воткнут в землю, ими населенную, в которой наш герой – словно «червяк в мякоти гниющего плода», и жизнь его «состоит в основном из бездействия, пустоты, Лайзы и отвращения к гостям, которые приходят в клуб за забвением». Иногда сей сноб восстает из пепла былой любви и бродит по улицам и музеям, задаваясь философским вопросом: «Была ли жизнь до ночных клубов?» Застав эру без секса, он поначалу (то есть, до Лайзы, агента телефонной компании, в которую влюбился) интересуется даже художниками. Точнее, художницами по интерьерам, чьи творения, между прочим, даже хотели снимать в авангардном кино типа «Сталкера» или «Трейнспоттинга» в качестве «декораций для своих декадентских фантасмагорий эпохи полного вымирания популярной беллетристики». Но, как директор клуба, герой запросил четверть миллиона фунтов, и режиссеры отстали, а художница сама ушла на обложку глянцевого журнала, где она в латексе хлещет школьницу телефонным проводом, удовлетворяя себя при этом телефонной же трубкой.

И теперь сей философствующий мистер Меррил, тридцатитрехлетний сноб, страдает, играя с воспоминаниями, этими «исполнительными игрушками для надломленных духом, для банкротов души», и сердце у него от имени любимой, произнесенного всуе, «леденеет, как апельсин в коньяке». Подобно Великому комбинатору, не создавшему учения, не собравшему учеников и никого не воскресившему, он уходит в прошлое, словно в управдомы. «Пьяный позор своего отечества, я вижу свое отражение в реке: отвратный портрет разуверившегося патриота», – разъясняет он ситуацию в желтых главах романа. Их названия, избыв поэтику Уэйтса, вполне себе в духе другого известного сибарита, разуверившегося в музыке, ее бессменного критика, автора «Музпросвета»: «Нечитабельные впечатления от дивного Питера Пэна». Кстати, вполне возможно, что, как упомянутый критик, снимающий нынче документальное кино в Донецке, герой романа отдыхать ходит в иное заведение, будучи, все-таки, не снобом, а парвеню: «Фирменный стиль заведения – рабочий. Люди делают вид, что приходят сюда прямиком с работы. Форма одежды соответствующая: простые практичные фасоны, добротные прочные ткани, дизайнерские рюкзаки. Каждый придумывает себе дело, которым он якобы занимается, и, поскольку они все – помощники (по большей части, помощники операторов и режиссеров на киностудиях), они активно соперничают друг с другом в изображении усталости после тяжелого трудового дня, что, кстати, очень непросто и требует немалых актерских талантов».

Для чего? Зачем? Оказывается, все просто. Помните у поэта? «Когда я только и умел что управлять струйкой мочи…» А теперь, на контрасте, наш герой управляет модным клубом, в залах которого взрослые мужчины стоят в очередях к телефонам, чтобы поговорить по душам в пластиковой кабинке с мечтой своего детства. То есть, вспомнив молодость, порулить – и струйкой, и фонтаном, и просто девушкой за стеклом. Сам герой тоже не против расклеиться (но не то, что все подумали) и, напившись, пуститься в загул памяти, плача в жилетку лондонским мостам и туманам. Но, как говаривал герой грустного бестселлера, «мачо не плачут», да и в «Клубе «Криптоамнезия» свято верят, что «потерявшиеся мальчишки не жалуются и не плачут», а вышеупомянутый Питер Пэн у них – любимый герой вроде нашего Чебурашки.

Если серьезно, то роман Брейсвелла – безжалостный по отношению к читателю текст об эрозии памяти. В нем звучат окончательные слова «литература фетиша» и «язык изощренного мазохизма», но это в финале, а в остальном герой монотонно перечисляет личные комплексы, своих богемных друзей и детали их гардероба: развязанный галстук и расстегнутый воротничок – вроде спецодежды или визитной карточки для входа в нуар-чертоги жанра. Но он – не детектив из «Макулатуры» Чарльза Буковски (хоть и утверждает: «Я веду следствие, изучаю прошлое. Правда, очень мешает отсутствие главного подозреваемого: Лайзы»). Он скучающий от безделья яппи, неожиданно влюбляющийся в очаровательную химеру из собственного клуба. Интересно, что автор этих строк, бывая в подобных заведениях, как-то натолкнулся на вполне трезвый вопрос своего пьяного приятеля о том, чем отличаются женщины от мужчин. «Они всегда знают, куда идут, – последовал ответ. – Точнее, куда уходят». Герой романа, кажется, того же мнения, будучи уверен, что «лишь Лайза знает, докуда дойдет следующая волна, набегающая на песок».

А дальше происходит чудо, и роман, вроде бы написанный пластмассовым языком, вдруг затягивает в омут стиля, приобретает универсальные черты исповедальни, в которой любой желающий (желаемый или отвергнутый) может обнаружить знакомые ситуации, и вообще отвечает всем канонам «поколения киви», к которому причисляет себя его герой. Это, кстати, не овощи, но еще те фрукты. Их девушки – словно знакомая автора этих строк (да-да, та самая, которая знает пути отхода), присылающая открытку с острова Шпицберген, куда она уехала учительницей русского языка, а на ней картинка из «Клуба «Криптоамнезия»: «В хрустальном бокале на столе перед Лайзой еще осталось немножко creme de menthe. Зеленая капелька мяты. Привкус зелени на губах, как сок свежей травы. Весь день было ясно и солнечно, что для Брюсселя – большая редкость, и ей захотелось выпить чего-нибудь летнего, яркого». Брюссель, понимаете? И, несмотря на то, что ни полярной ночи, ни школьного утра, у героя романа подобные послания с милой, милой ложью становятся «светом в окошке, свечой в окне, толковым словарем».

Так бывает, когда «неуклюжая память пытается как-то восполнить утрату волшебного секса своими гимнастическими извращениями», убежден наш сибарит на вечных каникулах. И уезжающая на край света девушка обязательно оказывается за столиком кафе в каком-то гораздо лучшем, хоть и Старом, свете, а ты снова осознаешь, что она «отвечает сама за себя и сама задает себе направление: в магазин, по эскалатору вверх, к стойке с колготками, к кассе, к выходу, на улицу…».

Последние главы романа (собственно, агонию) дочитываешь, вглядываясь в очертания букв на странице, словно в экран с убегающими титрами. «Кого вы там ищете, дочитывая до конца? – вопрошала как-то одна звезда в «Эсквайре». – Своих родственников?» В основном, конечно, да, родственные скелеты из оранжевых, фиолетовых и прочих серий – сыплющиеся из шкафов, конвертов и карманов, когда дрожащей рукой ты пытаешься подкурить сигарету, а они поднимаются с колен и спрашивают: «Тебе не понравилось?» Вряд ли найдется читатель, способный промолвить хоть слово против. В том числе, против финала этой бесконечной саги о любви по памяти, впотьмах, на ощупь.

Майкл Брейсвелл. Клуб «Криптоамнезия» – М.: Альпина нон-фикшн, 2013. – 197 c.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67