Раздвоение Европы

О докладе Ивана Крастева и Марка Леонарда «Новый европейский беспорядок»

(доклад опубликован на Gefter.ru)

* * *

1.

Доклад Ивана Крастева и Марка Леонарда необычен – в сущности, это статья с выраженной авторской позицией. Причины, почему Европейский совет по международным делам (ЕСМД) предпринял такой демарш, на вид ясны: тотальный тупик в разрешении т.н. российско-украинского кризиса 2014 года.

Но статья коварна. Она убеждает читателя крепить приверженность ценностям единой Европы – тут же показывая, что эти ценности не универсальны на Евровостоке. В тот самый момент, когда испытываются кризисом, то есть особенно нужны.

Ценностный разрыв – мысль не новая, отсылающая к Хантингтону (а кое-кого – к Дугину и Мари Ле Пен). В Москве ее чтут за догму Уникальности России – местного суеверия, святыми отцами которого полагают Данилевского, Шпенглера и Льва Гумилева. Московский геополитик просто пожмет плечами: ну разумеется, у России и Европы ничего общего! Но мысль авторов не в том.

Крастев и Леонард предлагают взглянуть на конфликт исторически: он не в «архитектуре цивилизации» и не в «генетическом коде». Объединенная Европа, сказал бы историк Михаил Гефтер, – сама историческое событие. Но историческое событие и рождение посткоммунистической России. Конфликт России и Европы – в неудачной синхронизации двух мегасобытий.

Символом рассинхронизации авторы выбрали 1989 год. Юбилей которого недавно отпраздновали в Европе – и попросту не заметили в Москве. На этот раз в том не было антиевропейского полемизма. 1989 год памятен и в Москве, но здесь он значит нечто другое. В различии стоит поискать истоки конфликта.

Конечно, авторы идут от европейского контекста. В Европе повторяют как догму – недавно это было еще раз повторено Ангелой Меркель – «Россия нанесла удар (вариант: разрушила) европейский (вариант: мировой) правовой порядок!». Крастев и Леонард сомневаются в том, что Россия была внутри этого порядка; возможно, она не подозревала о его существовании. Зато сама Россия «находилась в поиске нового европейского порядка, который обеспечит выживание ее после Путина». Этот тезис стоит запомнить, тем более что авторы его так и не проясняют.

Итак – конфликт двух иноцивилизаций, любимый фантастами и геополитиками? Но отсюда вытекают прямые политические выводы, авторы их не избегают. Во-первых, аннексия Крыма – не начало кризиса мироустройства после Холодной войны, а его конец. (Черчилль бы поправил – «только конец начала».) Отсюда следует, во-вторых, что превращать санкции в субститут войны Европе нельзя. Россия не нападает – Россия обороняется, но обороняется параноидально, преувеличивая свою незащищенность.

2.

Крастев и Леонард говорят о европейцах, проснувшихся в мире Владимира Путина, «где границы меняются с помощью силы, и предсказуемость – скорее пассив, чем актив». Сказано красиво и верно, но не полно.

Самообольщение российской позиции заключено в том же, в чем высокомерный hubris Владимира Путина – в нерушимой связи России с Европой. Связи ненавистной, испепеляющей, демонически страстной. Страсти, которую ни одна европейская нация с XVIII по XXI век не могла ни разделить, ни понять. Россия не просто навязывает себя Западу. Она убеждена, что Запад может и должен решать ее проблемы, жить ими – и жить с ней. Здесь русский эрос переходит в амок. И нет ничего более несовместимого с этим, чем описанный Крастевым и Леонардом элизиум европейского постмодерна.

Но что если сам этот постмодерн в такой форме случаен? И Европа – та, чьё имя присвоил себе Евросоюз (еще одно его прегрешение, на русский взгляд), – что, если и она случайна тоже?

Крастев и Леонард справедливо замечают, что как раз объединение Германии и стало эталоном объединения Европы. Падение Берлинской стены – Вудсток-1989. Но первичен все же советский Вудсток-1989 на I Съезде народных депутатов. В тот год на поле несбывшегося Армагеддона Холодной войны армии Востока и Запада проследовали друг мимо друга в цветном тумане рок-концертов. Европа героически (в своем воображении) сносила Берлинскую стену, которую Горбачев к тому времени (в его воображении) героически уже упразднил. А советское общество безопасно и бескровно (но также в воображении) одолевало номенклатуру, вводя демократию. Как раз в дни сноса Стены началась предвыборная кампания внутри виртуальной же «Советской России», ради чего изобрели небывалый «российский суверенитет». Неудивительно, что участники двух шумных шествий так и остались в неведении о причинах веселья друг друга. Каждому казалось, что параллельная процессия следует далеко за ним, где-то в хвосте.

Геополитическая реальность, возникшая в Европе после падения Стены, так же исторически «беззаконна», как изобретение РФ. Возникла невозможная Европа, не та, о которой мечтали идеалисты пан-Европы в ХХ веке. Европа, которую доклад именует «постмодернистским европейским порядком».

Новый шенгенский постмодернистский рай туристы из новой России обнаружили одновременно с пляжами на Крите и в Анталии – и вне связи с такой русской забытой ценностью, как «священные камни Европы». Постмодернистская Европа в-себе обернулась российской туристской Европой для-нас. Это же время стало эпохой экспансии авторитарно-финансовых «инноваций» на постсоветском пространстве.

Тонко замечание авторов доклада об экспансии с Запада на Евровосток институтов, созданных для обслуживания биполярного мира. Это хорошая иллюстрация к тезису Михаила Гефтера о главной угрозе конца Холодной войны: экстраполяции исторических инструментов к решению постисторических задач. Экспансия европейских институтов – попытка обойтись техникой прогресса в ситуации упадка универсалистских институтов мировой истории. И тут универсальное неизбежно становится исключающим.

Вряд ли можно объяснить отношение новой Европы к новой России только невротическим переносом «России-Другой Европы». Здесь проявляется новая энергетика – универсализма как исключительности. Универсальные принципы превращаются в нормы фильтрации, а европейские стандарты – в невидимый, но ощутимый в Москве произвол.

3.

Сегодня объединенная Европа, Россия и Украина живут в отравленных клубах измененного сознания, ставшего последней реальностью.

Каждый стал шансом, потерянным для другого. Россия не симметрична Евросоюзу, хоть возникла с разрывом в несколько недель (декабрь 1991 РФ – январь 1992 Маастрихт). Зато симметричны упущенные шансы. Россия пропустила свой шанс стать европейским государством-нацией в момент, когда ЕС упустил возможность дать России стать Европой. РФ как шанс объединенной Европы, потерянный в 90-е годы, породил кошмар для постмодернистов Европы 2014 года.

Россия не встретила серьезного европейского вызова, который заставил бы ее серьезно отнестись к внутренним реформам. Два десятилетия в Москве довольствуются пустым, даже наглым по звонкой пустоте термином «процесс реформ». Бездумно доверили реформы случайной «команде Гайдара». Та немедленно породила «команду Кремля», а к 1999 – 2000 году как ее дериватив – путинскую команду, правящую по сей день. Великолепный пример непрерывности «процесса реформ»!

Европа не стала вызовом для России в 1992 году, и оттого Россия стала вызовом Европе в 2014 году. Сегодня, когда Европа решилась бросить вызов России из-за Путина и Украины, запоздалый вызов грозит перейти в глобальный.

Вызов, для которого у мира, кажется, больше нет лидеров соответственного масштаба.

4.

Крастев и Леонард говорят, что Европа ошибочно приняла слабость России и ее неспособность помешать – за согласие. Дело, однако, еще хуже. Население государства-остатка СССР, именуемого РФ, сначала и не думало противиться новому порядку, не зная, чего хотеть.

Часть советского общества еще в 70-е годы разочаровалась в ценностных и просвещенческих аспектах коммунизма. Конец истории здесь поняли как долгие каникулы. Заодно с марксистским универсализмом, идеологией равенства и братства Россия отреклась от всякого универсализма вообще – как опасного лжеучения. Место понятий о всеобщем гуманном порядке исчезло в принципе. С этого момента и далее запрос на порядок в мире провоцировал в Москве ложный выбор между чужим (западным, понятым полицейски) – и биполярным «ялтинским» порядком времен Холодной войны.

Не имея более единого адреса для жалоб, население погружалось в рессентимент, копило черную злобу. Реванш толпы переживался правящими кругами как вечная угроза себе. «Они нас растерзают, как только смогут!», слышал я много раз, – но кто эти они? Страх сфокусировался в образ населения РФ как источника бедствий. Система РФ выстроилась как суррогат государственности и эшелонированная линия безопасности для элит.

Но даже и тогда новая Россия хотела не победить Запад, а к нему присоединиться. В фантазиях мы «уже» присоединились – долларизацией быта, политики и хозяйства, турпоездками, вещами и потребительскими привычками. Длинным рядом осязательных «аргументов», делающих отказ в равенстве со стороны Запада чем-то непонятным и злонамеренным.

Стресс 2004 – 06 гг. стал переучредительным моментом для Системы. Фокусирующим термином снова, как в 1990, стал суверенитет. Крастев и Леонард тонко замечают новизну понятия суверенитета в России, в отличие от европейского и коммунистического: этот суверенитет энергиен, это импульс активизма. В русской классике суверенитет производен от суверенности – личной независимости, реализуемой в поступке: старинный, XIX века моральный дериватив здесь переходит в неограниченное право на любое действие, даже имморальное.

Далее пролегает маршрут властной воли к неограниченному расхищению глобализации как возобновляемого природного блага.

5.

Путинизм утверждался, в том числе мной, под стягом борьбы с сепаратизмом и во имя «территориальной целостности России». Тема еще тогда навязла в зубах, ее жуют по сей день. Не только в телепропаганде – ее обожает новый Уголовный кодекс РФ. В реальности же риск давно снят, и угрозы территориального распада для России нет. Борьба идет за иную неделимость – единый и неделимый авторитет.

«Монолитная нация», о которой говорит Путин, это пароль борьбы за признание диктата надгосударственным правом. Команда Кремля давно превратила себя в институт, но теперь ей важно стать еще и чем-то традиционным, уходящим в глубь веков. Тут из корсуньской ночи выходит князь Владимир – якобы предок по прямой всех правителей Руси, вплоть до президента РФ.

Зато толпа теперь должна растерзать кого-нибудь другого.

6.

Стало догмой, будто Путин и Кремль «боятся киевского Евромайдана и европейской ориентации Украины». Объяснение действий Путина страхом тривиально – всякий политик чего-то боится, и каждое второе действие легко объяснить страхом. Но как универсальная отмычка страх политика бесполезен.

В происходившем прошлой зимой в Киеве и вправду было, чего испугаться. Конфликт Евромайдана с властями Украины к началу 2014 года перерастал в городскую революцию. Всякая революция в ее развитии имеет вдохновляющий для участника и устрашающий неучастников характер. Устрашаются даже те, кто поначалу сочувствовал.

Начатый в стиле Вудсток и окруженный «титушками» и отрядами «Беркут», Евромайдан преобразился в Вестерплатте. Пули, огонь и лица, озаренные ненавистью. За радикализацию Майдана ответственность несла власть Януковича, что еще недавно признавал даже Путин. Радикализуясь, революция ищет себе язык, стиль и мотив. В 2004 году аппаратной интриге Ющенко хватило модного «помаранчавого» апельсинового обрамления. Но в 2014 году революция, выживая под пулями, вобрала в себя мифологию УПА и национал-романтику, взятую со склада украинского исторического реквизита.

Театральные декорации вышли на площадь, став хорошо различимым пугалом. Соотношение тех, кто боялся, и кто не боялся революции, менялось в пользу напуганных в меру того, как революция шла к триумфу. После бегства Януковича в боящихся оказалось чуть не пол-Украины. Включая лидеров старой оппозиции, потерянных перед стихией Евромайдана. Зато на самом Крещатике боящихся не стало – все здесь прошли пытку страхом и, пройдя, переменились.

Теперь перемены ждали остальную Украину. Когда в Киеве бояться почти закончили, на востоке и юге Украины лишь начинали. В Москве спешили сделать новую ставку, проклиная, что дали играть за себя бездарному игроку – Януковичу.

Чего боялся Кремль? НАТО в Севастополе, Майдана в Москве? Или своей обнаруженной вдруг неспособности оценить факты вовремя? В истоке революций всегда есть видимая на расстоянии цепочка ложных оценок положения. Кремль уже не верил оценкам и решил довериться стихии, став на революционную волну. Кремлевский серфинг успешно открылся в Крыму; и далее самообман Москвы явно был связан с крымским успехом.

То был не страх, а азартный самообман. Катастрофа российской политики лета-осени 2014 года на Украине – хрестоматийный пример hubris'а, а не мнимый «страх перед НАТО».

7.

Русские действия на Украине породили нечто новое неизвестное, и саму Россию опять сделали неизвестной для всех.

Парадокс постмодернистской Европы: после «конца истории» сталкиваясь с неизвестным, она всякий раз вынуждена применять архаичные инструменты. Другой модели действия никто не знал. Говорят о «недостаточной решимости» европейцев. Но чем вообще является решительное действие – в мире, табуирующем инструменты модерна? Не действия ли это в стиле Путина? Должна родиться новая политика действия, – где само решение включало бы участников конфликта ради его исчерпания. Такой политики нет, – хотя она нужна всем, даже воюющим в Донбассе. Тем временем новая Европа разыграла старую американскую защиту: идею санкций.

С помощью санкций Европа изображает войну – так же символично, как осенью 2013 года символически изображала европеизацию Украины Януковича. Евростандарты, так и не воспринятые Россией, конвертировались в санкции за их нарушение. Далее уже инструмент диктовал концепцию – как винтовка Мао рождала власть. Санкции начаты были в отчаянии, как попытка символически изобразить что-то решительное. Их начала объединенная Европа, недавно проклявшая политику «окончательных решений», и вот уже санкции индуцировали проект опрокидывания «путинского режима». Так не говорилось, но так делалось и делается. Не имея опоры в «постмодернистской» Европе, санкции зато черпают смысл из риторики московских телеведущих – ах, вы хотите лишить нас Путина? Это III мировая война!

В Европе и Евразии исподволь укореняется дисперсный мировой режим санкций. Началась, естественно, и гонка средств сопротивления этому режиму. Ибо внутри глобального режима санкций Россия выступает как идеальный глобальный партизан Карла Шмитта.

8.

Режим санкций стал парадоксальным режимом «экстремального благоприятствования» Кремлю. США и Европа помогли переориентации его международной и торговой политики на Восток, политики лояльности элит – с Запада на родину и, наконец, конверсии экономики мирного времени – в военную экономику.

Авторы заканчивают доклад не вполне ясным перечнем вероятных угроз. Главная та, что Запад «ускоряет крах той международной системы, которую пытается защитить». Разумеется, всплывает тема Китая, становящегося хозяином евразийской политики Москвы.

Крастев с Леонардом предлагают Евросоюзу двойное решение. С одной стороны – радикализовать политику ценностей, не отступая перед изгнанием России из Совета Европы, с другой – энергично вести Realpolitik в делах с Москвой и на Украине. Пока Европа сосредотачивается – Украина, Россия и остальные могут подождать.

Москва и Киев за дверью, где идет ревизия всей политики восточных партнерств Евросоюза. Предложено развивать отношения с Евразийским экономическим союзом и, признав его легитимность, не пытаться навязывать европейские критерии.

Принципы Европы не были и не станут универсальны, это утопия. Европейская Россия погребена в Крыму (неведомо чьем), сражаясь в Донбассе в виде призраков армий за призраки несуществующих государств. Европе до этого дела нет. Мир Европы, как во времена Габсбургов, вновь обрывается за восточным выездом из Вены. Там дальше – земли экстремального мира. Иная Европа, которую Евросоюзу теперь предстоит с осторожностью открывать заново и учиться с ней заново сосуществовать.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67