Ворох недавних впечатлений наложился на давние мысли и дал им новую жизнь...
В заслуженно нашумевшем фильме Павла Лунгина "Остров" поражает то, что можно назвать ракурсом разговоров. Речь двоится: она или спонтанна, убрана почти до междометий, либо нарочито театральна и церемонна. Таковы же позы героя: либо полное "отсутствие позы", ее растворение в состоянии, которое само представлено резким контрастом бесстрастной природы и обжигающего раскаяния, либо почти лубочная театральность жестов, неожиданно заставляющая задуматься о духовной подоплеке народного лубка. Одно, конечно, подразумевает другое: иносказание - способ поведать об интимном, нарочитая театральность сообщает о жажде искренности. Под стать такой речи и такому облику взгляды разговаривающих: смотрят в разные стороны, исподлобья, откуда-то сбоку или сверху, одним словом - косо. Взгляд, которому предписано не видеть, а узревать. Русские, по Розанову, понимают друг друга, когда смотрят друг на друга "хитрым глазком". Смена ракурса освежает взор, взбадривает дух, дает новое рождение. Она ведет к правде, как сказано у Лао-цзы, "долгого взгляда" - внутренне сосредоточенного, внеоптического видения. Эта правда лежит по ту сторону параллелизма сущности и выражения, реальности и знака.
И вот главный урок духовной жизни: в мучительной ограниченности косого взора, в несходстве противоположных ракурсов только и обнаруживается внутренняя преемственность нашего опыта. Здесь все реально по своему отсутствию, и слово растворяется в деле. А где дело, там и тело. Поистине, судьба слова - стать плотью. Калейдоскоп жизни, а по сути - плюрализм телесного восприятия предстает теперь образом не-мыслимой единотелесности мира, в которой нет преград духовному действию. В этом теле и посредством него свершаются чудеса, т.е. сходятся земное и небесное. Этим телом живет святой юрод, который является людям в очень разных, причудливых, с виду отнюдь не благочестивых образах. Его святость доступна опознанию только в свете жизни вечной. Хайдеггер назвал историю "длящейся сокровенностью". И, следовательно, смысл истории - не в том, чтобы чего-то достичь или чему-то научиться, а в том, чтобы явное свидетельствовало о тайном.
Прочитал вышедшие недавно отдельной книгой протоколы Религиозно-философских собраний 1901-1903 годов. Редкая в России попытка договориться о принципах русского уклада, ввести религию в жизнь. И все то же нежелание и неумение объясниться по существу, те же косые взоры, только безблагодатные, полные партийной и мирской озабоченности. Не поймешь, чего нужно людям. Глупо заведомо отвергать новшества в Церкви, еще глупее требовать ее всеобщего "обновления". Под конец словопрений детский выкрик Мережковского: "Мы праздника хотим! Дайте нам праздник!" Праздник очень скоро пришел - с противоположной стороны. Ибо каждому желанию воздается по ограниченности его. Но о чем этот возглас по сути? О жажде радостного единения людей в теле вечной жизни (пока еще без унылой Дюркгеймовой коллективности). Мечта древняя и неразгаданная, как сама жизнь.
"Дремлю, и за дремотой тайна,
И в тайне ты почиешь, Русь..."
Очень к месту Блок помянул о дремоте. Тут вся двусмысленность русской жизни. Дремота - признак и условие лени, пассивности, аутизма. Но она же предполагает удержание в сознании инобытия, присутствие непреходящего в беге времени, какой-то сокровенной глубины опыта. Так в известной даосской притче жизнь беззаботной бабочки проживается дремлющим мудрецом Чжуцан-цзы, а в китайском саду цветы выписываются их тенями на стене, пейзажи выявляются текстурой камня на его срезе. Мирная дрема на стыке миров возвещает о необыкновенной чувствительности духа. В Китае рассказывают множество анекдотов о том, как мастера боевых искусств проявляли чудеса ловкости именно в тот момент, когда их пытались застать врасплох дремлющими. А Тракль свидетельствует, что "дремотная" просветленность сознания исконно поэтична, ведь речь идет о взаимоотражении миров и, следовательно, о внутренней дистанции сознания, из которой рождается эстетический опыт:
"Ich bin zu Haus zwischen Tag und Raum..."
Многие народы не желают замечать тайну духовной единотелесности. Некоторые не хотят ее раскрывать. А вот японцы понаторели в умении демонстрировать именно незримое, причем страсти и патологии, порождаемые этим безнадежным замыслом, они еще с выгодой сбывают европейцам под этикеткой крутой экзистенциальной драмы. В западном пригороде Киото есть знаменитый храм Рёандзи, храм Драконьего Покоя, где разбит так называемый Сад пятнадцати камней. Сад из категории "сухих", идеальная маска природы: водную рябь в нем изображает разграбленный песок, камни же, разбросанные в лирическом беспорядке, стоят так, что один из них всегда скрыт от взора. Я был в том храме три раза, и каждый раз что-то мешало мне погрузиться в подобающее сему месту созерцание: то усталость, то дождь, то галдящие туристы. Потом стал спрашивать о впечатлениях от храма Рёандзи у разных знакомых, и выяснилось, что во время их визита в храм им тоже что-то мешало заняться разгадкой тайны пятнадцатого камня. Подозреваю, что это неспроста. Ибо в своем земном существовании мы в каком-то фундаментальном смысле обречены на косоглазие, и нам нужно сделать неимоверное усилие над собой, многим пожертвовать, чтобы возыметь мужество предстоять истине.
Тело жизни невидимо - и все на виду. Оно там, где его нет. В японском саду при "снах в лунную ночь" разграбленный песок выглядит волнующимся морем, а камни - встающими из воды скалами. В России граблями проходятся по человеческой душе, скручивая и взлохмачивая ее, пока не выкорчуют из нее всякое самодовольство и самоуспокоенность и не превратят ее в зеркало небесной глубины. Операция небезопасная: этак человек может и сломаться, и озлобиться. Но, по правде говоря, как иначе быть восхищенным на небеса, и притом всерьез - так, чтобы другим неприметно было?
С давних пор не утихает в России спор между либералами и почвенниками. Либералы считают Россию страной рабства и духовного помрачения, жалуются, что в России все фиктивно и поддельно, что в ней нет публичной политики. Да, самозванство, потемкинские деревни (в действительности, возможно, не существовавшие), втирание очков начальству и иностранцам, кривляние, вообще желание заниматься не своим делом и казаться не таким, каков есть, - типично русская проблема, мучившая еще Гоголя. В традициях блатного мира, профессиональных революционеров или не менее изощренной охранки эта черта русской жизни доходит до своего предела: в обществе выросло какое-то инородное, заведомо нелегитимное и тем не менее совершенно неотделимое от него тело.
Аргументы либералов благонамеренны, во многом справедливы, но, увы, поверхностны. Как поверхностна их этика индивидуализма и деловитости, подменившая нравственное чутье души. Принимать ли в расчет сокровенную глубь дремотного сознания или ограничиться тем, что доступно "предметному рассмотрению"? Компромисс между этими двумя позициями невозможен или, по крайней мере, еще неизвестен. По своему опыту знаю, что попытка усомниться в незыблемости понятий "субъекта", "идеи", "индивида" и пр., на которых стоит такой уютный в своей логической самооправданности мирок либерала, вызывает с его стороны яростную, совершенно неадекватную жанру научной дискуссии реакцию. Это, думаю, оттого, что либерал чувствует в альтернативной точке зрения вызов непомерной для него силы, а еще призыв сделать усилие, подняться над собой, любимым, и преобразиться. Столь же глубокие корни имеет и русская западофобия, которую не только не укротили, а, скорее, даже разожгли триста лет западнического образования в России. Русское общество всегда сопротивлялось, да еще и сегодня почти инстинктивно сопротивляется переводу личной и общественной жизни в либерально-публичный формат. Ведь русские острее других народов чувствуют, что, говоря афоризмом Мережковского, "п ошло то, что пошл о".
Невозможность согласовать обозначенные здесь познавательные принципы обусловливает и коренное различие между цивилизациями Запада и Востока. Как человек, изучающий восточные культуры и к тому же русский, я, честно говоря, все меньше понимаю непоколебимую уверенность Запада в превосходстве своих индивидуалистических ценностей. И пусть не вводят нас в заблуждение последние технологические успехи стран Дальнего Востока или той же Индии: эти успехи достигнуты отнюдь не за счет преодоления восточных традиций, а во многом как раз на их почве. Либеральная экономика на Востоке процветает на почве патернализма - чудовищная аномалия для Запада и норма для восточных обществ. Но только в России уклады Запада и Востока накрепко сцементировались, составив какой-то невиданный и все же по-своему целостный цивилизационный гибрид, где на восточный субстрат наложились интеллектуальные формы Запада. Вот почему только Россия может указать условия восточно-западного диалога, и притом не просто кабинетными измышлениями академиков, но самой своей судьбой.
Суть проблемы в том, признаем ли мы первичным бытие или событие, самостоятельность или совместность, индивидуальную рефлексию или межчеловеческую сообщительность. Приглядимся внимательнее ко второй позиции, каковая составляет вызов Востока. Ее феноменологическая предпосылка - дорефлективное сознание, относящееся к чистому динамизму жизни. Ее культурная основа - ритуальная практика, которая одновременно предъявляет символический образ реальности и стимулирует прояснение сознания. Ритуал есть артикуляция событийности, символической связи несопоставимых миров, и потому он наилучшим образом оправдывает поэзис, требует поэтического слова. Ритуал ведет к слиянию сознания и жизни, что мы и наблюдаем в наиболее зрелых формах духовной практики в том же Китае, стране самой зрелой ритуальной культуры. Воспитываемая ритуалом духовная чуткость соответствует, в сущности, постижению или, лучше сказать, наследованию жизненной правды, предваряющей все явления. Духовное бодрствование означает способность, говоря словами Чжуан-цзы, быть "таким, каким еще не бывал". Оттого же ученым людям старого Китая не казалось странным требование записывать свои эгоистические мысли, т.е. моменты рождения субъективности, прежде чем они проявятся в сознании!
Но почему цивилизация ритуала, как показывает история России, да и того же Китая, пребывает в состоянии постоянного кризиса, который может завершиться полной катастрофой и насильственной модернизацией по западным лекалам? Этот кризис неизбежен в той мере, в какой сознание способно приватизировать себя и выпасть из потока одухотворенной жизни (ибо жизнь и дух изначально не разделены). Тогда в сознании - и личном, и общественном - теряется символическая глубина опыта и соответствующее ей мифопоэтическое восприятие мира как декорума духовной просветленности или, если угодно, обстоятельств истинного, бытийственного события. Модерн и есть не что иное, как эпоха забвения приставки со- в слове "событие" и низведения последнего до бытия, понимаемого идеалистически или материалистически. Разумеется, "забытый" компонент культурной практики никуда не уходит из социума, но выражается в извращенных, неаутентичных формах, составляющих патологию современной культуры, столь же многоликую, сколь и бесплодную.
Вместо того, чтобы оплакивать российскую "темноту" или бездумно крушить то, что складывалось в России столетиями, задумаемся над тем, что мы теряем и что приобретаем нашими действиями. Современный кризис вызван уже не столько забвением "тайны" ритуальной культуры, сколько объективной невозможностью выживания культуры индивидуалистической и потребностью в возвращении религии, причем не столько доктринальной веры, которая в значительной степени сама сформирована именно модерном, сколько самой практики веры, растворенной в повседневности. И если в ходе преодоления нынешнего кризиса нам предстоит отказаться от публичности, сделаем это с легким сердцем. Ведь публичность у нас сегодня уже не реальная, а показная, телевизионная и потому парадоксальным (но я бы сказал - провиденциальным) образом заставляющая вспомнить древнюю мудрость:
"Чем больше смотришь, тем меньше видишь".
Что на самом деле означает, конечно:
"Чем больше видишь, тем меньше смотришь".
К чему я все это говорю? Да к тому, что люди связаны друг с другом гораздо прочнее, чем они думают. Ни законы и декларации, ни деловитость, ни даже всеобщее избирательное право ничего не добавляют к исконной человеческой сообщительности. "Сообщество влюбленных" (М.Бланшо) начинается там, где кончается общество и умолкает общественность, и нет на земле силы, крепче связывающей людей. Кто откажется от своей индивидуальной силы, получит безмерную силу вселенской событийности. А мучительное чувство самоотчужденности человека в мире медийных симулякров напоминает на самом деле о том, что люди не могут не быть вместе.