Приватизированное кейнсианство, корпорации и демократия

От редакции. В ноябре 2008 года независимая группа британских демократических левых Compass опубликовала доклад известного социолога, профессора Уорикской школы бизнеса Колина Крауча под названием «После приватизированного кейнсианства»[1], в котором он наглядно показал, что, вопреки набившей оскомину неолиберальной риторике, кейнсианская политика управления спросом, в какой-то момент давшая сбой на уровне правительств, не просто никуда не исчезла, но и на протяжении последних двух десятилетий продолжала обеспечивать воспроизводство капитализма в форме «приватизированного кейнсианства». Позднее в респектабельном левоцентристском журнале Political Quarterly, близком к Лейбористской партии, была опубликована развернутая статья Крауча «Что последует за упадком приватизированного кейнсианства?»[2], в которой он обрисовал общие контуры нового политико-экономического режима с главенствующей ролью корпораций. Наконец, в своей статье «Усиление корпораций продолжается»[3], опубликованной в майском номере журнала Prospect, он показал, что его диагнозы и прогнозы уже находят свое подтверждение. Эти работы настолько заинтересовали "Пушкина" нетривиальностью своего подхода, трезвостью взгляда и глубоким пониманием исторической перспективы, что он обратился к профессору Краучу за разъяснением некоторых особенно любопытных моментов.

* * *

Артем Смирнов: Чем, по-вашему, было вызвано появление кейнсианства в его первоначальной версии?

Колин Крауч: Первоначальное кейнсианство возникло из опыта экономических депрессий и масштабной и продолжительной безработицы, которыми характеризовались межвоенные годы в капиталистическом мире. Джон Мейнард Кейнс и некоторые шведские экономисты, мыслившие в схожем ключе и пришедшие к тем же выводам, считали, что эти депрессии были вызваны недостаточным спросом и что рынок не в состоянии был справиться с проблемой своими силами. Если потенциальным инвесторам казалось, что спрос был слабым, они просто отказывались инвестировать, что только усугубляло состояние экономики. Эти экономисты заявили, что правительство не должно сидеть и молча смотреть на происходящее: нужно было взять инициативу в свои руки и начать противодействовать кризису, увеличивая государственные расходы, когда спрос в частном секторе падал, и сокращая их, когда спрос возрастал и становился причиной инфляции. Во многих странах правительства в межвоенные годы были слишком слабыми, чтобы проводить политику, которую предлагал Кейнс.

Но укрепление государства всеобщего благосостояния в скандинавских странах с середины 1930-х создало возможности для роста государственных расходов. В Британии Вторая мировая война и резкий рост военных расходов развязали правительству руки; после окончания войны правительство не отказалось от дефицитных расходов, которые теперь уже шли не на вооружения и содержание армии, а на создание государства всеобщего благосостояния. В разных странах история развивалась по-разному, но на протяжении первых тридцати послевоенных лет в капиталистическом мире существовал консенсус, что правительства должны использовать государственные расходы для защиты экономики от депрессии и инфляции.

Этот политический подход был тесно связан с ростом влияния рабочего класса в капиталистических странах. И на то были веские причины. Во-первых, рабочие больше всего страдали от экономической депрессии и безработицы. Во-вторых, они были главными получателями государственных расходов, а потому при введении новых программ расходов и налогов правительство всегда могло опереться на их поддержку. В-третьих, хотя кейнсианство было стратегией защиты или даже спасения капиталистической экономики, оно предусматривало активную роль правительства. А политика правительства была гораздо ближе к той, что пользовалась поддержкой социал-демократических партий и профсоюзов, чем к той, которую одобряло большинство буржуазных партий, хотя последние довольно быстро приспособились к новым условиям.

А.М.: Что же заставило правительства отказаться от такой, казалось бы, продуктивной политики?

К.К.: Эта история хорошо известна: их заставил пойти на это внезапный скачок цен на нефть и другое сырье в 1970-х. Инфляция, которую вызвал этот рост цен, требовала резкого сокращения, а не увеличения государственных расходов. Использовать для этого управление спросом было политически невозможно. Это был звездный час для критиков кейнсианства, веривших в превосходство свободных рынков без государственного вмешательства. Люди с такими взглядами начали определять экономическую политику во многих странах. Важно иметь в виду, что их приход к власти стал возможен только благодаря тому, что тогда, в конце 1970 — начале 1980-х, промышленные рабочие перестали составлять значительную часть населения (а большинством они не были никогда). Произошло сокращение их численности, начали появляться новые виды занятости, и у тех, кто был с ними связан, уже не было четких политических предпочтений. Тогда-то кейнсианство и оказалось в глубочайшем кризисе: его методы не работали, а его политическая поддержка испарилась. Идея государственного управления совокупным спросом уступила место подходу, ставшему известным как неолиберализм.

Внешне неолиберализм был довольно жесткой доктриной: единственным средством борьбы с рецессией и высокой безработицей считалось снижение заработной платы до тех пор, пока она не станет настолько низкой, что предприниматели начнут снова набирать работников, и цены станут настолько низкими, что люди начнут снова покупать товары и услуги. Здесь начинается самое интересное: не будем забывать, что современный капитализм зависит от расходов массы наемных работников, которые платят за товары и услуги. Как можно поддерживать спрос у людей, которые постоянно вынуждены жить в страхе лишиться работы и средств к существованию? И как вообще двум странам, наиболее последовательно проводившим неолиберальную политику, — Британии и США — удавалось поддерживать уверенность потребителей на протяжении целого десятилетия (1995–2005), когда неолиберализм достиг своего расцвета?

Ответ прост, хотя он долгое время не был очевиден: потребление наемных работников в этих странах не зависело от положения на рынке труда. У них появилась возможность брать кредиты на невероятно выгодных условиях. Этому способствовало два обстоятельства. Во-первых, большинство семей в этих и многих других западных странах брали кредиты на покупку жилья, а цены на недвижимость год от года росли, создавая у заемщиков и кредиторов уверенность, что эти кредиты надежны. Во-вторых, банки и другие финансовые институты создали рынки так называемых производных ценных бумаг или деривативов, на которых продавались долги, а риски, связанные с кредитами, распределялись среди множества игроков. Вместе эти два процесса привели к тому, что стало возможно предоставлять все большие кредиты все менее состоятельным людям. Нечто подобное, хотя и в меньшем масштабе, имело место с долгами по кредитным картам. В конце концов, выросла огромная гора ничем не подкрепленных долгов. Банки утратили доверие друг к другу, и наступил финансовый крах.

Так что неолиберализм не был такой уж жесткой доктриной, какой казался. Если кейнсианство поддерживало массовый спрос за счет государственного долга, то неолиберализм попал в зависимость от гораздо более хрупкой вещи: частных долгов миллионов относительно бедных граждан. Долги, необходимые для поддержки экономики, были приватизированы. Поэтому я и называю режим экономической политики, при котором мы жили последние пятнадцать лет, не неолиберализмом, а приватизированным кейнсианством.

А.М.: Что будет дальше? Следует ли нам ожидать масштабной национализации или радикального дерегулирования? Какой политико-экономический режим придет на смену приватизированному кейнсианству?

К.К.: Будем реалистами: предложения радикальных левых и правых не встретят поддержки избирателей, да и правительствам они неинтересны. Никто не собирается переходить к социализму, а поскольку для сохранения капитализма нужно иметь уверенных потребителей, режим приватизированного кейнсианства сохранится, хотя и в преобразованном виде.

Распространенные страхи перед национализацией банков и крупных компаний едва ли оправдаются, так как в этом не заинтересовано ни правительство, ни сами банки. Скорее всего, ими будут управлять немногочисленные корпорации, признанные достаточно ответственными. Постепенно мы придем к более согласованной системе, основанной на добровольном регулировании и управляемой небольшим числом корпораций, поддерживающих тесные связи с правительством.

Здесь и гадать нечего: такова общая тенденция в отношениях государства и корпораций и кризис приведет лишь к ее усилению. Политики, разделяя неолиберальные предрассудки относительно государства как такового и считая, что руководство корпораций лучше знает, что нужно делать, все чаще будут опираться на корпоративную социальную ответственность в деле достижения определенных политических целей. Крупный бизнес бывает очень умен и знает, как отвлекать от себя внимание недовольных и отвергать выдвигаемые обвинения, действуя на опережение и когда надо договариваясь.

При таком режиме наверняка будет меньше разговоров о рынке, свободе выбора и ограничении участия государства в экономике. Скорее, между компаниями и правительством сложатся партнерские отношения. Главным лозунгом будет не «рынок — это благо», а «корпорации — это благо».

А.М.: Какие это будет иметь политические последствия?

Это, безусловно, приведет к росту влияния корпораций на политику: они будут выступать не столько в роли лоббистов, сколько в роли разработчиков государственной политики вместе с правительствами или даже вместо них. Корпорации выработают для себя соответствующие кодексы поведения и формы ответственности. Они станут едва ли не главными политическими субъектами. Партии, будь то правые или левые, вынуждены будут пойти на сделки с корпорациями, а различия между их экономическими программами и реальной политикой станут еще менее заметными, чем сейчас. В партийной политике сохранится много такого, чем можно будет заниматься и дальше: распределение государственных расходов, вопросы мультикультурализма, безопасность. Исчезнет то, что раньше составляло сердцевину партийной политики — базовая экономическая стратегия; надо сказать, впрочем, что в большинстве стран она исчезла уже несколько лет назад, хотя ее следы и обнаруживаются в риторике отдельных партий.

Конечно, этот режим будет не по нраву ни неолибералам, ни социал-демократам, но именно этот режим мы, скорее всего, получим, и именно он сможет в очередной раз примирить капитализм и формально демократическую политику.

А.М.: Демократическую? На ум приходят слова американского политического ученого Чарльза Линдблома, сказанные им еще в 1976 году: «крупные частные корпорации плохо вписываются в демократическую теорию. По правде говоря, они вообще в нее никак не вписываются».

К.К: Что ж, согласен. Пять лет назад ровно об этом я написал книгу с красноречивым названием «Постдемократия». Конечно, это означает определенный отход от демократии и не вызывает большого восторга, но, в конце концов, выбор у нас невелик — либо ответственные корпорации, либо безответственные. Лучше иметь первые, а не вторые.

А.М.: Не имеем ли мы здесь дело с очередной версией «конца истории», на сей раз корпоративного?

К.К.: Конечно, нет. Это лишь идеальный тип будущего режима. Но сложность реальной жизни исключает возможность его чистого воплощения. Рано или поздно внутренние противоречия дадут о себе знать. У Гегеля был интересный персонаж — «крот истории». Он продолжает копать.

Беседовал Артем Смирнов

* * *

[1] Colin Crouch. After Privatised Keynesianism. Compass Thinkpiece No 41. 2008. http://clients.squareeye.com / uploads / compass / documents / CTP41KeynesianisamCrouch. Pdf

[2] Colin Crouch. What Will Follow the Demise of Privatised Keynesianism? Political Quarterly. 2008. Vol. 79. No. 4. P. 476 – 487.

[3] Colin Crouch. The Rise and Rise of the Corporation. Prospect. May 2009. No. 158. P. 60 – 62.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67