Поэзия вне вагона

От редакции. Современная русская поэзия редко бывает «хрупкой» в старом понимании: не желая быть монументальной, она при этом чуждается слишком откровенного высказывания, слишком прямого слова, продолжая либо экстатически уповать на метафоры и метонимии, либо искать путь высказать душу помимо хрупкости обстоятельств. Андрей Сен-Сеньков – один из немногих русских поэтов, для которого хрупкость вещей, тонкость образов и меткость замечаний – не краски стилистической палитры и не глубинный опыт подсознания – но естественный и самый прямой способ обходиться со словом. Это мастерство не станкового живописца, а иконописца, вдруг становящегося татуировщиком («разрешался нимб голубого цвета…»); не того, кто стоит перед холстом, перебирая арсенал своего мастерства, но того, кто уже откликнулся на зов, кому свойственно большое дыхание свидетеля. Мы беседуем с Андреем Сен-Сеньковым о том, как звук поэзии отвечает зову времени, а самый случайный образ – самым важным закономерностям человеческого существования.

* * *

Русский Журнал: Иногда кажется, что уже несколько десятилетий мировая поэзия стремится к расширению круга используемых материалов. Как композитор может сочинять музыку для двигателя или фортепьянной деки, а не клавиш, так и поэт привлекает в свои стихи не только слова, но и визуальные приёмы («конкретная поэзия»), и готовые разговоры, и иллюстрации и пояснения. С чем Вы связываете такой переход от канонической поэзии, заключенной в стройные ритмические строки, к неканонической поэзии, свободно осциллирующей между материей и формой?

Андрей Сен-Сеньков: Просто поэзией занимаются два типа людей. Первые – именно, что «поэты». Люди, движущиеся по проложенным рельсам, они могут быть с уникальным взглядом и талантом, но они не выпрыгивают из вагонов, а выходят только на остановках. Вторые – это artists, то есть те, кто использует поэзию как инструмент для определенного месседжа. В какой-то момент они решают, что нужно писать, в другой момент – фотографировать, в третий – рисовать и т.д. Именно второй тип людей и создает все пограничные состояния текста.

РЖ: Всякая форма не сваливается в готовом виде, за ней стоит огромная интеллектуальная или эмоциональная работа. Насколько Вы ощущаете эту работу, когда обращаетесь к опыту предшественников?

А.С.: Ощущал. Раньше.

РЖ: В Ваших стихах очень часто происходит переход от среза действительной жизни к рисунку, запечатлению, зарисовке; кажется, что как, скажем, в фильме «Амели», фотоальбом, детский рисунок или поляроидная фотография могут вдруг начать жить своей жизнью, не менее интересной, чем человеческая. Происходит ли это действительно, или это так кажется?

А.С.: Очень рад, что у вас такие впечатления о моих стихотворениях. Значит, получилось. Внутри текстов точная дозировка – 50/50 вымысла и реальности. Поэтому и работает механизм «обмана». Это как неожиданные впечатления вместо ожидаемых. Попробую привести такой пример. В музей Новеченто в Милане я шел увидеть Модильяни, Фонтана, знаменитое merde d’artista… А увидел группу детей с синдромом Дауна, которым экскурсовод объяснял что-то об абстрактном экспрессионизме. Глаза детей и той прекрасной женщины с ними – это вот и сделало тот музей не очередным музеем, а музеем того дня, того воспоминания. Того ненаписанного стихотворения. Но оно есть.

РЖ: Европейская поэзия предпочитала зрительные метафоры, остроумие сравнений «на вид». В вашей поэзии метафора вводит множество других ощущений: телесной боли, изощренного слуха, обидного своей утончённостью запаха. Зрением скорее обладает у Вас предметный мир, в котором много прозрачных, просвечивающих предметов. Субъект поэтического слова из «наблюдателя» превращается в своеобразного человека-оркестр, который делает выводы не только из случайно увиденного, но и случайно подслушанного или продиктованного интуицией. Что это – стремление к точности (как считает А. Уланов, например) или вообще изменение человеческого опыта в ХХ-XXI вв.?

А.С.: Ко всему, что считает Уланов, надо прислушиваться. В России людей, умеющих писать о поэзии, можно пересчитать на пальцах одной руки. Уланов это такой указательный палец и получается. То, о чем он говорит – это стремление даже не к точности, а к упорядочиванию хотя бы фрагментов окружающего хаоса, хотя бы тех, что на расстоянии вытянутой руки. И это, кстати, не только к написанию стихотворений относится. Это моя ежедневная социальная практика.

РЖ: Считаете ли Вы, что голос поэта со сцены, с возвышения, голос ораторский, трибунный, уже не возможен, что вещи сами скажут, когда они встречаются, а когда расстаются? Или всё же поэт может стать дирижером реальности или её трибуном, заступником перед теми, кто в ней разочаровался?

А.С.: Ох. Это вообще не про меня. Не мой вопрос. Я и в маленьких залах читать не люблю. Мне всегда казалось – вот текст, если он получился – ему уже ничего не нужно, ни голоса, ни музыки, ни какой-либо иллюстрации. И свои тексты, те, что не дотянуты, я как раз и упаковываю в разноцветные книжки, музыкальные шкатулки, светины картинки…

РЖ: Ваши стихи переводились на близкородственный язык – на сербский. Какова задача переводчика в таком случае: сохранить ритм, которого ещё не звучало на этом языке, или создать каноническую версию чужого стихотворения, которая станет важной частью современного канона?

А.С.: На близкородственных языках стихотворения вызывают чувство ревности, прежде всего. На голландском или венгерском я вообще не чувствую их своими. Живут где-то в параллельном мире. А вот украинский или сербский царапают. Постоянное чувство, что эти переводы не переводы, а переписывание оригинала с правильными исправлениями. Очень двоякое чувство – и радости, и подкожного беспокойства.

РЖ: Тема смерти по-разному у Вас оформлялась, в том числе и в постоянном обращении мысли к умершим империям, Португальской, например. Чем отличается смерть государства от смерти человека? Кто первым приходит помянуть умершее государство? Смогли ли португальские поэты написать реквием Империи или прославить Республику? А если политическая жизнь Португалии всегда несколько «отсроченная», то всегда ли поэт там вовремя успевает сказать своё слово?

А.С.: Я не помню у себя тексты про умершие империи.

P.S. Чувственность поэта всегда особая – это не просто ощущение бывшего и несбывшегося – это ощущение хода времени, тяжелого, бурного и непрерывного. Как не попасть под этот грохочущий состав, и при этом соединить образ, мысль и неровное дыхание чувства? На это отвечает поэт, который готов очень долго смотреть сон, и при этом чувствует, какой нерв у кого зажат. Составить «принципиальную схему» бытия и значит найти наилучшую рифму к происходящему, спасая ритм от слишком навязчивых повторений.

Беседовал Александр Марков

Источник фото

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67