Почему Шмитт?

Было бы очень приятно осознавать, что неожиданное возмущение лево-либеральных интеллектуалов факту повышенной популярности в наше время немецких консервативных авторов 20-30-х годов обусловлено исключительно нравственными переживаниями за возможные политические последствия этой популярности. Однако трудно представить себе, что именно в наше время в нашей стране адекватный интеллектуал может искренне бояться выхода книг К.Шмитта, Э.Юнгера., Г.Фрайера и других авторов этого уровня. Либо такой интеллектуал неадекватен, подобно старосоветскому интеллигенту-маразматику, не способному войти в интернет и до сих пор воюющему с всесильным ка-гэ-бэ, чей тип нередко встречается в нашем околополитическом и околонаучном пространстве, либо он вовсе не боится за какие-то моральные последствия, а имеет в виду что-то совсем иное, но не очень внятно доносит свои опасения, а его оппоненты намеренно их упрощают. Если таковые критики действительно имеют в виду нечто иное, то они должны более внятно сформулировать свои опасения, иначе их претензии будут восприняты только лишь как очередной идеологический конфликт двух “партий”, одна из которых терпит очевидное поражение.

Вряд ли нужно быть особо осведомленным в тонкостях современной философской и политической жизни, чтобы понять, почему не только в России, но во всей Европе “правые” и “реакционные” авторы сегодня пользуются большим интересом, чем “левые” и “революционные”. Левая идея исчерпала себя, – как и любая идея, она никуда не исчезнет, но ее успехи остаются в прошлом, когда она могла цинично паразитировать на “правом”.

Главная проблема Левой идеи состоит в том, что она требует жертв, не предлагая для этого никаких онтологических оснований, а эти основания можно взять только “справа”, и поэтому Левая идея неизбежно приходит к коллапсу. Чего бы добились левые, если бы они не использовали религиозные, имперские и национальные мотивации? Конечно, можно вспомнить “левый экзистенциализм”, этот единственный случай, когда Левая идея пытается оправдать свои жертвы, оставаясь в своих собственных пределах, но когда вы видели “марш левых экзистенциалистов”? Поэтому не стоит удивляться тому, что основной нерв политической дискуссии сегодня проходит между правыми и либералами. Либералы не особенно задумываются об онтологическом основании, но они и не требуют жертв. Правые требуют жертв, но они предлагают для этого онтологические основания. Левые же в этой диспозиции проваливаются, но почему мы должны за них переживать, если мы сами – не левые? Это же их проблемы – не надо быть левыми.

Между тем, насколько бы опасения о моральных последствиях издания немецких правых не были бы абсурдны, их все-таки имеет смысл обсудить, хотя бы для того, чтобы успокоить волнующихся. Прежде всего, невозможно не обратить внимание на еще один коллапс как левой, так, впрочем, и либеральной позиции, когда их апологеты призывают к ограничению (и, тем более, к запрету) каких-либо изданий, поскольку всеобщая свобода слова и печати до сих пор остается декларативной догмой как левых, так и либералов. И, опять же, зачем напрягаться в разрешении этого противоречия, если сами мы – не левые и не либералы? Противоречие между призывами ко всеобщей политической свободе и справедливости, с одной стороны, и неизбежным обращением к репрессивным мерам, с другой стороны, – это извечная проблема идеологий секулярного “Просвещения”, как идеологий неизбывно утопических. Современная либеральная система в огромной степени является жертвой этого утопизма, подобно тому, как советская система была жертвой собственной утопии. И если современное государство хочет выжить в дальнейшем, ему что-то придется делать с этим утопическим наследием и, соответственно, все больше обращаться к правой мысли всех времен и народов.

Но опасения за моральные последствия, за рост очевидно деструктивных и тоталитарных движений сами по себе достойны понимания независимо от того, кто их высказывает, и поэтому одним лишь упреком во внутреннем, идеологическом противоречии “истцов” тут не отделаешься. Поэтому вопрос о реальном влиянии интеллектуальных штудий на развитие тоталитарных движений – совсем не праздный. Если этот вопрос поставить ребром, то ответ на него может быть только положительным – безусловно, если те или иные, самые что ни на есть интеллектуальные, философские идеи и тексты предполагают развитие тоталитарного движения, то они так или иначе на него влияют. И моральная ответственность интеллектуалов, однажды оправдавших строительство нового репрессивного режима, остается в силе. Однако именно потому, что речь идет не о партийной, военной или финансовой поддержке, а именно об интеллектуальной, да еще и философской, то и разбор этой ответственности должен проходить на соответствующем уровне, а не на уровне политического митинга.

Анализ влияния интеллектуалов на “настроения масс” часто не замечает той реальной дистанции, которая существует между интеллектуалами и этими массами. Политическое мировосприятие разделяет социальное пространство на различного рода “партии”, где интеллектуалы-философы лишь выполняют функцию идейной обслуги своих “партий”. Из этого следует, что любой представитель своей “партии” для интеллектуала-философа должен быть однозначно ближе, чем коллега из другой, тем более, враждующей “партии”. “Ближе” в каком смысле? В действительности дистанция между таким интеллектуалом и его “однопартийцем” может быть настолько глубокой, что кроме чисто декларативной, “партийной” идентичности ничего общего между ними быть не может. Интеллектуальность возрастает вместе с усложнением мировосприятия и необходимым “трансцендированием” сознания по отношению к “имманентным” детерминантам, превращающих это сознание лишь в собственную функцию. Поэтому Лео Штраус писал, что “философия в строгом смысле слова есть усилие человека к освобождению от частных предпосылок любой частной цивилизации или культуры”. Именно в этой диспозиции, в конечном счете, коренится “конфликт народа и интеллигенции”, который встречается везде, а в России приобрел особенную остроту в силу известных исторических причин. Поэтому настоящий интеллектуал-почвенник возможен примерно в той же степени, в какой возможен настоящий крестьянин-космополит. Всё это рассуждение я веду к тому, что интеллектуалы могут непосредственно влиять только на самих интеллектуалов, и поэтому выход книг любого политического философа невозможно воспринимать подобно выходу политических газет.

Но дело не в том, что “опасность” этих книг принципиально ограничена способными их прочесть, – дело в том, что их реальное влияние не только не “опасно”, но совершенно наоборот, только предотвращает ту реальную опасность, которую имеют в виду противники деструктивных движений. Обычный уличный радикал не будет читать Карла Шмитта, а если он вдруг начнет читать Карла Шмитта, то он постепенно перестанет быть уличным радикалом, потому что читать Шмитта и устраивать погромы – это процессы, трудно совместимые в рамках одного организма. И если от книг любого реального философа, каким, в частности, был Карл Шмитт, исходит какая-то опасность, то прежде всего для тех, кто хочет устраивать погромы. Надо заметить, что соответствующие персонажи всегда чувствовали эту угрозу своему делу, исходящую от интеллектуальной культуры. Выискивание интеллектуальных оправданий для любого деструктивного действия оскорбляет чувства тех, кто хочет совершать эти действия потому, что им не нужны эти оправдания, а их обсуждение только отвлекает от этих действий. Если же они вдруг начнут выискивать эти оправдания, то вероятность этих действий сильно понизится в случае недостаточности этих оправданий, – в противном случае им придется признать чисто волюнтаристский характер этих действий, хотя бы перед самими собой, то есть признать себя самодуром. Проблематика “оправдания” какого-либо политического действия (и особенно – деструктивного) в данном случае имеет первичное значение, поскольку политики (и в особенности – агрессивные политики) крайне редко руководствуются какими-либо философскими идеями, а в основном лишь используют их для обоснования собственных желаний. Представить себе, что какой-то вменяемый человек однажды прочел какого-то философа и только лишь на основании его писаний решил совершить акт насилия, весьма трудно. Но даже если такая ситуация возможна, то не более, чем в результате прочтения любого великого текста, начиная с Библии и заканчивая русским романом. А уж этими текстами прикрывались почаще, чем книгами Карла Шмитта.

В то же время сам Карл Шмитт, безусловно, выходит в академических изданиях вовсе не потому, что его идеями пользовались политики “Третьего рейха” и их последователи. Необходимо понимать, что дистанция, разделяющая тексты Карла Шмитта и тексты Адольфа Гитлера, заключается вовсе не в степени интеллектуального оправдания политического насилия, где Шмитт выступает рафинированным гением, а Гитлер умственно отсталым, а в решении совершенно разных вопросов, где в первом случае мы имеем дело с политической философией, а во втором – с политическим бандитизмом. И каких бы политических позиций мы ни придерживались, мы должны учиться у Карла Шмитта также, как мы учимся у Платона, Аристотеля, Гоббса, Локка, Руссо, Канта и т.д., независимо от того, хотели бы мы жить по их правилам или нет. И когда мы начнем читать Карла Шмитта, а также и других идеологов немецкой правой 20-30-х годов, то мы увидим, насколько сложны эти тексты и насколько они далеки от непосредственного решения актуальных политических задач. Разумеется, также как нет смысла превращать этих авторов в прямых инициаторов всей гитлеровской политики, нет смысла специально “обелять” их и забывать их биографии. Если взрослые думающие люди голосуют за Гитлера, вступают в НСДАП, занимают какие-то должности политического значения в “Третьем рейхе”, то они делают это вполне сознательно. Совершенно очевидно, какой стороне сочувствовали эти люди, когда немецкие танки стояли под Москвой и Сталинградом, насколько они были бы “расстроены” в случае победы этой стороны и, что самое страшное, сколько бы ночей они не спали, узнав о системе концлагерей и количестве жертв среди мирного населения. Можно ли провести логическую связь между теориями немецких “консервативных революционеров” и практикой нацистской власти? Да, можно. Значительные интеллектуальные усилия этого движения были направлены на оправдание тотального господства германского государства и его экспансии, на разрыв с любыми “универсальными ценностями”, понимаемыми ими в лучшем случае как выдумки неокантианцев, а в худшем как инсинуации “еврейского заговора”. Из одного только Dasein`а Хайдеггера, если сделать его основанием для политической жизни, может последовать прямая линия к отрицанию любых универсалий. Но проблема в том, что по законам логики из ложных установок могут следовать как ложные, так и истинные выводы, и если один автор неправ в чем-то одном, то это не значит, что он неправ во всем остальном. Ложные или даже просто бредовые идеи встречаются у любого философа, но это не значит, что на них основана вся их философия и они не имеют обратной силы. Тезис Шмитта о том, что теоретики права еврейского происхождения не понимают “номос земли” равнозначен тезису о том, что теоретики права немецкого происхождения не понимают универсальные ценности. Непонятно, кому должно быть больше обидно…

Карл Шмитт занимает совершенно уникальное положение среди иных авторов своего круга, поскольку его теоретическое наследие оказывается востребованным самыми разными политическими лагерями, включая левые и даже либеральные. Более того, этот масштаб его влияния обеспечен тем, что в строгом отличие от всех иных “консервативных революционеров” самого Шмитта, хотя бы как католика и правоведа, все-таки интересовали универсальные смыслы, почему и его рекомендации носят универсальный характер. Когда современный радикал, зараженный национал-революционным пафосом, открывает Шмитта, то первое, что он понимает для себя, что Шмитт, прежде всего, не был “консервативным революционером” и был бы страшно удивлен такой идентификацией, навязанной ему сегодняшними популяризаторами. Шмитт был, в первую очередь, настоящим правым консерватором, мечтающим о традиционной, стабильной и уютной Германии, которая только после поражения в Первой мировой войне оказалась в настолько чудовищной для себя ситуации, что приходится заигрывать с деструктивными силами и искать “исключительного решения”. Поэтому, в строгом отличие от Шпенглера, Фрайера или братьев Юнгеров, Шмитт совершенно не восхищался никакой экспрессией, не наслаждался созерцанием революционных и реакционных стихий, а воспринимал наступившую диктатуру как временное и весьма неприятное состояние государства, которое рано или поздно должно вернутся к норме. Но раз приходится работать в режиме хаоса (режиме “исключительного положения”), то приходится все политические вопросы ставить с нуля, обнажать сущность политического, и фактически выстраивать новый политический язык, когда прежние языки уже не действуют. В этом отношении Карл Шмитт, а тем более все остальные, еще более отчаянные “правые” авторы ХХ века, был гиперактуален для нашей страны именно в 90-е годы, а вот сегодня представляет для нас все более академический интерес. В то же время, проблемы, подробно разработанные Шмиттом, обнаруживают свое значение всякий раз, когда мы сталкиваемся с предельными политическими ситуациями, требующими от нас не столько рационального, сколько экзистенциального решения.

Было бы глубоким заблуждением считать политическую теорию Шмитта адекватной только для носителей партикуляристского сознания, для которых самой большой и фактически единственной ценностью является суверенность отдельно взятого пространства. На самом деле выкладки Шмитта крайне важны для универсалистов всех мастей, – и в том числе для христианских универсалистов. Разве выявление “сущности политического” в различении союзника и врага, “наших” и “не-наших”, не оказывается самым честным определением законов политического пространства, когда уже все остальные законы в нем не действуют? И разве идеологический универсализм любого типа не требует от своих агентов точного определения его главного противника? Ведь идеологический универсализм вовсе не отменяет политические противоречия, а только определяет новые и уже на глобальном уровне. Разве универсальные ценности не диктуют нам еще более ответственное отношение к политической власти, чем лишь власть суверена на отдельно взятой территории, и разве соблюдение этих ценностей не требует от нас, в первую очередь, образования того государства, которое будет выступать их планетарным гарантом? Разве крушение любых формальных конвенций и законов не потребует от сторонника универсальных ценностей введения “чрезвычайного положения”, и новой суверенной власти, готовой быстро и эффективно навести порядок на данной территории? Ведь кто как ни президент Борис Ельцин, коего наши либералы пока еще считают своим, лучше всех показал на практике как действуют законы Карла Шмитта, в то время как красно-коричневая оппозиция 90-х играла в безвкусный “политический романтизм”, столь осуждаемый самим Шмиттом?

Таким образом, уроки Шмитта имеют значение для всех политических сторон, включая тех, кто был бы наиболее далек от всякого национал-социализма и даже враждебен ему. Главный из этих уроков состоит в том, что какие бы благородные ценности в политике мы ни отстаивали, их соблюдение не может быть гарантировано лишь формальными императивами, требуются и иные факторы, начиная с реальной физической силы и заканчивая иррациональными мифами, способными мобилизировать общество на защиту этих ценностей в любой момент. Это очень ценный урок, и лучше один раз выучить его, прочитав одну умную книжку, чем осознать его правду в результате неудачного жизненного опыта. Как мы видим, Шмитт в точном смысле слова не был “идеологом” тоталитарного государства, он был “аналитиком” большого политического процесса, допустившего это государство. Если же “идеолог” некоего тоталитарного государства ничего не делал, кроме того, что “идеологизировал”, то при падении этого государства он, конечно, может быть лишен любых профессиональных привилегий – именно потому, что это привилегии, но нет смысла лишать его элементарных гражданских прав. Точно также никто не требует возвести Шмитта в первый ряд классиков политической мысли, но это не значит, что его нужно убрать и из всех других рядов. А если сегодня иные “классики” менее популярны, чем Шмитт, то в этом виноваты только они сами и их последователи, чем Карл Шмитт и его издатели.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67