Петербургское

«Но города, в сущности, нет».
Б.Б. Гребенщиков, «Не пей вина, Гертруда».

С одной стороны, можно начать с банальности – у каждого свой город, и каждый воспринимает его по-своему. Даже попав на пару часов или дней в чужой город, мы портретируем его, создавая из разрозненных впечатлений некий целостный образ, сводя воедино случайную встречу, ту пару улиц, по которым нам довелось пройтись, путь от аэропорта до центра или несколько столь же случайно-неизбежных поездок, в которых мы наблюдали город под комментарии таксиста (если нам попался словоохотливый – впрочем, бывают ли другие?).

Однако с Петербургом ситуация другая – он один из немногих городов, которые не просто имеют «свое лицо», но и оказываются субъектом, утвержденным, сформированным культурой – и уже существующим дальше в этом статусе. Собственно, достаточно вспомнить романы Достоевского, где город – действующее лицо (и можно вспомнить расхожее: что подобные истории не могли произойти в другом городе – впрочем, для нас важно, что они непредставимы для нас, как рассказанные в другом городе, а поскольку та реальность, о которой мы говорим, и есть реальность произведения, то невозможность, непредставимость рассказа и означает невозможность самого происшествия, имеющего иное место). Или «Петербург» Белого, где имя главного героя вынесено в заголовок. Петербург имеет свои официальные и неофициальные образы, укорененные так глубоко, что мы только и можем, что перемещаться от одного к другому – и где движение возможно лишь в рамках этой системы («петербургского текста»), менять который возможно лишь изнутри, как делает Бродский, меняя перспективу движения – от окраины к центру – и тем самым создавая свой текст через оппозицию удерживающемуся в памяти читателя «правильному».

Но есть счастливая возможность: не сопротивляться, а принять этот текст, во всех его извивах и модификациях – счастливая возможность туриста, избавленного от необходимости быть последовательным или оригинальным. Счастливая тем, что текст уже есть – причем есть как минимум трижды: это сам город как текст, который мы можем читать и читаем различно, перечитывая каждый раз заново, меняя перспективу и исходную точку чтения, как в примере с Бродским, текст об этом городе – начиная от первых официальных описаний и заканчивая любым очерком, не говоря уже о «большой литературе», и текст о тексте – когда мы задумываемся о том, как он устроен, как складывался и функционирует в теле города.

В Питере есть прекрасная и пугающая необязательность – в этом городе отчетливо осознаешь границу существования: он выстроен, создан, устроен. «Умышленный город». Мечта архитектурных мечтателей – город, где они смогли реализовать свои проекты, строить ансамблями, продумывать площади и магистрали, устраивая их от начала и до конца. Обычный город всегда уже есть нечто существующее для архитектора – он вынужден приспосабливаться к нему, любой масштабный проект обречен на поражение от реальности: невозможность снести такие-то дома, принадлежащие неуступчивым собственникам, слишком большие затраты, да просто то, что город уже существует вполне, архитектор встраивает в него, но не создает «с нуля». Но в Питере – иначе, в нем архитекторы создавали сам город, замысливая и строя его. Впрочем, архитекторы не были главными творцами города – они лишь реализовывали то, что с большей или меньшей ясностью, удачно или не очень, виделось их заказчикам, российским императорам и императрицам. Впрочем, нередко вмешательство не имело сознательного характера – облик города времен Александра II, который теперь воспринимается нами как естественный, лежащий в «подкладке» современной петербургской стороны, в наименьшей степени контролировался сознательно, но столица отражает империю даже тогда, когда целенаправленное вмешательство сведено к минимуму: власть всегда имеет свой образ, который она стремится донести до подданных – и для этого ей нет необходимости формулировать его для себя как последовательный текст, более того, он отнюдь не обязательно является непротиворечивым – последнее, скорее, редкость – и если целостность образа и есть, то она проявляется в начале царствования, когда будущие явные противоречия пока сокрыты, и при ретроспективном взгляде, когда мы собираем воедино мозаику манифестаций власти.

Произвольность переходит в необходимость – и это особая атмосфера Питера, одновременное осознание «умышленности» и в то же время невозможности того, чтобы он был иным – совершенство, когда каждая деталь на месте – в постоянных перестановках и изменениях, разрушении и возникновении, сохраняя неповторимый облик: похожий на много других городов, заимствуя из них то, что понравилось, что оказалось в моде, но в результате создавая свое – создавая не изменением отдельной детали, а помещением ее в уникальный контекст. Большая Конюшенная, застройщики правой стороны которой вдохновлялись Парижем эпохи Османа, и сходство это оказалось вновь подчеркнуто при реконструкции, в результате демонстрирует свое сходство явно лишь на фотографиях, разглядывая которые мы удивляемся несхожести с нашим непосредственным восприятием. Венецианские образы вдохновляли многих – но под другим небом оказывается не повтор, а новое, вступившее в сговор с небом, воздухом, людьми – ирреальность, которая противоположна Венеции. Венеция вся говорит о смерти, точнее об «искусстве умирания», в Петербурге смерти нет – поскольку не может умереть то, чего нет, а в Питере невозможно быть уверенным в подлинном существовании чего бы то ни было, в том числе и смерти – имеющей в Венеции статус окончательной реальности, на которую опирается все остальное.

Питер обретает свое лицо – и важно то, что обретает он его поздно. Да, главные перспективы города определены были еще при жизни основателя, равно как возникли и первые архитектурные доминанты, к концу правления Александра I практически все основные архитектурные центры города уже существовали[1] - однако города, в сущности, не было. О.А. Пржецлавский, проживший в Петербурге почти полвека, в 1870-х вспоминал:

«Петербург 1820-х годов и в материальном, и в нематериальном отношении был мало похож на теперешнюю столицу. Я не буду исчислять всех этих различий. Главные состояли в том, что многие великолепные здания, как Исаакиевский собор, Главный штаб, великокняжеские дворцы, или не существовали, или только начинали строиться. Это давало городу вид чего-то недоконченного. Притом наружность улиц и площадей утомляла однообразием; очень немного было утвержденных планов и фасадов, по которым позволялось возводить новые постройки; те же ограничения существовали и для окраски; почти исключительно принят был бледно-желтый цвет для самых корпусов, с белым для фронтонов колонн, пилястров и фрез. Поэтому целые, даже главные, улицы имели какой-то казарменный вид; вместо теперешнего бульвара Адмиралтейство было окружено каналом; посредине Невского проспекта, от Казанского до Аничковского моста, шел бульвар для пешеходов, обсаженных тощими липами, которые не могли достигнуть своего роста от беспрестанного сотрясения грунта проезжающими экипажами. Михайловского дворца, площади, садика и улицы того же названия не было; это был пустырь, на котором сваливали со всей этой части города мусор и всякий сор. Населения было на половину меньше теперешнего. Общее настроение было невеселое: тогда были последние годы царствования Александра I, ознаменованные затишьем Царского двора и частыми продолжительными отлучками Государя на европейские конгрессы»[2].

Мемуарист находит отличия от Петербурга 1870-х гг. в отсутствии тех или иных зданий – но из самого его описания вполне понятно, что дело в ином: города в 1820-е еще не было, это был военный лагерь, императорская резиденция, которой сопутствовал штаб, т.е. правительство и все, что необходимо для обслуживания его функционирования, но не более того. Собственно, не было «избыточного»: не было городской жизни, обустроенного пространства, которое люди подстраивают под себя, нарушая правильность замысла, но тем самым давая ему жизнь. Когда при Николае I возник и стал правильным образом разрастаться бюрократический аппарат – возникли министерства и ведомства в знакомом нам виде[3], а одновременно с этим Петербург перерастал из «ставки» в столицу империи, в том числе и столицу промышленную – со всевозможными, небольшими на первых порах, мануфактурами и ремесленными мастерскими, - в Петербурге появилось постоянное население, те, кто рассматривал это место как «свое», обустраивая и обживая в меру способностей. Показательно, что с этого времени появляются первые регулярные городские увеселительные заведения, с 1830-х начинают множиться рестораны и трактиры (со всеми промежуточными вариантами), застраиваются пустыри – поскольку теперь логика живущих предполагает не только соображения «верховного начальства», но и удобство, использование того, что «под рукой». В Петербурге появляются дачи – событие необыкновенной значимости, поскольку теперь и лица вполне достаточные, рассматривают это пространство как пространство своей постоянной жизни, где необходим и летний отдых, а не претерпевание нескольких лет петербургских мытарств с тем, чтобы добыв деньги и(или) место, наконец-то перейти к «нормальной жизни» в каком-то другом месте.

Из этой реальности мимолетного, совершенно неимперской по стилю, возникла жизнь города – созданный империей, он зажил сам, неуверенный в себе, переживая себя как нарушение всех правил – и незаметно для себя выстраивая новые правила, превратив искусство выживания в искусство жить: робко и твердо, сомневаясь в себе, но не уступая другому, превратив красоту города в воспитателя – реализовав уникальную педагогическую утопию по созданию граждан, которыми стали те, кому довелось устраивать свою жизнь в не ими замысленных декорациях. В конечном счете императорская столица обрела жизнь – едва ли не вопреки всем сознательным усилиям, как то обычно и бывает с жизнью.

Примечания:

[1] Петропавловская крепость обрела завершенный облик при Екатерине II, облицевавшей ее со стороны, выходящей на Неву, гранитом, при ней же создан ансамбль стрелки Васильевского, Адмиралтейство перестраивается в правление Александра, впрочем, повторяя основные черты облика петровского, Невская перспектива обустраивается при Екатерине и Александре и уже в начале царствования Николая I вполне узнаваема – вплоть до Знаменской площади (на Староневском начнется грандиозное строительство в эпоху грюндерства, перелицевав облик этой части Петербурга), ансамбль Александро-Невской лавры складывается в 1720 – 1760-е гг., в 1750-е – начале 1760-х, в царствование Елизаветы Петровны, строятся нынешний (четвертый по счету) Зимний дворец и Смольный монастырь.

[2]Пржецлавский О.А. Воспоминания // Поляки в Петербурге. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 180 - 181.

[3] Напомню, что еще и при Николае I нередки были ситуации, когда архив ведомства и личный архив министра совпадали, причем в пользу последнего; при Александре I, не говоря о предшественниках, функцию канцелярии главы ведомства играли его личные секретари и помощники, которые могли, но совершенно необязательно, попутно занимать и некоторые официальные должности, игравшие роль «кормлений».

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67