Михаил Зощенко был дворянином, но говорил: «Я порвал со своим классом еще до Октябрьской революции». Верил Ницше и большевикам. Ставил эстетическое выше идеологического. Соратники по литературе называли его (порой иронически) штабс-капитаном – этот чин, как и боевые награды, он получил за храбрость, проявленную на фронтах Первой Мировой войны. «….смех штабс-капитана скорее можно было бы назвать сдержанным ядовитым смешком, я бы даже сказал – ироническим хехеканьем, в котором добродушный юмор смешивался с сарказмом, и во всем этом принимала какое-то непонятное участие черная бородавка под его извивающимися губами», – вспоминает (или придумывает?) подпоручик Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец».
Среди проб пера Зощенко 1914 года – рассказик «Разложение», наивный и жуткий. Изящный офицер целует руку изящной же даме, а она «гневно и зло отдергивает и вытирает руку носовым платочком». Офицер поворачивается лицом к рассказчику, и тот в ужасе видит, что вместо носа у него огромная незакрытая рана – он сифилитик… Еще рассказик «Двугривенный» («самый ранний из сохранившихся», сообщает комментатор): убогая старуха в церкви с большим трудом нагибается, чтобы поднять так нужную ей монетку; а это не монетка, а плевок... Можно связать это с типичными настроениями Серебряного века – мнимость, обман, безнадёжность… А можно – и с личными неудачами автора, которого только что отчислили «за невзнос платы» с юридического факультета СПб университета.
«В 14-м поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист, – поехал добровольцем на войну. Офицером был», – ерничает Зощенко в ранней – серапионовой – автобиографии (1922). И позже не раз напомнит, что патриотических чувств у него не было. Однако в последней автобиографии, 1953 года, скажет с достоинством: «На фронте пробыл два года. Участвовал во многих боях, был ранен и отравлен газами. Имел четыре боевых ордена и чин штабс-капитана».
Так или иначе, но воевал он храбро (и сочинял эпиграммы на офицеров полка). Но в его прозе война очнулась не сразу. В 1917-м он писал преимущественно о любви, точнее – о сексе. Как бы вдогонку уходящему Серебряному веку. Молодая жена изменяет старому мужу со здоровым молодым самцом; муж, подслушивая их любовные игры, настолько возбуждается, что становится способным целую неделю удовлетворять жену («Сосед»). Банды солдат в революционном Петрограде хватают и насилуют женщин, но эту актрису только толкнули – и всё: «Господи, да неужели же она так стара… Даже для этих животных!» – думает она с разочарованием («Актриса»).
В 1918-м, работая подмастерьем в сапожной мастерской, он попадает под обаяние Ницше. Фельетон «Чудесная дерзость» считается самым ницшеанским у Зощенко. И самым (на этом этапе жизни) пробольшевистским – прославляющим «чудесную дерзость» большевиков, которые не боятся проявлять силу, в отличие от «бессильного властелина» Керенского. На самом деле Зощенко лишь напоминает, причем без восторга, скорее с горечью: «Было бессилие и все кричали: “Сильней!” И вот исполнилось желание... Целуйте же хлыст, занесенный над вами... Вы говорите, что жестоко? Да, но зато властно...»
Сменив несколько профессий (включая инструктора по кролиководству и куроводству), Зощенко в 1919 году идёт, опять же добровольцем, в Красную Армию. Успевает поучаствовать в боях, но через три с половиной месяца его комиссуют (последствия отравления газами). Он выбирает работу в уголовном розыске и – поступает в студию при «Всемирной литературе», на отделение критики, которым руководит Корней Чуковский.
Критик Зощенко размышляет о сверхчеловеке в русской литературе: «Как же странно и как болезненно преломилась в сердце русского писателя идея, созданная индивидуализмом, – о свободном и сильном человеке! С одной стороны – арцыбашевский Санин, в котором "сильный человек", которому все позволено, грядущий человек-бог, обратился в совершеннейшего подлеца и эгоиста. А радость его жизни – в искании утех и наслаждений […] С другой стороны – безвольные, "неживые" люди». Но в его собственных рассказах свободных и сильных не было и не будет – он предпочел рассказывать о противных и смешных людях, о маленьких, лишних (в ницшеанском смысле).
Пока же он пишет пародии на Шкловского, Вс. Иванова, Чуковского и на себя самого. А также беспощадно критикует формалистов, называя их обидным словом «фармацевты» (презрительное именование посетителей «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов», не имевших отношения к искусству). Для Зощенко фармацевты – это те, кто убивает гармонию алгеброй, подсчитывая, «сколько каких букв было в пушкинской поэме», включая Чуковского («формальными подсчетами заняты десятки страниц прекрасных изысканий о Некрасове»). «Поменьше литературной фармацевтики!» – оставляет он запись в «Чукоккале».
Зощенко собирался писать о войне и рассказывал Михаилу Слонимскому идею «Записок офицера»: «Едут по лесу на фронте два человека – офицер и вестовой, два разных человека, две разные культуры. Но офицер уже кое-что соображает, чувствует...» «Записки офицера» так и не состоялись, но на контрасте культур построена, в сущности, большая часть его прозы. А вестовой воплотился в «Назаре Ильиче господине Синебрюхове»; рассказы от его лица станут первой книгой Зощенко (1922) и принесут ему первые аплодисменты.
Цитата: «Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мертвое австрийское тело нашли… И зрим: когти у покойника предлинные длинные, больше пальца. Ох, думаем, значит растут они в земле после смерти. И такая на нас, как сказать, жуть напала – смотреть больно. А один гвардеец дерг да дерг за ножку австрийское мертвое тело… Хороший, говорит, заграничный сапог, не иначе как австрийский… Любуется и примеряет в мыслях и опять дерг да дерг, а ножка в руке и осталась».
Самые энергичные и яркие студисты, включая Зощенко, объединились в группу «Серапионовы братья». Они были молоды, веселы, задорны, смеялись и шутили надо всем (в начале 1920-х казалось, что смеяться можно надо всем). Написали прикольные автобиографии, опубликовали их в журнале «Литературные записки» (1922, № 3). Автобиография Зощенко называлась «О себе, об идеологии и еще кое о чем». В духе декларируемой аполитичности «серапионов» он заявлял, что не разбирается ни в политике, ни в идеологии, даже не знает, «в какой партии Гучков... Знаю: не большевик, но эсер он или кадет – не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему». Сообщал: «ни одна партия в целом меня не привлекает». Но добавлял: «по общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен». (Ср. с Мандельштамом: «Я должен жить, дыша и большевея…»)
Сначала большевичить было не особенно трудно. «Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой», – писал Зощенко в статье для сборника серии «Мастера современной прозы», посвященного ему же (1928). И бодро сообщал, что «взял подряд на этот заказ». Что ж, Толстой не Толстой, а слава бежала впереди него. Его рассказы цитировались, как стихи: «А тут какой‑то дядя ввязался. “Давай, – говорит, – я докушаю”. И докушал, сволочь. За мои деньги». «Инвалид – брык на пол и лежит. Скучает». «По веревке, – говорит, – не выдаю. Это, говорит, каждый гражданин настрижет веревок – польт не напасешься». «Если вы поправитесь, что вряд ли, тогда и критикуйте». «…в одном плакате сказано: "Не пей! С пьяных глаз ты можешь обнять классового врага!" И очень даже просто».
Наблюдательный Набоков в «Даре» писал: «Иногда слог [Чернышевского] смахивает не то на солдатскую сказку, не то… на Зощенко: “После чаю… пришла она в свою комнату и прилегла. Вот она и читает в своей кроватке, только книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: что это последнее время стало мне несколько скучно иногда? “» Бенедикт Сарнов выводил манеру письма Зощенко из стихов капитана Лебядкина.
Сам Зощенко объяснял так: «…я – пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде… Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя» («О себе, о критиках и о своей работе», 1928).
Представляется, что многие свои вещи Зощенко решал музыкально – не зря его так любил и ценил Дмитрий Шостакович. Дар истинного пародиста предполагает музыкальность, ибо музыка и пародия находятся в тесной связке. Пародия – это перепеснь (словцо Ю. Тынянова), пение наоборот. И Зощенко кое-где эту музыкальность четко артикулирует: «Итак, Голубая книга окончена. И вместе с тем заканчивается наша музыкальная симфония. Громко гремит медь. И бьют барабаны. И контрабас гудит веселое приветствие».
А настоящим пролетарским писателем вообще-то был Андрей Платонов – причем настолько идеальным, что воспринимался как антипролетарский и антисоветский (см., например, в «Котловане»: «Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим: из буржуазной мелочи! Он бы и еще откуда-нибудь родился, да больше места не было. А потому мы должны бросить каждого в рассол социализма, чтобы с него слезла шкура капитализма и сердце обратило внимание на жар жизни вокруг костра классовой борьбы и произошел бы энтузиазм!..») Платонова и Зощенко хочется сравнивать, потому что в обоих случаях вроде бы сказ… На самом деле сказ имеет место только в случае Зощенко, который держит рассказчика на иронической дистанции. В случае Платонова кажется, что никакой дистанции (и рефлексии) нет. Платонов, кстати, не любил Зощенко (и Чехова): он чувствовал, что над ним смеются…
Но Зощенко, в отличие от Платонова, активно печатали. Причем печатали не только в Советской России, но и за ее пределами (в Риге и Берлине), он был очень популярен у эмигрантов. Один из знаков этой популярности – простодушный и трогательный медальон Игоря Северянина, посвященный Зощенко : « – Так вот как вы лопочете? Ага! –/Подумал он незлобиво-лукаво./И улыбнулась думе этой слава,/ И вздор потек, теряя берега….» Еще знак – тонкое наблюдение Георгия Адамовича: «… в зощенковском смехе есть грусть, есть какая-то пронзительно-человечная, никогда не смолкающая, дребезжащая нота, которая придает его писаниям их странную, отдаленно-гоголевскую прелесть… Короче, Зощенко – поэт, а другие – просто беллетристы». (Под «другими» имелись в виду прежде всего Ильф и Петров.)
В 1930-е годы Зощенко пришлось большевичить гораздо основательнее, чем он когда-то предполагал. Самое впечатляющее – участие в экскурсии (так это называлось) на Беломорско-Балтийский канал, организованной Горьким совместно с ОГПУ. Зэки встречали корабль с писателями, скандируя: «Зощенко! Зощенко!...» «словно звали его туда, под конвой... Известность обернулась наказанием. Он говорил, как боялся этих одинаково воспаленных глаз, но еще больше в эти моменты боялся взглядов своих братьев-писателей...» (передаёт ощущения Зощенко В. Тулякова-Хикмет).
А взглядов братьев-писателей действительно стоило бояться, что подтверждает саркастично-недоброжелательное описание той же ситуации Евг. Габриловичем, бывшем на пароходе: «Но Зощенко не появлялся: он, правда, был юмористом. Однако по нраву не слишком приветливым, и лежал в каюте, одетый в черный костюм, при галстуке, с черным пробором в вороных волосах, как если бы собрался на встречу с любимой дамой».
В коллективной Книге о Беломорканале персональные главы были только у Горького (две) и у Зощенко (одна), что подтверждало его особое место в литературной иерархии (Горький высоко ценил «социальную педагогику» юмора Зощенко). В своей обычной манере Зощенко исполнил повесть «История одной перековки» (в отдельном издании – «История одной жизни») – от лица каналоармейца Роттенберга, международного вора, фармазона и авантюриста (возможно, образ собирательный). Повесть получилась увлекательная (про любовь, странствия, приключения и т.п.), но с ожидаемой концовкой: герой перековывается и бодро шагает навстречу новой жизни.
В 1938 году, ровно через 20 лет после фельетона «Чудесная дерзость», вышла повесть Зощенко «Бесславный конец» («Керенский»). Его презрительное отношение к «бесславному властелину» не изменилось. Но изменилось другое – повесть была написана кондовым совдеповским языком: «Буржуазия в союзе с эсерами и меньшевиками повела теперь яростную борьбу против дальнейшего развития пролетарской революции». И с использованием мифов советской пропаганды: «Дрожащими руками Керенский стал напяливать на себя серое длинное платье, косынку и белый передник с красным крестом. Он стал теперь походить на старую, рыхлую бабу с отвисшей челюстью». Так Зощенко превращался в пролетарского писателя, которого он прежде пародировал.
Возможно, впрочем, «Бесславный конец» тоже был пародией. Просто границы между пародией и её объектом в какой-то момент начали размываться. Как, скажем, в рассказе «Серенький козлик» (из цикла «Рассказы о Ленине», 1939). Маленький Володя Ульянов предстаёт здесь злобным и жестоким. Он мало того, что не испытывает жалости к козлику, съеденному волками, так еще нарочно пугает этой грустной песенкой «очень уж жалостливого» младшего брата Митю – чтобы тот ничего не боялся… И кода с достоевской слезинкой ребёнка: «Дети снова запели эту песенку. И Митя храбро спел ее до конца. И только одна слезинка потекла у него по щеке, когда дети заканчивали песенку: “оставили бабушке рожки да ножки”. Маленький Володя поцеловал своего младшего братишку и сказал ему: “Вот теперь молодец”».
Зощенко не был наивным – истинный пародист не может быть наивным. К тому же репрессиям подвергались его родные и друзья. Зощенко за них хлопотал, писал письма в разные инстанции, они с женой заботились о детях тех, кого посадили… Неснимаемое противоречие между представлениями о норме и нарушениями этой нормы в жизни вгоняло его в беспробудную тоску и заставляло искать выход – ключи счастья.
Как никто другой, Зощенко прилагал усилия к тому, чтобы быть понятым. Или к тому, чтобы его понимали определённым образом.
Характерны заголовки его статей – «О себе, о критиках и о своей работе», «О моей трилогии», «Как я работаю»… Письмо-посвящение М. Горькому, предваряющее «Голубую книгу» – тоже о себе, равно как и следующее за ним Предисловие (в котором автор, вопреки или, скорее, наперекор своей ипохондрии и меланхолии, объявляет: «Веселость нас никогда не покидала»). Себя он разъясняет в повестях «Возвращенная молодость»(1933) и «Перед восходом солнца»(1943), хотя задачи вроде бы поставлены другие – победить страх жизни, найти и передать людям ключи счастья (так, в духе Вербицкой, должна была называться повесть «Перед восходом солнца»).
И тут снова возникает призрак Ницше. В «Возвращенной молодости» Зощенко как будто прощается с ним, приводит его как «пример ума, который зачеркивает почти все свои достижения». Основная мысль такая: Ницше, вместо правильного режима, накачивал себя лекарствами, в том числе – вероналом и хлоралгидратом (Зощенко не назвал ещё опиум!). Довел себя до полного разрушения, но так и не понял, что виноват он сам, а не атмосферное давление, климат, табак и чай. А между тем, настаивает Зощенко, сама идея сверхчеловека обязывала Ницше «знать кое-что о себе».
Однако простившись, он всё-таки остаётся с Ницше. Более того: становится как бы его двойником. Повесть «Перед восходом солнца» вроде опирается на Фрейда и Павлова, но название её взято прямо из «Заратустры». И по сути повесть повторяет описание опыта Ницше, перековавшего самого себя. Так, Зощенко пишет: «Жизнь стала возвращаться ко мне […] Необыкновенно здоровый, сильный, с огромной радостью в сердце, я встал с моей постели. Каждый час, каждая минута моей жизни наполнялись каким-то восторгом, счастьем, ликованием […] Почему давние страхи простились с моей особой? Они простились со мной только лишь потому, что свет моего разума осветил нелогичность их существования». Ницше (в «Ecce Нomo») пишет: «Я сам взял себя в руки, я сам сделал себя наново здоровым.[…] я как бы вновь открыл жизнь, включил себя в нее, я находил вкус во всех хороших и даже незначительных вещах, тогда как другие не легко могут находить в них вкус, – я сделал из моей воли к здоровью, к жизни, мою философию…» Это (почти дословное) совпадение наводит на мысль о том, что эксперименты, которые Зощенко проводил над собой, носили ( в значительной мере) литературный характер.
«Перед восходом солнца» – самая главная книга Зощенко и, наверное, самая любимая – принесла ему больше всего страданий. Заканчивалась книга оптимистичной надеждой: «Не дело, чтобы низшие силы одерживали верх. Должен побеждать разум». Но, как известно, победил не разум, а низшие силы. И ключи счастья, столь заботливо сработанные писателем, ему не помогли – всё сложилось хуже некуда (даже жена Вера смертельно обиделась на него за беглость упоминания: «Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена»).
Неприязнь к Зощенко питал лично товарищ Сталин: «Почему я недолюбливаю людей вроде Зощенко? Потому что они пишут что-то похожее на рвотный порошок […] Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пусть убирается ко всем чертям […] Разве этот дурак, балаганный рассказчик, писака Зощенко может воспитывать?..»
Согласно версии самого Зощенко, причиной этой неприязни стал рассказ «Ленин и часовой» (1939) . В нём добросовестный часовой не пропускает Ленина в Смольный без пропуска. На часового грубо кричит «какой-то человек с усами и бородкой» («Извольте немедленно пропустить! Это же Ленин!»). Редактор (в «Звезде») посоветовал убрать бородку, чтобы не подумали, что это всесоюзный староста Калинин. Зощенко бородку убрал, но остались усы – и Сталин вроде бы решил, что это про него… В конце концов исчезли и усы – на часового кричит «один какой-то человек, должно быть из служащих». Но Зощенко уже ничего не могло помочь.
В декабре 1943-го выходят два постановления ЦК ВКП(б) о литературно-художественных журналах, «Перед восходом солнца» называют в них «политически вредным и антихудожественным произведением». На расширенном заседании президиума Союза писателей повесть оценивают как произведение «антихудожественное, чуждое интересам народа». Самое невыносимое для Зощенко то, что среди оценивающих (Фадеев, Соболев, Маршак и др.) его давний товарищ Виктор Шкловский…
Ну а потом вышло печально знаменитое Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», после которого Ахматова и Зощенко в народном сознании слились в нечто единое. Типа муж и жена. Он чего-то там натворил, ну и её заодно прихватили – как чсира (члена семьи изменника родины). Зощенко досталось за книгу «Перед восходом солнца» и за детский рассказ «Приключения обезьяны». Постановление разъяснял в своем докладе секретарь ЦК ВКП (б) А.А. Жданов, специально командированный для этого в Ленинград.
Жданов сообщил, что инициатива Постановления «принадлежит товарищу Сталину» (при дальнейшем редактировании вождь из стенограммы исчезнет ). Ругательски обругал Зощенко и Ахматову («Слякоть, пакостник, этих людей нельзя бояться, на них нужно наступать»). Припомнил шуточки Зощенко из «серапионовой» автобиографии 1922 года: «Об идеологии он говорит гаерским, шутовским тоном». Объявил, что Зощенко устами обезьяны «произносит приговор современному советскому обществу». И т.п.
В 1954 году на встрече с английскими студентами Ахматова поступила разумно – сказала, что с докладом Жданова согласна. Зощенко же правоту доклада признать отказался. На последовавшем затем собрании ленинградских писателей от него ждали покаяния. А он лишь объяснял: «На любой вопрос я готовился ответить им шуткой. Но в докладе, в котором было сказано, что я подонок-хулиган, было сказано, что я не советский писатель, что с двадцатых годов я глумился над советскими людьми! Я не мог отвечать шуткой на этот вопрос, и я ответил серьезно – так, как думаю. [… ] Я дважды воевал на фронте, и имел пять боевых орденов в войне с немцами и был добровольцем в Красной Армии. Как я мог признаться в том, что я – трус?.. [… ] Я не стану ни о чем просить! Не надо вашего снисхождения, ни вашего Друзина [один из главных гонителей Зощенко], ни вашей брани и криков! Я больше чем устал! Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею!» Выступление Зощенко заканчивал в состоянии, близком к обмороку. Выкрикнув последние слова, он выбежал из зала (свидетельствуют очевидцы).
Когда Лидия Чуковская рассказала Ахматовой, как выглядит Зощенко после всех этих событий – «померкший, беззвучный, замороженный, замедленный – предсмертный», – АА заметила: «Бедный Мишенька! Он потерял рассудок. Он не выдержал второго тура». Сдаётся, однако, что она ошибалась: «второй тур» Зощенко выдержал, не уронив чести и достоинства. Другой вопрос – какой ценой…
На смерть «подельника» в 1958 году Ахматова напишет стихи:
Словно дальнему голосу внемлю,
А вокруг ничего, никого.
В эту черную добрую землю
Вы положите тело его.
Ни гранит, ни плакучая ива
Прах легчайший не осенят,
Только ветры морские с залива,
Чтоб оплакать его, прилетят...