От политики воспитания к воспитанию политики

Менеджеры нашего "политического поля", кажется, пребывают в растерянности: публика все меньше интересуется тем, что на этом поле происходит. Уполномоченные лица и добровольцы бьют в набат, созывая народ на соборную площадь, что-то обещают, пугают терроризмом. В ответ - глухое молчание, робкие митинги протеста, в крайнем случае бессмысленные уличные скандалы. И власть, уставшая ждать партнера для вальса, все больше пользует сама себя во всех смыслах этого емкого русского слова.

А ведь еще сотню лет назад все было так просто и ясно! Мечталось о воспитании с помощью правильных и разумных понятий "всесторонне развитой личности", проникнутой началами свободы и гражданской ответственности. Никто не задумывался тогда о том, каким образом вообще возможно планомерное, методически строгое воспитание свободной индивидуальности. Столпы педагогической мысли предпочли отмахнуться от приписываемого Галилею скептического суждения, которое вполне естественно всплывает в контексте современной теории воспитания: "Никто никого ничему научить не может". Не пожелали они задуматься и над сомнениями старого Гете, разуверившегося в идеальном образовании.

Манекен нормативно-свободной личности ожить не смог и остался чем-то вроде музейного экспоната для экскурсий школьников. Главным симптомом неудачи просвещенческой "политики воспитания" стало негласное сползание европейской школы от фундаментального и духовного образования к образованию профессиональному, сугубо функциональному, от Bildung к Ausbildung. Но самым сокрушительным ударом по теориям "идейного воспитания" оказался опыт коммунистического строительства в СССР, который если что-либо и доказал материалистам из КПСС, то лишь одно: человеческое сознание действительно имеет свои физические законы и на всякое действие отвечает противодействием. Говоря проще и конкретнее, насилие пестует только сопротивление насилию, формальная строгость власти взращивает дух противоречия и мятежа. Двести лет вдалбливания правильных идей в молодые головы принесли плоды: нынче дело дошло до полного отрицания авторитета и дисциплины. К сожалению, так же обстоит и со свободой: ее ущемление извне не ведет автоматически к свободолюбию, скорее наоборот - порождает рабски-пугливое бунтарство. Подлинная свобода прорастает изнутри.

Разделавшись (хотя бы в уме) с тоталитарным монстром "идейности", человечество теперь не понимает, как удовлетворить свой политический инстинкт. Политика слиняла в сутолоку будней и технику менеджмента, а главное - потеряла вместе с всеобщими критериями рационального действия возможность как-то оправдаться, узаконить себя в глазах общества. Кое-кто из апологетов постмодерна готов, как Зигмунд Бауман, праздновать победу. Ожидается, что индивид, освобожденный от гнета всех этических норм, будет жить с полным сознанием своей моральной ответственности. С чего бы это, если ему веками внушали, что его личные интересы, хотя бы и сдобренные "практическим разумом", превыше всего? Более честно на эту тему высказался Ж.-Ф.Лиотар еще двадцать лет назад:

"Идея, в которой мы нуждаемся сегодня для того, чтобы принимать решения в политических делах, не может быть идеей тотальности, или единства, или тела. Это может быть только идея множественности или разнообразия... Возможна ли политика, регулируемая такой идеей множественности? Можно ли решать по справедливости в соответствии с этой множественностью? И здесь я должен сказать, что я не знаю".

Такова суть современного "кризиса легитимации". При отсутствии политической нормы есть еще возможность оказывать сопротивление любым попыткам эту норму установить (что, собственно, и проповедуют апостолы постмодерна). Но вопрос о том, почему сопротивление в условиях отсутствия нормативной общности имеет такую, а не какую-нибудь иную форму, остается без внятного ответа или, скажем оптимистичнее, этим ответом может быть только положительное содержание постмодернистского "незнания", если таковое можно обнаружить. В последние полтора-два десятилетия были предложены разные программы "безнормативной" политики постмодерна. Их авторы в большинстве случаев ссылались на то, что мы так или иначе принимаем решения, руководствуясь то обычаем, то здравым смыслом, а порой и альтруизмом. Но все это звучит довольно неубедительно. И недаром в России выражение "принять политическое решение" стало ироническим эвфемизмом безрассудного и вредного поступка.

Между тем потребность в политике неистребима в человеке. Власть - тоже в своем роде реальность абсолютная, ни в какой общественной или даже интеллектуальной среде не растворяющаяся. И в эпоху постмодерна власть защищает себя как может, не то культивируя, не то имитируя демократические процедуры, а пуще всего апеллируя к авторитету экспертного (читай: объективного и нейтрального) знания. "У нас в правительстве все профессионалы". Ну и как же частное профессиональное знание предоставит критерии публичной ценности действия? На деле власть просто властвует, даже не сознавая смысла и цели своего самовластия. Зрители нашего политического спектакля смутно это понимают, но в отсутствие четких политических норм не могут сформулировать и предъявить свои претензии. Нынче "политический сыск" впору применять к самой власти: последнюю все чаще приходится разыскивать и извлекать на свет божий посредством провокаций и скандалов вплоть до уличных потасовок. А в обществе, несмотря на убаюкивающие заявления властей предержащих, а может быть, как раз благодаря им, растут тревожные настроения, прорывающиеся в отдельных слабонервных интеллигентах истерическими криками и всхлипами.

Думаю, бесполезно искать новые решения старых проблем: бессмысленно ставить все новые заплатки на изношенный сюртук просвещенческого "рационального воспитания". Наша политическая перспектива нуждается в своей коперниканской революции: благодаря Копернику Землю перестали считать центром вселенной, а благодаря новому перевороту в нравственных ценностях обособленный субъект Просвещения перестанет быть отправной точкой морального размышления. Речь идет, к счастью, о совершенно не насильственном перевороте. Легко указать его главное условие: сознание должно перестать связывать себя идеей соответствия субъекта и объекта и научиться разжимать свою хватку, открывать себя миру, оставляя себя, пред-оставляя себе и вещам быть такими, какие они есть. Это означает, что регулирующей инстанцией мысли должны стать прерывность, разрыв, совместность несопоставимого, предел сообщения как чистая сообщительность. Место отдельного индивида займет иерархическое единство предшественника/последователя, отца/сына. Нужно понять, что человек живет не идеями и понятиями, а "только" настоятельностью настоящего и что он по-настоящему храним именно своей открытостью тому, чем он должен стать, и, следовательно, тому, что бесконечно превосходит его.

Открыться цельности не-единства, заданной мысли, означает помыслить воплощение - этот неизменный предел мыслимого, матрицу восприятия и единственную реальность, не поддающуюся нормативному регулированию. Примечательно, что в приведенной выше цитате Лиотар, вероятно невольно следуя привычкам просвещенческой мысли, подразумевает под телом единство именно физического тела, а не уникальный, непрестанно изменяющийся и в этом смысле изменяющий себе факт воплощения. Это значит, что воплощение есть чистая качественность существования, хранящая в себе правду абсолютной субъективности, - непосредственное и безусловное опознание человеком себя. В свете этой правды тело предстает "онтологической привычкой", которая в своем постоянном самовозобновлении, пульсации присутствия-отсутствия, составляющей существование, несет в себе - в отличие от субъективно-произвольных привычек мысли - полноту знания о прошлом и будущем.

Правда воплощения - это "темное" прозрение неисчерпаемой конкретности, узрение света во тьме. В ней есть своя иерархия состояний. Существует тело-плоть, тело индивида; тело этическое, очерчиваемое сферой моральных отношений; и, наконец, тело как высшая цельность бытия, соответствующее телу первочеловека в ранних религиях, "телу Будды", "телу Христа". Первое тело соответствует принципу эгоизма, второе - отношениям обмена, третье очерчивает сферу нравственного со-чувствия, четвертое есть абсолютное воплощение как творческая самоотдача.

Этика воплощения восстанавливает традиционное главенство отношений учителя (отца) и ученика (сына) над самоутверждающимся субъектом. Она следует характерному для традиционного воспитания принципу косвенного воздействия на сознание через телесную практику, что, собственно, и подразумевалось традиционным идеалом добродетели. Воспитание должно перестать быть индоктринацией и стать путем духовного созревания посредством все более полного обнаружения и самообнаружения воплощенности истины. Хорошо мыслит тот, кто хорошо живет. Тело - не пассивный объект мысли, а условие ее освобождения. Поэтому авторитет приобретается здесь не формальными правилами, а внутренним усилием самовысвобождения, которое является источником святости и одновременно человеческой сообщительности, а значит - истоком политики. Все богатства мироздания даются нам буквально ни за что - за одно (вечно длящееся) мгновение самоотсутствия, в котором мы вмещаем в себя мир. Настоящий учитель - тот, кто способен без принуждения завладеть сердцами других потому, что он уже овладел собственным сердцем, согласно простому изречению Конфуция: "Если сам прям, слушаться будут без приказаний. А если сам не прям, то слушаться не будут, даже если прикажешь".

Между прочим, Конфуций ставил выше всех того, кто "знает от жизни" или "знает по жизни". Вот это и есть правда самопознания, в которой открываются вечно живые качества нашего бытия, способность помнить будущее. "Наше знание никогда не бывает новым; оно старо, как наше существование".

Вспомнил Конфуция и подумал о том, что китайская традиция могла бы предложить свои ответы на два затруднения современной западной социологии, мешающих ей всерьез принять мировоззренческую парадигму воплощения.

Первая трудность обусловлена привитым западной цивилизацией убеждением в том, что истина требует предметного знания и что, следовательно, существует непроходимая пропасть между сущностью и видимостью, чистым опытом и предметностью внешнего мира. Китайская мысль не знает этой оппозиции, поскольку реальность в ней осмысляется как "таковость" всего сущего, извечно повторяющееся превращение и, следовательно, вездесущее и абсолютное (само)подобие. Для китайцев метафора предшествует истине и буддоподобие есть достижение, равноценное состоянию Будды. Отсюда прагматический и, так сказать, прирожденно стратегемный характер китайской мысли, оперирующей там, где все одновременно истинно и ложно, все "так и не так". В малоизвестном трактате по военной стратегии Цзе Сюаня (XVII век) об этой всеобщей (но заложенной в основном древними даосами) посылке китайского мышления говорится так: "Тот, кто искусен в делах войны и повелевает миром, захватывает не города, нападает не на укрепления, воюет не боевым строем, решает вопросы не размышлением. Он как бы создает себе пространство, в котором нет противоборства, и не более того". Что означает здесь "как бы создает"? Саму сущность коммуникации, упраздняющую логику тождества с ее параллелизмом субъекта и объекта. Когда истина сводится к чистой сообщительности как пределу всех сообщений, подлинной санкцией политики становится положительное незнание как исток человеческой социальности. Так что "незнание" Лиотара в приведенной выше цитате из его книги еще не обязательно нужно считать поводом для пессимизма.

Второе затруднение отчасти является преломлением только что рассмотренной трудности познания на социологической почве. Речь идет о проблеме совместимости политики и индивидуальных жизненных миров, или истины воплощения, хотя бы в виде "здорового самочувствия жизни" (в свое время эта проблема была остро поставлена в нашумевшей дискуссии между Хабермасом и Луманном). В Европе противоположностью нормативной, упорядоченной общественности обычно считается "аномия", аморфное единство толпы или праздничного communitas (В.Тернер). К этой оппозиции китайская мысль прибавляет некую "третью" социальность, в которой индивидуальный жизненный мир получает сверхличное и даже иератическое воплощение. Самый известный пример - рассказ про сон даосского философа Чжуан-цзы: однажды Чжуан-цзы увидел себя во сне бабочкой, а проснувшись, не мог решить, то ли он Чжуан-цзы, которому приснилась бабочка, то ли бабочка, которой сейчас снится, что она - Чжуан-цзы. Здесь - в полном согласии с отмеченным выше принципом воплощенности сознания - смена жизненных миров удостоверяет сверхличную, недоступную тематизации, но внутренне самоочевидную преемственность одухотворенной жизни, которая предстает как социальность, выписанная усилием самопреодоления1, типизированная в преемственности семьи-школы (по-китайски оба понятия обозначаются одним словом) и, наконец, записанная в предании. Этот родовой социум - колодец времени, из которого человечество пьет живую воду вечносущей древности, процеженную сквозь песок столетий.

Старая политика сторонних управляющих умерла или доживает последние дни. Новая политика учащих/учащихся должна народиться из чрева социальной воплощенности, из сердца каждого человека. Она будет, в сущности, политикой "сердечного общения", осуществляемого в интимном пространстве предвечных истин бытия.

Древний китаец Лао-цзы говорил о "вечно вьющейся нити Пути", "непрерываемой нити древности". В наши дни "наш крайний современник" (по меткому отзыву одного критика) Морис Бланшо говорит о "непрерывной рефлексии", создающей "недостижимое общество" через упразднение всех общественных форм. Воспитание политики и есть работа совмещения незапамятно-древнего и неотвратимо грядущего в настоятельности жизненной правды.

1 По-русски одолеть - значит превзойти, а преодоление, по логике заключенного в этом слове смысла, должно означать одоление одоления.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67