Один мой знакомый переезжал в новую квартиру. И весь день таскал ящики и мебель. Поесть или попить у него просто не было времени, и вот в конце дня ему удалось заварить и выпить чай. Такого вкусного чая он не пил никогда в жизни. Если я скажу, что чтение этой книги подобно глотку прохладной воды в пустыне, то я ничего не скажу. Оно подобно горячему чаю в заставленной тоннами книг профессорской квартире, где кроме книг ничего нет, и вдруг туда врывается живая жизнь, маскирующаяся под текст, и это невозможно прекрасно, обжигающе и упоительно.
Один из героев романа, о котором пойдёт речь – говорящий ёжик, – спрашивает у медведа – хозяина леса (здесь есть отсылка к мультфильму Юрия Норштейна и к популярному интернет-персонажу): «Потап, у тебя какие книги самые любимые? В твёрдой обложке, сказал Потап. Я не о том, а из писателей тебе кто больше всех нравится? Пушкин. А из современных? Пушкин. А из самых-самых современных? Владимир Рафеенко. Но ты его не знаешь».
Скорее всего, вы тоже не знаете этого автора, как не знал о нём медведь или ваша покорная слуга до объявления результатов «Русской премии» за 2012 год. Однако в издательстве «Текст» на днях вышел роман-илиада Владимира Рафеенко «Московский дивертисмент». И, действительно, если тексты Джона Фаулза или Виктора Пелевина можно назвать романами-инициациями, то сейчас перед нами полноценный эпос, написанный ритмизованной прозой, от которого остаётся головокружительное чувство, как от чтения большой поэмы. Москва в этой поэме – довольно условный город, который нужно и спасти от гигантского полчища крыс, и разрушить. Москва – это одновременно Троя, Вавилон и Карфаген. «Ну, ма, папа говорил, что Троя – это такое собирательное место, понимаешь, что-то типа места, которое во всём виновато! Города, который полезно разрушить!» «Москва сейчас – это и есть та самая Троя! Слушай, пупсик, ну пусть Троя, да пусть хоть Вавилон, разве дело в том, как называть?!»
Москва – столица империи, в которую герои попадают из Илиона, загробного мира, где они существуют в своей настоящей оболочке – персонажей древнегреческих мифов и литературных произведений. Здесь они превращаются в дворника-студента (Патрокл), влюблённого в свою профессоршу и рождающего от неё в финале романа своего брата по мифу Ахилла, который призван спасти весь город, поскольку «рождён неземной женщиной».
В каком-то смысле герои Рафеенко соответствуют юнгианской модели личности, состоящей из архетипов, а в особенности – постюнгианской. Например, можно отчётливо проследить связь между работами Джин Ш. Болен «Боги в каждом мужчине» или «Богини в каждой женщине» и концептуальным наличием внутри персонажей Рафеенко античных архетипов, действующих иногда совместно, иногда вопреки более современным аспектам личности героя.
В этом романе писатель сталкивает две системы – архаическую античную и алхимическую немецких романтиков, а именно Гофмана, чьё влияние видно во внезапно превращающейся в фантасмагорию семейной идиллии. И когда Патрокл и Маринхен пьют в постели кофе и едят орехи, привезенные из Илиона, то эти два мифа пересекаются и сливаются в один, современный, продолжая традицию наслоения разных вариантов одного и того же мифа, благодаря которой у некоторых античных персонажей, как например, у того же Патрокла – по три матери и по нескольку судеб.
Владимир Рафеенко принадлежит к тому типу писателей, которых можно назвать «магическими постмодернистами». В разных странах они проявлялись особенно ярко во второй половине ХХ века и становились флагманами литературных поколений, сочетая в себе интерес к мистике, точное называние реалий и интертекстуальность, перетекание классики в современность, напоминающее алхимическую трансформацию. Это Г. Гессе в Германии, Дж. Фаулз в Великобритании, У. Эко в Италии, М. Павич в Сербии, О. Памук в Турции, братья Стругацкие и В. Пелевин в России. Казалось бы, ниша писателя-мистагога уже занята в Украине Юрием Андруховичем, но на самом деле он охватывает только западную часть страны, и на востоке зажигается звезда Владимира Рафеенко, который в каком-то смысле повторяет путь Андруховича, отправляя своих героев в бывшую метрополию.
«Московиада» Юрия Андруховича – нашумевший в своё время роман, в котором главный герой, украинский поэт Отто фон Ф., студент Литинститута, проходит сложным маршрутом по стольному граду, попадая в конечном счете в тайный зал под Красной площадью, где встречает символы империи, расправившись с которыми, уезжает в Киев. Битва с крысами, которую ожидают герои Рафеенко: боги, люди и звери – это отголосок московского апокалипсиса Андруховича, описывающего то, как в московского метро бродят трёхметровые крысы-гиганты (подобными слухами действительна полнилась жёлтая пресса начала 1990-х). Не стоит забывать и о прозвище Аполлона Сминфея – мышиного бога, управляющего «жизни мышьей беготней», который появляется в романе в облике лучезарного Феба: «Это был Аполлон, но в то же самое время и русский ветеран, герой трех войн, бывший зэка, многоженец и красавец, лучший шахматист Садового кольца — дед Григорий!». Аполлон-Григорий и дитя преступной любви Ахилл, сын Патрокла – это два героя, остановившие нашествие крыс. Крысы, угрожающие Москве, появились в романе «Московский дивертисмент» в том числе и из сказки Гофмана «Щелкунчик, или мышиный король». Однако герои в этом романе-мираже, состоящем из отголосков классических шедевров, сливаются в единое целое, и мужем девочки Мари, а также любовником её брата Фрица, оказывается кровожадный гинеколог, являющийся одновременно и Щелкунчиком и королём крыс.
Никто так, как украинцы, Москву не любят и не понимают её глубинной сути (в этой любви, конечно же, есть оттенок Стокгольмского синдрома), поэтому когда мы читаем, что «в Кремле – вернее, под ним, на глубине тридцати метров, – есть Тайный зал Московского Сердца. В этом зале вот уже сотни лет слоняется без дела от стены к стене и распевает песенки огромный розовый заяц…», то невольно в верим в такую абсурдную зоософию.
Кстати, насчёт зоософии. Один из наиболее удавшихся Владимиру Рафеенко образов – это образ ёжика, в прошлой жизни бывшего великим танцором. «Вацлав, как ты мог стать ежом?! Как ты мог?! Ты, танцор, которому аплодировала вся Европа! Ты, священный клоун Бога, как ты докатился до этой жизни?! Налил я себе водочки, выпил и заплакал». Этот трагикомический ёж, который два дня висел на люстре, пока его не сняла оттуда жена, выделывает балетные па, плюхается на землю и очень страдает от своей неуклюжести. А в конце романа привязывает к своей спине медный тазик и превращается в черепаху из апории про Ахилла.
Гомеровские персонажи у Рафеенко не менее гомерически смешны, чем звери. И при этом, как в знаменитой 15-минутной песне Майка Науменко из группы «Зоопарк», посвящённой путешествию в современный лимб: «Все лица знакомы, но каждый/Играет чужую роль/Для того, чтоб хоть что-то в этом понять,/Нужно знать тайный пароль». Так, один из персонажей, священник Василий, решивший закончить своё служение и выйти на покой, понял, что «…я не просто православный батюшка, служитель культа, а Менелай! Человек же, который ко мне пришёл в храм на заутреню, не кто иной, как Агамемнон! И поверила моя душа в Трою! И воспрянул я так, как будто снова стал тем пятилетним парнем, который пришёл рано утром разговаривать с антоновскими яблонями!».
В этой цитате интересно то, что она принадлежит священнику, служившему в церкви Ильи Пророка во втором Обыденском переулке. Раннее этот храм был описан в романе Александра Пятигорского «Философия одного переулка» (один переулок – это и есть 2-й Обыденский, отходящий от улицы Остоженки к Москве-реке). «Другой их сосед, тоже инженер, Гершенкрон, раз увидел, как шестилетний Ника пытается заглянуть в высокие окна храма Ильи Пророка Обыденского, и строго сказал: «Никочка, не подходи к церкви. Здесь трупный запах. Она сама стоит на трупах». Ника ужасно испугался, ему стало очень холодно (в церкви шло отпевание). Он решил, что сейчас его втащат внутрь, каким-то образом убьют и тут же закопают[1]». Эти два мальчика – разговаривавший с яблонями и впервые переживший ужас смерти – та оптика, сквозь которую герои Рафеенко смотрят на мир. Это мир мистический и страшный, мир первой инициации и первобытного страха, мир платоновской пещеры, где видны только тени, первозданный рай во время называния Адамом имён зверей и вещей.
Один из эпизодов в этом романе совершенно потрясает своей алхимической достоверностью. Суть его в том, что персонаж по имени Фриц, будучи маленьким мальчиком, попадает в больницу. В какой-то степени он ещё тот самый Фриц из сказки Гофмана, но подчёркивается, что совсем никто не носит ему гостинцев и подарков. И он решает подольститься к женщине, которая лежит с ним в одном инфекционном боксе вместе с грудным младенцем. И начинает называть этого ребёнка ласковыми именами, очень её тем самым развлекая. И вот однажды Фриц выключил свет, «склонился над младенцем и начал называть его имена! И о чудо! Повинуясь каждому моему слову, младенец изменялся! Я говорил «яблоко» – и он становился яблоком! Я говорил «селёдка» – и вот на кушетке била хвостом слабосолёная рыба! Я говорил «карандаш» – и в следующее мгновение огромный грифель смотрел на меня своим чёрным изысканным взглядом! И самое-самое главное: я говорил «мама» – и это была маленькая, совсем крошечная мама, я говорил «папа» – и на кушетке лежал усатенький смешной отец…» Вот это постоянное изменение, трансмутация – вся соль романа «Московский дивертисмент», в котором у героев нет определенных имён или статусов, они меняются от одной фразе к другой, становясь отголосками чужих текстов. Эта структура личности, похожая на рябь на воде: подул ветерок и вода изменилась – отвечает чему-то очень древнему и чему-то очень современному. Описывая персонажей как калейдоскоп, всё время поворачивая его корпус, автор показывает нам современного героя, созданного из разновременных цитат, создающих свой, особый Философский Камень.
Примечания:
[1]Пятигорский А. Философия одного переулка. Лондон, 1989. URL: http://www.shkp.ru/lib/archive/lect/11/1/copy_of_1