О Pussy Riot или Чужими руками жанр загребать

Немного о персональной ответственности

Прогуливаясь по площадке недалеко от здания суда, я послушала разговоры. Диапазон стандартен: от утверждающих революционную составляющую события в ХХС — до тех, кто уверенно классифицирует произошедшее как акт юродства, и тех, кто не сомневается в том, что это искусство, точнее, акционизм. Почти каждый имеет свое отдельное мнение о том, что случилось в храме, но — sic! — никто не сомневается в том, что происходящее в суде по соседству не имеет никакого отношения к правосудию. Игорь Гулин в лучшем, пожалуй, тексте о том, что сейчас происходит, смотрит в корень: «это «их» контрперформанс в ответ на «наш» перформанс».

Продолжу опасные рассуждения об эстетическом. Мне кажется, что проблема начинается с непонимания жанра. Собственно, казалось бы, уже даже и не постмодернизм на дворе, а полное не пойми что, какие жанры, увольте. Конечно, можно назвать перформансом, акционизмом то, что имело место на солее ХХС. Но, все-таки, или искусство, или политика. Даже еще шире, вот терциум датур: или искусство, или политическая прокламация, или молитва. Но никак не нечто среднее и не компиляция всех трех сразу. И даже терминологическое изобретение «панк-молебен» не проясняет ситуацию.

Вот и получается, что в ответ на непонятно что — по закону жанра — государство отвечает непонятно чем. Так получается, что девушки, спевшие песню, как бы до конца не знают, что они задумывали, а так называемое правосудие до конца не знает, чем оно занимается. Мне кажется, это мстительность классического единства жанра. Впрочем, резонанс зато имеется по всем контурам. Нарыв вскрылся, а значит, появилась надежда на выздоровление. И это, безусловно, хорошо. Хотя очень больно и плохо пахнет.

Теперь о языке. Всякий, кто смотрел день первый, читал день второй или додумывал третий и оставшиеся дни, испытывает лингвистический ужас. От процесса возникает не кафкиански-возвышенное, как бы нам этого не хотелось, а тошнотворное ощущение, как от бульварного романчика в мягком переплете, совсем дешевого, сляпанного наскоро.

Примеры можно не выбирать, одно высказывание красочнее другого. Письмо протоирея Михаила: «Пляски на амвоне равнозначны пляскам на могиле неизвестного солдата». Тут интересно уточнить, что принимается за точку отсчета. Или пояснение одного свидетеля о том, как должны выглядеть «искренние извинения»: «принять схиму, побить себя веригами…» Это самое «побить/высечь веригами» повторяют несколько корреспондентов, очевидно цитируя, и даже если они ошибаются, то показательно одинаково, не понимая, что традиционно имеется в виду ношение вериг. Кстати, если верить интернету, «бить себя веригами» — цитата из речи нынешнего президента за февраль 2010 года по поводу ДЗЮДО, а до этого, похоже, выражение им уже использовалось в 2006 году.

Это сошедшее с ума словоупотребление — выплата по счетам для всех: и для теx, кто писал простые исторические тексты, и для тех, кто их читал. Из одного квазиисторического контекста произошли и те, кто даeт показания, и те, кто дает указания. Та каша в голове, которая царит и у подсудных, и у надсудных — следствие нашей с вами деятельности.

Это не обвинение. Это покаяние. Так как абсолютно достоверно, что все сейчас происходящее — это mea culpa. Моя вина.

У машины истории тоже есть инерционный путь, и тормозить надо было раньше. Например, когда юные византинисты, студенты-историки, на пленэре в нынешнем городе Стамбуле показывали пальцами на башни и говорили правильно и аккуратно, с привлечением прочитанных на языке источников, но время от времени в речь просачивались смешные фразы, например, о том, что «наши» не удержали Город. Тогда надо было не смеяться и не пересказывать радостно эту быличку, а срочно что-то делать. Учить никогда не смешивать. Всегда соблюдать дистанцию между предметом и исследователем. Изучать, но не играть в это.

Или нужно было очнуться, когда уже немного образованные московским Университетом девушки говорили, что нам, православным филологам, нужны православные психоаналитики. И тут надо было не просто, остолбенев, объяснять, что «или, простите, православные, или психоаналитики», а потом опять же тешить себя и друзей анекдотом, тут надо было, замерев на месте, объяснять — пока не поймут — объяснять и объяснять, потратив столько времени, сколько бы потребовалось, пока они бы не поняли, что какие-то вещи нельзя смешивать. Душа — это не лента, по которой Мёбиус может пройти путь от психоаналитика до Причастия, по пути заскочив коротко к аналою на исповедь. Приходилось объяснять, что стороны — две, и нельзя одновременно идти по обеим. Но объяснения ничем не увенчивались, они просто, как в эффектном логическом опыте, бесконечно переворачивали карточку, на одной стороне которой написано «Утверждение на обороте истинно», а на другой «Утверждение на обороте ложно». Собственно, это основное свойство современного сознания: в нем взаимоисключающие вещи могут безболезненно существовать в соседних, запертых друг от друга комнатах. В гостиной думаем о всепрощении, а на кухне о забить камнями, и чтобы крови побольше.

Отчего так? Но ведь это мы, грамотные, пересказывали историю, как набор курьезов, нам так хотелось воспитать интерес к культуре, к прошлому, что мы выбирали одни сливки с клубникой. Прочитавшие по диагонали книжку про юродство подумали, что понимают, о чем это. Но им не хватило контекста, потому что они вычитали только лакомое. Оборотная сторона таланта — то, что он умеет передать читающему полноту переживания. Но и он просто физически не может поделиться всей полнотой бэкграунда.

Проблема в том, что успех полноценной литературы спровоцировал возникновение огромного количества модных околоисторических книжек. Наверное, существование мутного бульона необходимо для зарождения жизни, но у меня чувство персональной вины. Я сама, будучи искусствоведом, как-то объясняла, что можно читать учебник истории, а можно смотреть картинки из него, и если правильно смотреть, то это почти заменит чтение. Это было плохо. Так нельзя. Научиться правильно смотреть ничуть не проще, чем выучиться правильно читать. По результатам, мы мало рассказывали о том, что составляло существо и основу этого средневекового мира. Мы заглядывали под половицы и за шторы, мы описывали архитектурное устройство их домов и городов и подробности церемониала, но мы не объяснили смысла, который держал всю эту картину отнюдь не карикатурного мира. Мы знали историю, знали контекст, но — я теперь это очень хорошо понимаю — труднее рассказать о живом наполнении, чем достать какой-нибудь анекдот или, впав в другую крайность, заняться истолкованием.

Новое поколение образованных авторов много сделало для того, чтобы приблизить историю и культуру к читателю. Им, нам — это удалось. В результате окончательно исчезла дистанция между исторической цитатой и исследовательским высказыванием. Эти самые «наши», с которых я начала, с тех пор изрядно мутировали, теперь они не сомневаются, что какая-то историческая перспектива их освещает. Или даже освящает. Путь от исторической реконструкции до исторической реакции оказался совсем коротким.

История PUSSY RIOT, включая судебный процесс — это точно «наш» перформанс [выражение И.Гулина], только и с той, и с другой стороны, и он полностью на нашей ответственности, абсолютно сознаю, как византинист, который слишком мало занимался Византией. И последствия тоже на нас и учениках и читателях наших. Страшно вообще-то.

То, что происходит — следствие быстро сказанных слов, броских газетных заголовков и недлинных текстов, легко и лихо все обобщающих, приучивших читателя к тому, что мир легко рифмуется, элементарно раскладывается. А он оказался сложнее, и теперь все ползет по швам. Нет такой веревочки, за которую можно дернуть, чтобы ужас закончился. Нам придется все распутывать по ниточке. Вот моя ниточка. Пусть будет начало.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67