67-летний Хайнц Холлигер - редкий по теперешним временам музыкант-универсал моцартовского типа. Гобоист по основной специальности, сегодня он также известен во всем мире как дирижер и композитор. Сочинения Холлигера написаны сложным, изысканным языком, на фоне которого даже непростые сочинения его наставника Пьера Булеза могут показаться вполне "понятными". Зато как дирижер и композитор Холлигер всеяден - в его репертуаре музыка нескольких столетий от Вивальди, Альбинони и Баха до Шенберга, Мессиана и Лигети. На фестивале "Неделя Моцарта", прошедшем недавно в Зальцбурге, Холлигер продирижировал Камерным концертом Альбана Берга (солировали Андраш Шифф и Томас Цеэтмайр), а в финальной программе выступил сразу в четырех ролях. После концерта маэстро ответил на вопросы "Русского журнала".
"Русский журнал": Господин Холлигер, мы знаем вас как дирижера, гобоиста, композитора и даже клавесиниста. Кем вы ощущаете себя в первую очередь?
Хайнц Холлигер: Я не могу жить ни без первого, ни без второго, ни без третьего, для меня это как воздух. Подобное совмещение было в XVIII веке самой обычной практикой. Сегодня, увы, так поступают немногие, но это мало меня волнует. В центре всего для меня, наверное, сочинение музыки. Но чтобы спокойно сочинять, я должен знать, что всегда могу встать перед оркестром и поделиться музыкой с людьми. И Бах, и Моцарт, и Мендельсон были такими же выдающимися исполнителями, как и композиторами - я не сравниваю себя с ними, но подобное совмещение более чем естественно. Хотя моя игра на клавесине в 98-й симфонии Гайдна, конечно, не более чем шутка, как и было задумано автором: в финале он добавил несколько строк для дирижера, вспомнив о той давней традиции, когда композитор дирижировал оркестром из-за клавесина.
РЖ: Как вы пришли к дирижированию?
Х.Х.: Дирижировал я впервые в двадцать четыре на фестивале в Амстердаме - это была премьера Кантаты, моего первого опубликованного сочинения. У музыкантов не слишком хорошо шло дело, и я был вынужден встать за пульт. Затем учился у Фрэнсиса Трэвиса - известного дирижера, ученика великого Германа Шерхена. А позже я учился композиции у Пьера Булеза и попутно посещал его дирижерские курсы в Базеле. Потом меня привлек к работе с Базельским камерным оркестром его основатель, знаменитый меценат Пауль Захер. Мне не слишком хотелось тратить время на дирижирование, это не настолько для меня важно; и сначала я дирижировал только своими сочинениями - просто потому, что лучше всех знаю, как они должны звучать. Но благодаря Захеру я постепенно занялся и Гайдном, и Моцартом; к концу восьмидесятых созрел для Шуберта и Шумана, моих любимейших композиторов. Еще позже позволил себе заняться французами - так возникли Дебюсси, Равель, Кеклен, многие сочинения которого я записал впервые: замечательный, недооцененный автор. С Базельским оркестром я работал до самой смерти Захера и входил в комитет, который продолжал его деятельность, но вскоре правительство свернуло финансирование, и теперь всей музыкой в Базеле заправляют русские. Музыкальным советником там Валерий Гергиев, а кто сейчас это финансирует, я не знаю и знать не хочу.
РЖ: Итак, вашим учителем композиции был Пьер Булез?
Х.Х.: Первым моим учителем был Шандор Вереш, у него учились и Дьердь Лигети, и Дьердь Куртаг - многие композиторы моего поколения. 1 февраля, кстати, исполнилось 100 лет со дня его рождения. А позже я учился у Булеза - в течение двух лет официально, затем в частном порядке; года до 1965-го показывал ему все свои сочинения. И я один из немногих настоящих его учеников, потому что он преподавал композицию только с 1961 по 1963 годы в Базеле. Многие называют себя его учениками, имея в виду его лекции, мастер-классы, тогда как преподаванием он с тех пор больше никогда не занимался.
РЖ: Для вас писали многие выдающиеся композиторы второй половины ХХ века - Шнитке, Берио, Мессиан, Лютославский, Штокхаузен...
Х.Х.:(Перебивает.) И Денисов, между прочим. Для меня он написал Гобойный концерт с большим оркестром, затем Концерт для флейты и гобоя - для нас с Орелем Николе, затем очень красивую "Романтическую музыку" для гобоя, арфы и струнного трио, затем пьесу для гобоя соло. Мы были большими друзьями. У нас были также тесные отношения с Леонидом Грабовским, он с Украины. Потом, кажется, эмигрировал, и я не знаю, жив ли он. Он сочинял, возможно, самую сумасшедшую музыку, с которой я когда-либо имел дело! Для гобоя он написал "Микроструктуры", позже Трио для гобоя, арфы и альта, затем - пьесу для арфы, гобоя и струнных. Ей пока не довелось прозвучать, поскольку она практически неисполнима! Не могу не назвать Шостаковича; когда я работал с Захером, то мог сам решать, кому из композиторов надо заказать новое сочинение. И если бы только Шостакович был жив, то моей мечтой было бы заказать сочинение ему. Недавно я дирижировал Восьмой симфонией в Баден-Бадене; оказалось, что многие слышали ее впервые. Не раз дирижировал Четырнадцатой симфонией.
РЖ: Несколько дней назад мне посчастливилось беседовать с Пьером Булезом...
Х.Х.: Надеюсь, вы не спрашивали его о Шостаковиче. (Смеется.) Как француз, он не слишком приучен к тому, чтобы читать в подтексте. Для французов музыка - чистое искусство, а в случае с Шостаковичем надо многое читать между строк.
РЖ: Я спрашивал его о Серенаде Шенберга - ее большим плюсом, по мнению Булеза, является наличие иронии. А в вашей музыке ирония есть?
Х.Х.: Возможно, что и есть, а вот у Булеза едва ли! Он играет с различными формами и объектами, это может быть забавно, но притом ничуть не иронично. Насчет своей музыки точно не скажу; случалось, я писал довольно забавные вещи, но это было, как правило, для друзей. Эллиоту Картеру я посвятил пьесу Three for Two с намеком, разумеется, на Tea for Two, хотя тема Tea for Two там спрятана достаточно глубоко. Я сочинил пьесу Felicities Shakewag к качестве свадебного подарка моим друзьям - это виолончелист Томас Деменга и Сабина Вагнер. Там я обыграл свадебный марш Мендельсона (он является частью музыки ко "Сну в летнюю ночь", поэтому в названии пьесы обыгрываются фамилии Шекспира и Вагнера) и фамилию невесты: пьеса была задумана как вечное проклятие Вагнеру, который так резко высказывался о евреях и о Мендельсоне в частности. В этом, пожалуй, иронии было много!
РЖ: Несколькими днями раньше вы предварили исполнение Камерного концерта Берга вступительным словом, хотя в Зальцбурге достаточно образованная публика. Почему вы решили это сделать?
Х.Х.: А я вообще считаю, что это необходимо. Мое слово было достаточно коротким, я успел рассказать лишь о самых общих вещах. Объяснение может занимать и гораздо больше времени, вплоть до часа. Сейчас, к сожалению, так делают редко. Но в случае с концертом Берга это было очень нужно, поскольку речь об одной из самых сложных партитур всего ХХ века. И это чудесно, что современная музыка звучит здесь наряду с Моцартом и Гайдном, диалог между ними и композиторами ушедшего столетия вполне возможен - например, в случае с Мессианом: его поздняя пьеса Sourire имеет подзаголовок "Приношение Моцарту", как и первая часть Концерта для четырех солистов. И если Мессиан обращался к Моцарту, то почему не предположить, что возможна и обратная связь? Что касается Лигети, то в его сочинениях очень много игры всякого рода - это тоже похоже на Моцарта. Кстати, Европе должно быть стыдно за то, что недавняя смерть Лигети нигде не встретила какого-либо широкого отклика. Тогда как новые пьесы Вольфганга Рима исполняются чуть не каждую неделю - летом юбилейный фестиваль тоже не обошелся без его опуса. Вообще, вокруг 250-летия Моцарта творилось что-то чудовищное, и я старался избегать исполнения его музыки в течение всего сезона. Зато вволю поиграл Шумана. И Шостаковича тоже.
РЖ: Вы специально составили такую программу, где смогли проявить себя в нескольких ролях?
Х.Х.: Дело было совсем не в этом, просто мне хотелось, чтобы программа была осмысленной и цельной - для меня это всегда очень важно. Вначале мы играли Масонскую траурную музыку Моцарта, затем мое Ostinato funebre - пассакалья, основанная на первой фразе сочинения Моцарта. Хотя сама природа музыки настолько другая, что эту фразу никто на свете не опознает. Моя музыка рождает у тебя чувство, будто ты попал в очень темную пещеру или в глухой лес; звучание на более привычную музыку абсолютно непохоже. Технически это очень строгое сочинение, но организовано оно как своеобразное путешествие для вашего слуха. Его нужно слушать внимательно, привлечь все свое любопытство. Эта пьеса - часть моего большого цикла Scardanelli, основанного на поздних сочинениях Гельдерлина, величайшего немецкого поэта. В тридцать семь лет он попал в заточение, где провел тридцать шесть лет - половину своей жизни; его объявили сумасшедшим, хотя это было неправдой, как раз в этот период он создал лучшие свои стихи. И структура моей пьесы соответствует тому, как сложилась его разделенная надвое судьба. Для зальцбургской аудитории этого могло оказаться трудновато. (Улыбается.)
Затем мы показали Моцарта с другой стороны - траурной музыке противопоставили его солнечный Гобойный концерт. Он долго был неизвестен; Бернард Паумгартнер, известный своей работой в здешнем Моцартеуме, обнаружил его в Италии, среди наследия сына Моцарта, жившего в Милане. Текст почти полностью совпадает с Концертом для флейты Ре мажор, однако Гобойный был написан раньше; у него есть также общие темы с оперой "Похищение из сераля", со скрипичным концертом Соль мажор. И в финале мы исполнили симфонию Гайдна #98 - своеобразный реквием по Моцарту, по крайней мере вторая ее часть, где цитируется симфония Моцарта "Юпитер". Через пару месяцев после смерти Моцарта состоялась ее премьера в Лондоне.
Вот почему наша программа кажется мне осмысленной - сейчас, как правило, составление концертных программ подчинено второстепенным резонам: солист хочет играть именно эту пьесу, дирижер ее давно не играл и предлагает замену, получается не программа, а бессмыслица. В результате страдает публика: она должна чувствовать связь между сочинениями и благодаря прозвучавшему лучше понимать то, которое исполняется следом. А иначе слушатели получают что-то вроде видеоклипа, и это не способствует обострению их восприятия, а только наоборот. Надо помочь слушателю отправиться в путешествие вместе с композитором и исполнителем, открыть ему музыку по-настоящему.
Беседовал Илья Овчинников