«Частный театр» на сцене ДК им. Зуева показал спектакль «Возвращение домой» по пьесе Гарольда Пинтера. Уже третью пьесу Пинтера Владимир Мирзоев ставит с Максимом Сухановым. А всего пинтеровских вещей на счету Мирзоева пять. И эта пинтеровская серия - самый удачный пример интеллектуальной антрепризы. Пьесы Пинтера кажутся простоватыми простому, так сказать, зрителю и хитрыми психоаналитическими кунштюками зрителю непростому. На премьеру пришли не совсем простые зрители, фирмой «Лекторий Прямая речь» даже был заявлен Дмитрий Быков на пост-обсуждение. Вместо Быкова появился главный оппозиционер по версии ВВП Алексей Навальный и главная журналистка по версии ОК (Олега Кашина) Ксения Собчак. Они так просто, без лектория пришли, однако были мгновенно замечены и залиты неземным светом фотовспышек. Думаю, они стали героями половины всех фотографий спектакля. Им бы записаться в театральную школу, может, тогда и политика в стране появится?
Герои же, собственно, спектакля – одна странная семейка, не то чтобы Аддамс и не то чтобы Симпсон. Они вполне подходят под определение философа Вадима Руднева для «странных объектов», которыми переполнена реальность. Почему основа всякой психопатологии коренится в обыденности? Руднев в книге «Странные объекты» приводит мысль смелого Отто Ранка о реальности как непрерывной ошибке восприятия. Дело в том, что реальность настолько невыносима, что нормальный человек живёт в иллюзии самообмана и притворства, а психотики, шизоиды и маньяки пребывают в истине, которую, однако, неспособны удержать. Того же мнения был и Мишель Фуко.
Если говорить серьёзно, этой семье гигантски прибавлено странности тем, что Макса, семидесятилетнего отца семейства, играет Максим Суханов. Он всегда ощутимо прибавляет странности. Он захватывает всё зрительское внимание. Если вспомнить «Хлестакова», то там Мирзоев сделал из своего главного актёра нечто почти из фильма «Нечто» - хлыстовского голема, дервиша и заодно пахана символической советской реальности. Тот Хлестаков – апофеоз харизматичности Суханова. Но на этот раз актёр взял тон и манеру другого своего странного героя, товарища Сталина из фильма «Дети Арбата».
Получается, Мирзоев развивает исследование метафизики власти, начатое в «Хлестакове». Хлестаков Суханова – ярчайший пример практической, так сказать, феноменологии психотического мышления. Может быть, поэтому странность патриархальной семьи пьесы Пинтера, где в живых осталось пятеро мужчин от двадцати до семидесяти лет и одна юная, древняя храмовая проститутка – ничто по сравнению со странностью постановки Владимира Мирзоева. Наконец-то режиссёр и Пинтера «рукоположил» в число тех своих лучших спектаклей, «странных аттракторов» московской театральной жизни, таких как «Амфитрион», «Двенадцатая ночь», «Укрощение строптивой» и «Хлестаков».
Что происходит в спектакле? У патриарха Макса трое сыновей, брат и сноха. Пьеса Пинтера, по сути, настолько проста и безыскусна, что этой констатацией можно было и ограничиться. В кухонных семейных перебранках и не такое услышишь, все знают эти грубые, антиматримониальные диалоги отцов и детей: « - Ты когда-нибудь заткнёшься, старый пердун? … - глядеть на ее гнусную, паршивую рожу — меня прямо воротило. Но она, сука, не такая уж плохая жена была». Существенна, конечно, психоаналитическая подоплёка – когда Сэм, таксист, брат патриарха Макса, вдруг признаётся в том, что лучший друг Макса имел на заднем сидении жену Макса, он сразу падает в обморок, а Макс орёт – уберите этот труп. Полный распад всех связей при выдаче подавляемого, скрываемого знания о себе. Детей Макса режиссёр сделал значительно более «психоидными» персонажами, нежели у Пинтера.
Ленни (Кирилл Леднёв) - маленький, начинающий маньяк, прямо признаётся жене брата Тедди в убийстве некоей женщины, пристававшей к нему с грязными предложениями. Дакини Руфь появляется в ярко-зелёном плаще, в цветовой сигнатуре Евы-Флоры, и льёт воду на Ленни. Намёк то ли на «стакан воды» вожделения, то ли на древний очистительный обряд. Второй сын, Джой, прекрасно сыгранный Евгением Буслаковым, подавлен отцом до состояния полуидиота, который кроме бокса ничего вообще не понимает. Брат тирана Сэм изображён Александром Яцентюком аутистом, живущим в автоматическом мире инстинктивных движений, его оборона от реальности крепка. Он, пожалуй, самый симпатичный, то есть вызывающий сочувствие персонаж. Аутизм уже стал мечтой для всех представителей так называемой «нормы», вот о каком мире говорит режиссёр. Но главное знание о тиране Максе, одержимом древнейшими фобиями, выдаёт Суханов, надевая во втором действии парик и нос Сталина, покуривая герцеговину флор.
Что за фобии? Ключевая смысловая, символическая, философская, антропологическая нагрузка падает на событие, которое даже и в пинтеровской простоте выглядит айсбергом, разламывающим титаник обыденной хроники семейства мясника. Самый образованный сын, доктор философии Тедди (Максим Виторган) приезжает в дом отца с женой Руфь (Виктория Чилап) – и в ней всё дело, весь айсберг. У Пинтера это просто крюк, цепляющий зрителя - то ли за подсознание, то ли за само бессознательное. Доктор философии Тедди отдаёт жену братьям-полудаунам и отцу-мяснику, невзирая на двоих детей, ждущих родителей в Америке. Прощай Америка, о! Идеал профессорской жизни проваливается в тартарары при столкновении с древними архетипами человека.
По сути, Тедди приходится принести в жертву свою жену, бывшую стриптизёршу. Ради чего и каким богам? Он философ, он меньшинство, его разрыв с семейным дурдомом ценою потери жены выглядит намёком на неизменно древнюю суть большинства. Да и сам профессор Тедди никуда не денется – уж очень активно он играет ножичком. Превращение жены профессора и матери двоих детей в проститутку у Мирзоева одновременно становится превращением старика в усатого, всем нам знакомого до печёнок тирана. У Пинтера в тексте иное. Да полноте, говорит нам Пинтер, любая красотка, при желании, совершает этот древнейший кульбит, делающий мужчин любого возраста и любой степени родства натуральными сутенёрами.
Здесь напрашивается вопрос – имеет ли в виду Пинтер архетипические отношения мужского и женского, когда древнейшие сутенёры назывались жрецами, а храмовые проститутки были священны? У Мирзоева намёк на это есть, но главный посыл – о странной, иррациональной, неизвестной нынешним социологам связи «воли к власти» с древнейшим поклонением Матери-земле. Ницше, что ли, перечитать. То есть, Макс-Сталин совсем не тот известный из курса истории КПСС или из «Архипелага Гулага» пахан-узурпатор по кличке Коба. Всё значительно древнее: герцеговина, усы, парик, нос и жезл – символы прадревнего жречества, по сравнению с которым большевики и даже сам «отэц народов» – наивные куклы из труппы Буратино.
Понятно, что режиссер развивает именно эту тему, что «Возвращение домой» - возвращение в какую-то невообразимую древность, в племя, в матриархат, в первичную, давно запрещённую, глубоко табуированную ячейку общества, состоящую из выродившихся садхаков, привычно поклоняющихся Богине-матери, чёрной Кали, Дурге, Лалите, Таре. Конечно, о тантрических обрядах, о тёмных обрядах приношения козлов речи нет, но всё-таки муляж огромной туши коровы висел на люстре во втором действии. Игра и танец Виктории Чилап неспроста были насквозь, пугающе эротичны. Что-то вроде изломанного секретного танца семи покрывал, который ещё знают японские дакини, то бишь гейши. Мало того, когда Макс заканчивает свой боевой танец а-ля Стивен Сигал, яростно разбрасывая непослушных сыновей, Руфь выхватила у него трость, которую вполне можно назвать жезлом-кхатвангой. Смешно и несколько жутковато.
А в финальном танце на столе не обнажилась, нет – взяла в руки череп. Череп, то есть чаша капала и кхатванга, изготовленная из длинной кости – атрибуты дакинь, прислужниц индуистской Кали и буддийской Тары. Третий атрибут, змея, появляется в руках маленького маньяка Ленни, в виде витого рога какого-то копытного зверя. Мало того, этот рог сын вкручивает в спину отца - чем вам не символ кундалини-йоги, основы тантризма. В буддийско-индуистских легендах дакини являются медитирующему отшельнику и открывают ему суть духовных практик. Что же открыла дакини в синем (как и положено) платье этому странному, хтоническому, заворожённому её танцем семейству? Скорее, закрыла: видимо, в мифических дакинях что-то изменилось, и где они нынче, отшельники? Если товарищ Сталин отшельник, то чем и кем он одержим?
Действительно, финал спектакля – склонение, обожание, одержание. Поклонение Макса и всего семейства этой странной Руфи, согласившейся работать проституткой и, заодно, обслуживать мужскую родню. Макс-Сталин жалобно хрипит – я ещё молодой, поцелуй меня.
Суханов, кстати, любит иногда говорить о неизбежно надвигающемся матриархате. Интересно, что представитель «простых» зрителей допытывался после спектакля у режиссёра, почему тот поставил спектакль о распаде традиционной семьи, зачем такой «наезд» на ценности и скрепы. Конечно, Владимир Владимирович не стал говорить о древнейших традициях ритуальной проституции и тем паче о Махавидьях индийской тантры, но заявил, что нормы полицейского участка и казармы противоположны традициям семейной любви. И что без любви даже христианство становится омрачающим делом. Добавим от себя: а уж язычество – чем-то жутким, невообразимым. Собственно, 20-й век именно таков. Интересно, что Виктория Чилап подтвердила, в общем и целом, идею «наезда» на патернализм, сказав, что роль Руфь – свободный вход и выход из патерналистского традиционного насилия, игра и использование привычек мужского мира для собственного развития и творчества. Феминизм? Нет, возвращение домой, в матриархат.
Фото автора