Заместитель руководителя Российского государственного архива доктор исторических наук Владимир Козлов много лет занимается изучением народных волнений в послевоенном СССР. Книги Козлова "Неизвестный СССР" и "Крамола", неоднократно переиздававшиеся в России и на Западе, стали особенно актуальны после событий в Кондопоге - слишком много параллелей между случившимся в этом карельском городке и тем, что происходило на окраинах советской империи 40-50 лет назад.
РЖ:Насколько конфликты на национальной почве были распространены в послевоенном СССР? Какие можно назвать самыми заметными?
Владимир Козлов: Крупнейшие конфликтные зоны в сталинском СССР располагались на периферии империи - Средняя Азия, Северный Кавказ, Закавказье, Прибалтика, Западная Украина. Это был постоянный вызов режиму, создававший угрозу для целостности территории. Способ решения проблем был избран, казалось бы, самый радикальный и, как некоторым кажется до сих пор, эффективный - репрессии против потенциально опасных групп, депортации целых народов либо старых социальных элит. Русские элиты (дворяне, "буржуи", "кулаки") при этом оказались под ударом в числе первых. Конфликтность была "сброшена" в ГУЛАГ или отправлена на спецпоселения. Эти районы превратились в гигантский отстойник нерешенных проблем, социальных и национальных.
Казалось, сбылась бюрократическая утопия - все под контролем! На самом деле уже в конце 1940-х годов ГУЛАГ и спецссылка стали гнить и разлагаться, заражая страну продуктами своего распада. В Сибири, на русских Северах, на значительной территории Казахстана и Киргизии скопился взрывчатый материал, для детонации которого требовался только случай.
Смерть Сталина не породила новой конфликтности, а всего лишь помогла разрешиться и выплеснуться наружу старым проблемам. Волнения и бунты заключенных, начавшиеся еще при жизни Сталина, прикончили ГУЛАГ. Трясло и спецссылку в районах нового стратегического строительства и будущей целины. Десталинизация, сопровождавшаяся сначала массовой амнистией уголовных заключенных, затем частичной реабилитацией политических узников и "наказанных народов", способствовала лишь частичному снижению напряженности в этих конфликтных зонах.
В середине 1950-х годов в районах освоения целинных земель и новостроек остатки "старых" конфликтных "контингентов" перемешивались с новыми - рабочими, прибывшими по оргнабору, новостроечной молодежью, студентами и солдатами-срочниками, которых власти использовали на новых строительствах и уборке урожая? Здесь время от времени фиксировали столкновения, в том числе и этнические, чаще всего между русскими и вайнахами, но масштабных и серьезных событий не было. "Пробило" уже в 1958-м. В Грозном. Уже вовсю шло возвращение чеченцев и ингушей из сталинской ссылки. Из-за беспечности и ошибок властей, прошлых и настоящих, репатриация вызвала множественные локальные конфликты и борьбу за ресурсы. Чеченцы применили стратегию "этнического выдавливания" и неизбежно вступили в конфликт с теми, кто поселился на их землях после депортации. Заложенная сталинской национальной политикой бомба в любое время могла взорваться.
Этнические трения разрешились в масштабных волнениях русского населения, спровоцированных убийством русского чеченцем на бытовой почве. Мирная демонстрация в день похорон требовала защитить русских и сообщить о происходящем в Москву, Хрущеву. Но достаточно быстро демонстрация стала перерастать в чеченский погром, а закончилась конфликтом с местной властью. Среди пострадавших оказались не только чеченцы, но и русские начальники. Это обычное явление - замещение объекта агрессии, когда основной удар обрушивается уже не столько на этнического конкурента, сколько на представителей власти и милицию, сначала выпустивших ситуацию из-под контроля, а затем стремящихся восстановить порядок.
РЖ: Можно ли каким-то образом квалифицировать обстоятельства, при которых трагический эпизод может перерасти в волнения?
К.В.: Теоретически можно, а на практике необходима реконструкция множества частных и случайных факторов. Однако хорошо известно, что разрастанию конфликта часто сопутствует "первая кровь". Кровь - мощный катализатор конфликта. И даже не потому, что убийство само по себе вызывает ужас, протест и потрясение. Невинная жертва - это всегда источник самооправдания для рядовых участников погрома. Они уже не просто погромщики, они восстанавливают справедливость. Но такого рода эмоциональные вспышки и массовая погромная "мобилизация" обычно долго не длятся.
Для того чтобы "процесс пошел", необходимо вмешательство еще каких-то организующих сил, преследующих порой самые разные и даже противоположные цели. Например, в Грозном, помимо того, что после убийства русского парня началась стихийная самоорганизация его друзей, родственников, знакомых и знакомых этих знакомых, кто-то еще организовал транспорт для того, чтобы везти людей на кладбище. И этот "кто-то", кого так и не нашли, не был родственником или знакомым убитого? Увы, теневая сторона любых масштабных беспорядков, как правило, так в тени и остается.
РЖ: То есть зачинщиков волнений, как правило, найти не удается?
К.В.: Ну, зачинщиков в России всегда удается находить, другое дело - насколько они действительно виноваты. Находят обычно самых крикливых, тех, кто обозначил свое присутствие в разных местах, наиболее активных. Плюс, как правило, власти в советский период старались, чтобы у кандидата в зачинщики было криминальное прошлое. Важно было показать, что в беспорядках участвовали не "честные советские граждане", а криминальные элементы, что в событиях не было и не могло быть реальной социальной подоплеки и т.п. Потому и старались, чтобы среди зачинщиков оказались люди с уголовным прошлым или как минимум хулиганы, пьяницы, маргиналы. В Новочеркасске, например, это сделать было несложно, потому что там на заводе, особенно в тяжелых цехах, действительно работало много бывших заключенных.
РЖ: Звучит так, будто власть сама назначала себе врагов. И эти враги могли иметь мало общего с действительными противниками режима?
К.В.: Если корректно ставить вопрос, то в советской системе любые конфликты, в том числе и этнические, в конечном счете становились конфликтами с властью. Любая власть, а советская тем более, не может допустить, чтобы ее монополия на насилие была кем-либо оспорена. Участие в массовых беспорядках - все равно, под какими лозунгами! - есть преступление против порядка управления. И в этом смысле обе стороны конфликта действительно были врагами власти.
РЖ: Почему же тогда бунтовщики, например в Грозном, апеллировали именно к ней, к власти?
К.В.: Давайте уточним. Местным представителям власти бунтовщики не верили. Они жаждали общения с высшим арбитром - в "самой Москве". Это связано с архаичной природой нашей государственности, которая мало изменилась даже до сих пор. Архаика заключается в том, что при отсутствии легальных возможностей высказать свою боль и решить свои проблемы, при отсутствии организованного гражданского общества в сочетании с перекрытыми каналами выражения недовольства бунт является органичным элементом управления - крайней формой "обратной связи" между народом и властью. Сигнал о неблагополучии пробивает бюрократические "усмотрения" и доходит до верха в предельно острой форме. Поэтому, например, даже вульгарные антимилицейские "базарные" бунты 1950-1960-х годов, а не только эпический Новочеркасск, были значимым сигналом для властей. Было бы желание слушать и слышать.
РЖ: Существует версия, что за волнениями в Грозном стояли местные власти, не желавшие возвращения коренных жителей из ссылки.
К.В.: Мне об этом ничего не известно. Во всяком случае, я бы такой версии не выдвигал. Сам вопрос порожден, скорее, нынешней ситуацией, когда интересы местных властей выходят далеко за рамки традиционного коммунистического карьерного алгоритма. В 1958 году "верные солдаты партии" не мыслили себе карьеры и преуспеяния вне нее. А беспорядки на вверенной их попечению территории означали, как правило, конец карьеры для бюрократа? Другое дело, что местные бюрократы (или их оппоненты) всегда могут попытаться "навесить" на уходящий вверх сигнал нужные и полезные им лично "речовки".
РЖ: А как бы вы описали примерную модель массовых стихийных беспорядков?
К.В.: Возьмем такой достаточно известный эпизод, как волнения рабочих в Темиртау в 1959 году. В центре событий - группы молодых романтиков-энтузиастов, глубоко разочарованных в "голубых городах", возводить которые призывала КПСС, и в новостроечной романтике. Недовольство "начальством" и, используя современный сленг, "бардаком" нарастало постепенно. Из-за плохой организации работы было мало, заработки никакие, заняться нечем. Что там развлечения - к умывальнику по утрам очереди выстраивались! Достаточно небольшого толчка и глупого начальства, чтобы вспыхнул протест. То воды совсем не было, а то вдруг привезли, но какого-то странного розоватого цвета. Наверное, марганцовки добавили. Вспыхивают волнения: "Смотрите, чем поят!" В бунтующей толпе появляются лидеры.
РЖ: Лидеры выдвигаются сами по себе?
К.В.: Для спонтанно вспыхнувшего бунта характерна фигура "текучего лидера". Человек в какой-то момент оказывается в центре событий, тянет за собой толпу, точнее, это она, толпа, кричит его голосом. Потом этот человек совершенно спокойно может уйти домой спать, а на роль лидера немедленно выдвинется кто-то другой. Он, может быть, только что вышел из дома, "зацепился" за происходящее, вспомнил свои собственные обиды, и на сцене появляется новый мотор беспорядков. Кто-то может снова выпасть из событий и раствориться в толпе, а кто-то быстро набирает вождистский опыт и становится лидером. Лидер обрастает помощниками. Возникает некое подобие штаба, распределяются функции, оформляется "идеология". Она, эта "идеология", отливается в слухи, слухи множатся, развиваются, становятся новой реальностью. Появляется большое число "очевидцев", которые "сами все видели". Зачинщики событий в это время могут уже находиться в КПЗ. Тогда мобилизация толпы пойдет под лозунгом "Освободите наших товарищей!".
РЖ: Массовый психоз?
К.В.: Этот термин в принципе подходит, но ничего не объясняет. Главное - это полная анонимность в толпе, неузнаваемость. Я обезличен, меня нет, я растворен среди таких же, как я. Потеря индивидуальности и, соответственно, потеря нормальных рычагов контроля. Если же ситуация развивается еще и "на крови", то есть еще и оправдание - праведный гнев, справедливая месть, то это освобождает от очень многих моральных ограничителей. Обычные люди, те, кто в состоянии сохранять самоконтроль, на сцены беспорядков смотрят с ужасом. Они совсем не рвутся в толпу, хотя иногда их туда засасывает, как в воронку.
А теперь главное и вполне обычное. Пока молодые энтузиасты, обиженные на власть, бьются за справедливость, несколько человек отправляются грабить магазин. И тянут за собой других. Кто-то идет за компанию, а потом не может объяснить, зачем он взял в универмаге штаны не своего размера. Те, кто его втихаря науськал, знали, за чем шли. Но именно их власти так и не нашли. Они растворились в погроме, использовали опыт уголовных "волынок" ГУЛАГа и вышли сухими из воды. В серьезных массовых беспорядках никто не играет соло, и в них трудно услышать лейтмотив? Возвращаясь к вопросу о примерной модели массовых беспорядков, скажу, что такие модели слишком абстракты и неинструментальны. Они годятся только для кандидатских диссертаций. А распоряжение властью - искусство. Оно шаблону не поддается. Легче искать потом зачинщиков, подстрекателей и заговорщиков. На них все и свалить.
РЖ: Но ведь это правильно. За преступления нужно отвечать. И вы сами признаете: превратить спонтанную вспышку массового недовольства в бунт и продолжительные массовые беспорядки может только некая организующая сила, имеющая опыт и ресурсы.
К.В.: Конечно, правильно, если нашли настоящих виновников. Но есть не менее важный аспект подобных событий. Это расшифровка властью пришедшего из гущи жизни сигнала и четкое понимание того, что сам сигнал свидетельствует о неработоспособности тех или иных звеньев государственного управления. Зачинщики и организаторы могут придать форму народному недовольству, использовать его в своих целях. Но причины недовольства они придумать не могут, они всегда постараются зацепиться за действительные настроения народа.
РЖ: А в Новочеркасске подобный сигнал дошел до власти? Приехали Микоян и Фрол Козлов, приказали стрелять?
К.В.: Да, приказали стрелять! Пролили кровь! В этой крови вымазался и Хрущев. Но не задумывались ли вы о том, что одним из последствий новочеркасского сигнала было и снятие Хрущева - в конечном счете, разумеется? Его авторитет в народе упал, а избавиться от такого руководителя конкурентам уже совсем нетрудно.
К тому же не важно, кто приехал в Новочеркасск. Хрущев мог на них свалить всю ответственность, но в действительности все свалили на него. И это справедливо, потому что это его размашистые решения сошлись в одной точке - плановый, в принципе, пересмотр норм выработки и одновременное повышение цен. Недовольство повышением цен было по всей стране, по Москве тогда листовки разбрасывали. КГБ в сводках об этом писал. Читали наверху эти сводки? Не знаю. Беспокоились? Точно знаю, что не очень. Понадобился Новочеркасск, чтобы сигнал дошел. Народ заплатил за это жизнями зачинщиков, действительных и мнимых. А Хрущев, в конце концов, своим начальственным креслом. Не сразу, и не только за это. Но заплатил!
РЖ: Не было нормального механизма согласования интересов народа и власти?
К.В.: А у нас его никогда не было. Точнее, он был - массовые бунты и беспорядки как раз и выступали в роли такого механизма. И с этой точки зрения недавние события в Кондопоге меня удручают. Не только потому, что они свидетельствуют о больной проблеме, к которой власти не знают, как подступиться, а кто-то еще пытается ловить рыбку в мутной воде. Это полбеды. А настоящая беда в том, что происшедшее указывает на архаизацию механизмов управления. Недовольный народ стихийно пытается восстановить традиционные, острые, неэффективные формы обратной связи с верховной властью, отправить сигнал о неблагополучии наверх. Подобные социальные конструкции несовместимы ни с информационным обществом, ни с работающей демократией. И кто в этом виноват? Опять народ и опять зачинщики?
Беседовал Олег Кашин