Проблема статуса философии, в советское время находившейся в лоне идеологии, а в постсоветское двадцатилетие на бегу осваивавшей европейскую философию, - тема злободневная. Одной из тем недавнего “Логоса” по античной философии[1] стало наследие Гераклита, что, однако, проливает свет и на проблемы современной работы в философии. Гераклита Эфесского прозвали “темным” за афористичность стиля и неясность изложения. Из-за этой “темноты”, а также немногочисленности дошедших до нас фрагментов вплоть до сегодняшнего дня разыгрываются научные баталии.
Сергей Муравьев, открывая дискуссию статьей “Слышим ли мы Гераклита? Или так нам только кажется?”, называет себя историком философии. Скурпулезно разъясняя читателю, в чем состоит его работа и чем она отличается от филологической, коей Муравьев не ограничивается, он ставит вопрос о “правах на Гераклита”. Этот вопрос не был бы, возможно, так заметен, если бы Муравьев не выбрал себе в оппоненты Анатолия Ахутина, позиционирующего себя как философа, вынужденного поступиться филологией (мы читаем: и историей) ради философии. Поскольку вся дискуссия держит читателя в эмоциональном напряжении, следует воспроизвести последовательность аргументов с тем, чтобы разобраться в поставленной проблеме.
Муравьев начинает с критики позиции А.В. Ахутина, представленной им в книге “Античные начала философии”[2]. Ахутин вынужден выбирать между работой историка философии и философа, то есть это выбор между историей и теорией. Он выбирает второе, что сулит ему большие проблемы - ставит его в положение беспомощности, по его собственному выражению. Он выбирает “спекулятивный путь”, то есть разговор “с самим” Гераклитом, полагаясь на фрагменты, доступные ему, вместо того, чтобы проделывать филологическую работу, вчитываясь в тексты Гераклита и пытаясь наиболее приближенно к “истине” передать их смысл. Против его позиции выступает Муравьев. Он противопоставляет философической “зачарованности” древним философом филологическую достоверность, сомневаясь, что существуют иные пути освоения наследия Гераклита, кроме филологического анализа текстов и исторической проработки контекста жизни древнегреческого философа. Историко-философская позиция находит подтверждение вот в чем: “Мысль греческих мыслителей запечатлена в текстах...”, правильно заметил он [Ахутин]. То есть без текстов или при сильно испорченных (или недостоверных) текстах запечатленной мысли нет и взять ее неоткуда”[3]. Поэтому, если полагаться при “разговоре с Гераклитом” на неверную трактовку терминов (часто присутствующих в переводах), то становится очевидной, по мнению Муравьева, бессмысленность этого занятия. Что же предлагает Муравьев? Он пишет: “[Ахутин] жаждал общения с Гераклитом, но где взять настоящего Гераклита? Увы, единственный разумный способ достичь хоть какого-то общения с ним <...> - это забыть о философии (полужирн. мой - Т.Л.) и заняться филологией, т.е. текстами философа и текстами о нем, <...> отложив всякий диалог и сосредоточившись исключительно на текстах, на их смысле, на их букве...”[4].
Анатолий Ахутин в ответной статье “Другому как понять тебя. Реплика к статье С.Муравьева” пишет: “Не знаю, кто такой “настоящий” Гераклит филологов, а персонаж философии по имени Гераклит... живет прежде всего в самой философии от Платона до Хайдеггера, и филологическая критика получает смысл, когда вмешивается - пусть сколь угодно критично и разрушительно - в давно уже идущий разговор с ним”[5]. Именно поэтому Гераклиты Шлейермахера, поэтов Гёльдерлина и Гёте, философов Гегеля, Ницще, Хайдеггера, Витгенштейна, которых Сергей Муравьев рассматривает как философские надстройки над результатами работ филологов, не менее, а возможно, и более легитимны, чем филологические штудии. Кроме того, говорит Ахутин, понятие исторической “достоверности” и “объективности” после Канта нужно поминать с осторожностью: все, включая кажущееся “объективным” знание имеет лишь один источник - наш разум[6]. Кроме того, Ахутин указывает Муравьеву на неточность: тот считает, что философ конструирует “субъективную” истину, тогда как историк философии стремится к “объективной”. На это Ахутин отвечает, что философ не менее, а может, и более, озабочен “непредвзятостью” философских размышлений, поскольку основная цель его - это попытка узреть “истину”.
Все это дает основания не только для констатации предельно отличных методов работы историка философии и философа, но и для вопрошания. Как долго два различных рода работ (история как поиск достоверности в прошлом и философия как вечное вопрошание о будущем) будут оцениваться с одной и той же, усредненной экспертами, точки зрения? У истории философии и теории философии две совершенно различных, а зачастую и противоречащих друг другу (как в этой дискуссии) цели. Может быть, пора легитимировать в академической среде это различие? Помимо этого, есть и другая проблема. Возможно ли, чтобы работа историков философии и теоретиков философии помогала друг другу? Возможен ли диалог между двумя направлениями знания?
Ведь в чем, собственно, главное расхождение позиции Муравьева и Ахутина в данной дискуссии? Муравьев анализирует тексты. Его цель - не столько даже дать хороший перевод разрозненных фрагментов Гераклита (само по себе трудоемкое занятие), но обнаружить контекст наследия Гераклита, проанализировать Гераклита в его истории (то есть в его настоящем). Ахутин с большим уважением относится к этой работе. Однако у историков Гераклит - это фигура прошлого, присутствие которого обнаруживается “в текстах, в слове, в букве”. У философа задача совершенно иная - не реконструировать текст, но по тексту и контексту попытаться понять мысль философа, и с ним, мыслящим, “разговаривать”. Это принципиально важная вещь, ибо слово является лишь выражением мысли, ее внешним оформлением. Именно благодаря презумпции рациональности возможно общение с Гераклитом, а не потому, что философы - это немножко оккультисты, как иронизирует Муравьев. Но если философ, как предлагает Сергей Муравьев, будет ждать окончания филологической реконструкции всего учения Гераклита - то когда же работать (заниматься философией)?
Следовательно, в целях работы историка философии и философа есть еще и темпоральная разница: историк ориентирован на реконструкцию прошлого, любой философ обращен к будущему, ведь поиск истины - это вечная проблема. В подтверждение этой мысли Ахутин пишет, что, на самом деле, “Исторический Платон - это Платон будущий, а не (только) бывший, это тот Платон, который остался все еще недоуслышанным, все еще недосказанным, все еще возможным”[7], несмотря на огромную филологическую работу, проведенную с его наследием. Не говоря уж о Гераклите.
Примечания:
[1] Логос №4 (83) / Философско-литературный журнал / Гл. ред. В. Анашвили / Ред.-составители Алексей Глухов и Михаил Маяцкий / Издательство Института Гайдара, 2011.
[2] Ахутин А.В. Античные начала философии. СПб.: Наука, 2007.
[3] Логос №4 (83) с.5
[4] с.10
[5] с.37
[6] Ахутин пишет: “если [историк] имеет вкус к мифопоэтической архаике, он напишет “Происхождение натурфилософии из духа мистики”, или “Теологию ранних греческих философов”, или “Греки и иррациональное”; если настроен позитивистски - напишет “К истории эллинской науки” или “Естественнонаучные представления классической Греции”. (с.31)
[7] с.36