Колесо не касается земли?

Заголовком для этих заметок послужило одно суждение (в оригинале оно лишено вопросительного знака) древнекитайских софистов, которые, подобно их древнегреческим собратьям, шокировали публику нелепыми парадоксами вроде: "белая лошадь - не лошадь", "тень от летящей птицы не движется", "умерший новорожденный никогда не жил" и т.д. Этих софистов древнекитайское начальство пустило в расход как пустомель и баламутов, но кое-что из их наследия закралось в самую сердцевину китайского миропонимания. Ибо это миропонимание полагает высшей реальностью некое чистое событие, скорее даже всеобщую со-бытийность мира, которая в любой момент времени только "приходит" и "уже прошла". Китайцы называли эту реальность "небесным импульсом" и уподобляли его "полету птицы в воздухе", "отражению луны в пруду" или плывущему в воздухе звону колокола - все явления, не имеющие ни истории, ни признаков, ни следов. Вездесущее, но анонимное присутствие, которое чревато неисчерпаемым разнообразием жизни. Речь идет о некоем символическом, предваряющем время и пространство круговороте, неуследимо быстром движении "от себя к себе", дающем первичный толчок нашему опыту, интуицию безбрежного океана "семян" всего сущего (нечто вроде germe европейских мистиков), которые переживаются с полной внутренней очевидностью и проецируют себя вовне, но исчезают прежде, чем обретут видимую форму:

Пускай в душевной глубине

Встают и заходят оне,
Безмолвно, как звезды в ночи...

Сознание как бы случайно составляет из этих первичных восприятий те или иные "объективные образы", которые отнюдь не являются отражениями образов природного мира, а только подобны им. Знать секрет этого преображения - значит владеть символическим языком культуры и обладать властью. Но иметь такое знание - знание своей цельности - по определению невозможно.

Китайский кошмар: неспособность разделить образы природы и символические образы культуры.

Китайское счастье: нежелание отделять одно от другого.

Китайская власть: не позволять другим судить о соотношении того и другого.

Сказанное выше - метафизическая присказка к вполне земной, даже злободневной сказке про современный Китай, точнее - про его новую элиту из "богатеньких". Начитанному в философии европейцу многое в этой присказке покажется знакомым. Типичная "экзистенция": истина как радикальная конечность существования. Новым для него будет мотив несотворенной полноты жизни (и следовательно - счастья), предшествующей опыту. Оттого же Европа экзистенции боится и обставляет ее частоколом резонерства, а Китай экзистенцию празднует. Здесь-то и кроются корни западного мифа о "желтой опасности": европеец инстинктивно уклоняется от возможности "просто жить", а если сталкивается - как в китайцах - с подобным отношением к жизни, то находит его отвратительным и "бездуховным".

Но с этим отношением следовало бы разобраться, тем более что в посткоммунистическом Китае оно выходит на первый план (как, впрочем, и повсюду в мире - в иных формах) в менталитете чиновничье-деловой элиты, вобравшей в себя, заметим, и многих интеллектуалов, в том числе из бывших диссидентов. Бросаются в глаза три особенности поведения и ценностной ориентации новой бизнес-элиты: во-первых, меркантилизм и жажда обогащения, но при соблюдении основных правил игры в деловом мире; во-вторых, гедонизм, жажда удовольствий, но не в ущерб здоровью и репутации; в-третьих, симбиоз денег и власти, взаимовыгодный союз авторитарного режима и предпринимательства. Ни по одному из этих пунктов китайская цивилизация, строго говоря, не совпадает с традиционными установками и ценностями цивилизации европейской. Каждый из них решительно всеми китайцами принимается на веру как непреложная заповедь, но это, конечно, не значит, что сами китайцы ясно сознают природу своего уклада. Как раз наоборот: этот уклад основан на презумпции непроявленности - и следовательно, недоступности "объективному знанию" - реальных основ жизни (власти, справедливости, даже богатства), причем в последнее время эта презумпция переживается с особенной остротой. Девизом новой китайской элиты стало шутливо переиначенное изречение "архитектора" китайских реформ Дэн Сяопина о том, что хороша любая кошка, которая умеет ловить мышей: хороша та кошка, которая сама не попалась. "Новые богатые" в Китае (как и в России) - люди без общественного лица.

Больше всего европейца в Китае удивляет, собственно, органическая легкость, с которой гедонистические, казалось бы, "запретные" импульсы души сращены с официальным порядком. Вокруг китайского бизнеса выросла гигантская индустрия ублажения плоти: рестораны, залы для пения под кала-окей (забавное искажение японского кара-окэ), массажные салоны и сауны со всеми сопутствующими услугами. Впрочем, это места не только и не столько для развлечения, сколько для общения деловых людей и их друзей-покровителей из государственной бюрократии. Плотское удовольствие (олицетворяемое не в последнюю очередь "девочками из массажного кабинета") - вот тот общий знаменатель, который делает начальников и богачей, молодых и старых, даже мужчин и женщин животно-равными. Это единство не записано ни в каких уставах и кодексах, но оно куда крепче того, которое навязывает "генеральная линия" партии. И воспринимается как благое единство самой жизни: никто в Китае не напишет "критику циничного разума".

Мы сталкиваемся здесь с каким-то подводным течением в китайской жизни и с непривычной конфигурацией сознания, которые, несмотря на обилие литературы о Китае, до сих пор не только не осмыслены, но даже почти не опознаны. Относительно легко объяснить гедонизм китайцев: он происходит из их почитания жизни "как она есть", в ее первозданной и неизбывной имманентности. Китайцев, как я уже писал, объединяют не идеи и даже не совместные дела, а... тела, точнее, даруемые телом чувственные удовольствия. Здесь таится простейшее оправдание всеобщего равенства. Уже в старинных порнографических романах Китая любовники, занимаясь коллективным сексом, старательно следят за тем, чтобы удовольствия всем досталось поровну.

Но уравниловка плоти в китайском укладе вписана в общий иерархический порядок, свойственный жизни как родовому началу. Сознательно, а в наши дни больше даже бессознательно китаец воспринимает себя как эпизод, явление родового бытия, так что опыт переживания жизни сам по себе обладает для него абсолютной, непреходящей значимостью. Личное совершенствование осмыслялось в Китае как доступное в любой момент возвращение к родовой полноте жизни. Секрет вечной молодости даосского подвижника - умение "обратить вспять" жизненные процессы в своем теле. Для этого требовалось не усилие самоопределения, не отстранение сознания от тела, а наоборот, способность "отпустить себя", освободиться от тисков своей субъективности, наполнить тело сознанием. Непременная и притом иерархически выстроенная смычка чиновника и ублажающего его предпринимателя на "телесной" основе словно воспроизводит саму структуру родовой жизни. Она придает устойчивость китайскому социуму.

Уже в средневековье существовало мнение, что "родовая полнота" человеческой жизни или, по-китайски, "прародитель" всех и каждого совпадает с бессознательной стихией повседневности, каковая и являет собой "жизнь как она есть". Культ чувственного удовольствия и, говоря шире, исключительный интерес к актуальности существования, свойственные сегодняшней китайской элите, вполне соответствуют "модернистскому" миропониманию, но они же в известном смысле предстают и как кульминационный пункт китайской традиции, когда родовое начало полностью редуцировано к "текущему моменту". Уже в старом Китае традиционный жизненный идеал был осознан как "мгновенная реализация дао" (в буддизме - "природы Будды"). Сегодняшние "новые китайцы" потому и выглядят такими гедонистами bona fide, совершенно чуждыми русскому "чертогонству", что предполагают в каждом мимолетном переживании присутствие вечности. Приверженность китайской бизнес-элиты к жизненным удовольствиям не мешает ее почти столь же повальному увлечению методами духовно-телесного совершенствования, практикуемыми в рамках иерархического социума школы или секты. По этой причине между государством и сектами-школами существует соперничество - обычно глухое, подспудное, но иногда и открытое (новейший пример - судьба секты Фалуньгун).

Приверженность китайцев ко всякому "здесь и теперь" доходит до пределов, на Западе совершенно немыслимых. К примеру, китайские бизнесмены не составляют расписаний встреч и совещаний, благо современная мобильная связь позволяет договариваться о контактах сообразуясь с "моментом". Это не мешает китайцам быть отменными менеджерами и коммерсантами, ведь каждое дело можно рассматривать как мгновение, растянутое до ситуации, как единовременность игры. Так на китайских пейзажах мы можем созерцать единовременно десятки разных ситуаций, а на сцене китайского театра параллельно играются события, происходящие в разных местах и в разное время. Зато восприятие "внеситуативного" времени и пространства китайцам дается с трудом: редко кто из них придет вовремя на встречу, назначенную за несколько дней, или хорошо ориентируется в плане даже родного города.

Жизнь современного, посткоммунистического китайца проходит, как и учили древние даосы, под знаком "забытья": в череде равнозначимых моментов жизни, среди которых ни один не заслуживает поминания более другого. Нынешний "новый китаец" не занимается "созиданием себя", не умеет и не любит рефлексировать. Другое дело, что он стремится придать каждому мгновению стратегическую значимость (и в этом подспудный смысл тщательного выгадывания момента для встречи): каждый миг имеет свой ситуационный горизонт, и каждая как бы спонтанно организованная встреча в действительности утверждает преимущество одной стороны над другой - но опять-таки лишь в рамках всей ситуации, вне явного противостояния. Быть победителем в Китае означает "владеть ситуацией", когда успешные контакты-сделки случаются "непроизвольно", как бы сами собой, подобно тому как атмосферное электричество спонтанно разряжается вспышкой молнии. В таком мгновении смысла не меньше, чем в глубокомысленных китайских шашках, где маленькие уступки обеспечивают окончательную победу.

Китай тоже прошел этап "твердой" современности. В китайском обществе уже нет той идеологической точки опоры, которая позволила бы создать новый политический миф или даже новую национальную идентичность. Отдельные мифы заменила сама мифичность социальной действительности в той мере, в какой, как заметил Делез, чистая имманентность жизни совпадает с пределом виртуализации. В фольклоре элиты безраздельно господствует жанр анекдота, рассказов о "случаях", которые имеют свое дидактическое назначение: они учат превозмогать рациональное познание ради интуитивного постижения жизни в ее неизъяснимой целостности. Тому же способствует чтение столь любимой китайскими бизнесменами "Книги Перемен" и еще более темных даосских гадательных компендиумов.

Хаос неуклонного самоуклонения. Марево жизни, в которой свое и чужое, виртуальное и актуальное слиты неразделимо. Лава эротической чувственности, вносящей в опыт "иное" и "неизъяснимое". Вот три грани современного состояния китайского социума. Речь идет именно о со-стоянии: круговороте явленного и сокрытого измерений бытия, круговороте вечно самообновляющейся жизни, который "для линейной логики предстает порочным кругом" (А.Койре).

Со-стоянием несходного удостоверяется состоятельность мудрого и властвующего. Этот идеал внушает чувство опасности и не обещает легкой идентичности. Но, как заметил Эмерсон, когда мы катаемся на коньках по тонкому льду, быстрое скольжение обеспечивает нам прочную опору.

А мудрый, согласно классическому китайскому изречению, живет так, словно "идет по тонкому льду".

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67