Историчность истории

Ле Гофф Ж. История и память / Пер. с фр. К.З. Акопяна. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2013. – 303 с.

Большинство историков (и это отнюдь не является российской спецификой) не любит подробных теоретических обсуждений своей деятельности – маркируя дебаты подобного рода именем «философии» и, тем самым, считая для себя необязательным вникать в них или, по крайней мере, относиться к ним излишне серьезно. В определенном смысле подобная позиция имеет свои основания – «ремесло историка» в достаточной степени определяется его «цехом», нормы и практики которого усваиваются в рамках профессиональной подготовки и меняются медленно – когда изменения можно воспринять, наблюдая за тем, как смещается проблематика/методы у коллег, что, как правило, происходит в темпе, достаточном для того, чтобы усвоить новое через «сдвиги» в работах коллег и/или, далее, отталкиваясь от собственного материала, модифицировать методы в соответствии с ним – или наоборот. В любом случае, в целенаправленной – и оформляемой в виде развернутых рассуждений – методологической рефлексии большинство историков потребность испытывают редко: интересует преимущественно демонстрация полученных результатов и их убедительность для сообщества, чем до некоторой степени автономизированное обсуждение методологических вопросов.

Иную позицию занимают новые направления в историографии – вынужденные отстаивать свое право на избранный ими способ прочтения данных, однако редко для них подобная позиция становится устойчивой: за периодом первых историографических сражений, после того, как право на существование признано более или менее широко, желание обсуждать глубинные методологические основания сходит на нет, ограничиваясь уже спорами по поводу конкретных методов или методик – наступает стадия «нормальной науки» (если некорректно позволить себе перенос на гуманитарию образов, выработанных применительно к естествознанию).

Отличный от этого тип поведения характерен, разумеется, для (1) междисциплинарных исследований, для (2) дисциплин, стремящихся обратить междисциплинарность в дисциплинарную специфику (в отечественном пространстве в качестве таковой выступает «культурология», претендующая быть локальным наименованием cultural studies – и через это осуществлять экспансию) и для (3) направлений, построенных на расширении существующей дисциплинарной области за счет переноса и освоения проблематики и методов других дисциплин. Последний случай характерен для «школы “Анналов”», где тяготение к «тотальной» или «тотализирующей» истории вынесено в заголовок издания – с характерной для эпохи возникновения попыткой собрать целое через перечисление, но с расходящимся видением, претендующим на «тотальность» описания (в двух изводах: либо через хронологический охват – приводящий к «долгой» истории Броделя и Шоню – вплоть до «неподвижной истории» Ле Руа Ладюри, либо через тотальность описания выделенного объекта, ведущий к тому же Ле Руа Ладюри с его историей окситанской деревни Монтайю первых десятилетий XIV в. и далее к микроистории, или Дюби, с историей битвы при Бувине как историей памятования), откуда можно вывести и обостренный интерес к ранее бывшими маргинальными сюжетам – и оттого, что это необходимые элементы целого, установка на которое заставляет собирать «все», и в первую очередь то, что ранее не находило себе места в описаниях и исследованиях, и оттого, что эти «зоны невнимания» и «зоны умолчания» интерпретируются как говорящие иное (а далее: говорящие многое о том времени, для которого они оказываются недостойными говорения или достойными умолчания).

Из числа мэтров «третьего поколения» «школы “Анналов”» Ле Гофф, пожалуй, большую часть своей научной карьеры был склонен к осторожной, умеренной позиции, занимая «среднюю позицию» и явственно неся черты того, что неблагосклонный наблюдатель может назвать «позитивистским следом» - а для наблюдателя благосклонного это выступит как стремление сохранить преемственность с наиболее ценными чертами «золотого века истории», чертами не только «науки» в строгом смысле слова, но и того культурного фона, тех идейных предпочтений, которые были присущи «большой исторической науке», нежелание – демонстрируя разрыв – эксплуатировать «избитую тему иррационального» (стр. 252).

Вошедшие в сборник четыре статьи Ле Гоффа, подготовленные для Enciclopedia Einaudi (1971 – 1982) [1], дают идеальное равновесие – где энциклопедический формат осторожности и стремления к умеренности оценок встречается с подобной же склонностью автора, а индивидуальность взгляда лучше всего видна в оговорках или уточнениях излагаемых позиций: выявляя другие ракурсы, они придают объем и глубину избранным темам: «Прошлое/настоящее», «Древность/современность», «Память» и «История». Они не претендуют на философское углубление, их назначение в другом – в проговаривании и обсуждении тех вопросов, с которыми сталкивается историк в рамках своей профессии, достаточный же ответ – тот, с которым можно вернуться к непосредственному исследованию. Отметим попутно, что данные тексты имеют не один лишь историографический интерес – хотя и последнего было бы достаточно, учитывая значение и влиятельность «школы “Анналов”» в исторической науке последних 85-лет. Многое из обсуждаемого Ле Гоффом остается неосвоенным – а отчасти даже и не вошедшим в поле нуждающегося в освоении – для значительной части отечественной исторической науки: так что французские и итальянские дискуссии 70-х – 80-х обозначают одну из возможных повесток для отечественных дебатов, то, что необходимо иметь в виду и учитывать.

В проблемном центре сборника оказывается напряжение, существующее между «историей» и «памятью» - от истории как наиболее точной, адекватной формы памяти до истории как противостоящей памяти, усилия воспоминания того, что исключено памятью. Множественность смыслов «истории» интерпретируется не как препятствие, но как ресурс, позволяющий строить сложные конструкции, сводящие в некое целое «историю» как реальность прошлого, «память» (от индивидуальной до государственной) об этом прошлом – и «историю» как различные практики, в разной мере приближающиеся, по выражению Люсьена Февра, к «научному способу» реконструировать это прошлое. Проблемой оказывается «настоящее», выступающее для историка некой длительностью – «современностью», тем несводимым к августиновскому мгновению, временной точке topos’ом, т.е. уже неким пространством, где историк помещает себя и те смыслы, которые он изымает из прошлого и к которым возможен вопрос об их преемственности (генеалогия) или разрыве (археология). «Современность» историка и истории предстают вопросом, в котором главным выступает невозможность любого простого решения:

«<…> работа историка осуществляется в постоянном переходе от прошлого к настоящему и от настоящего к прошлому. Историк должен установить соответствующие правила этой игры, выяснить, при каких условиях правомерен и плодотворен столь дорогой для Марка Блока “регрессивный” метод и сохранить временную дистанцию и содержательную насыщенность, которые отделяют нас от прошлого, даже в том случае – и особенно в том случае, - когда мы вместе с Кроче полагаем, что “история всегда современна”. Нужно также наблюдать за тем, что высвечивается благодаря случайности и не подвергается смысловому ограничению. История истории, в частности, как сказал мой друг Джироламо Арнальди, должна быть “освобождением прошлого”, а не тем “бременем истории”, о котором говорил Гегель» (стр. 6 – 7) –

иными словами, работа историка не в современности (поскольку иначе исчезает грань между историей и идеологией), а в переходе от настоящего к прошлому и обратно, в этом движении, где оба модуса времени (вместе с третьим) понимаются как находящиеся в настоящем: «настоящее настоящего» и «настоящее прошлого» - и где адекватность работы историка заключается как раз в постоянном памятовании этой грани.

Другой момент, по нашему мнению, один из наиболее интересных в сборнике – это проблематика «историчности истории», не только не сам собой разумеющийся способ освоения прошлого, именуемый «истории», присущий лишь немногим человеческим обществам – и из них, в свою очередь, свойственный, как правило, лишь небольшой части живущих в этих обществах людей [2], но и то, что для целого ряда культур свойственно, насколько об этом можно судить, нахождение некоего – удовлетворяющего потребностям конкретного общества – способа исторического мышления, где дальнейшее будет воспроизводством уже найденного образца. Обращаясь к Израилю, Ле Гофф цитирует Х. Баттерфилда, утверждающего с характерной для англичанина оговоркой: «Ни одно государство – даже Англия с ее Великой хартией – никогда не было столь одержимо историей, и нет ничего удивительного, что древние евреи продемонстрировали миру мощный дар повествования и первыми создали своего рода национальную историю, первыми в общих чертах описали историю человечества, начиная с эпохи Творения. Они достигли высочайшего уровня в построении чистого повествования, и особенно в рассказе о недавних событиях – как это имело место в случае со смертью Давида и наследованием его трона. После изгнания они сосредоточились в большей степени на праве, чем на истории, и перенесли свое внимание спекуляции о будущем, и в особенности о конце земного существования. В каком-то смысле они утратили контакт с землей. Но они, как мы видим на примере 1-й книги Маккавеев, написанной еще в дохристианскую эру, и писаний Иосифа Флавия, жившего в I в. после Р.Х., не спешили с потерей своего дара исторического повествования» (стр. 179). Ле Гофф перечисляет целый ряд обществ, которые, подобно Израилю, «достаточно рано пришли к осмыслению истории, но затем довольно быстро остановились в этом отношении» (там же): для каждого из них история была опознана и обрела свое значение, свой смысл [3] – отличный от европейского, где история оказывается сама включена в постоянный процесс изменения. Тем самым история и «историческое», как особый способ (или, точнее, способы) работы с прошлым лишается своей самоочевидности – давая импульс новой рефлексии, теперь уже превращаясь в проблему сама по себе.


Примечания:

[1] Отдельное итальянское издание вышло в 1986 г., французское (с которого сделан русский перевод) – в 1988.

[2] Нам, как отмечает Ле Гофф, свойственно переоценивать значимость истории и исторического – поскольку для западной культуры, в первую очередь, европейской, именно этот способ выступает основным: позволительно саму европейскую культуру назвать по ее существу «исторической», что нередко объясняется христианским ее характером. Последнее ставится Ле Гоффом под сомнение, поскольку несомненная значимость времени для христианства не требует с неизбежностью исторического – эсхатологическая перспектива может осмысляться и как «время, изымающее из истории», делающее данный аспект существования не имеющим привилегированного значения: т.е. «историчность» может быть органично встроена в христианство, но последнее может существовать и без нее.

[3] Так, «если для евреев история играла роль основного фактора коллективной идентичности <…>, то для арабов и мусульман история была главным образом “ностальгией о прошлом”, искусством и наукой сожаления» (стр. 181).

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67