И запредельно близко

Фильм, смонтированный из многолетних усилий и переживаний Любови Аркус, выходит на экраны. «Антон тут рядом» нашел прокатчика, и, после спецпоказов, публичных дискуссий и фестивалей, из области накаленного медийного ожидания – фильм попал на полки кинотеатров. Как определить его – для себя или для его будущего зрителя – я не знаю. Он трудно умещается в представления о документальном кино (слишком вовлеченный, лишенный холодного исследовательского интереса). Ему неуютно в рамках кинопроекта (он не зациклен на внутренних задачах, стратегиях и беззащитен в своей спонтанности). Не хочется называть его исповедью или призывом. Не лепится, несмотря на публицистические отступления авторского голоса, пустое слово «эссе». Наверное, я назвала бы фильм Аркус сочинением. Не в фикциональном, а в школьном смысле. Когда белый лист вмещает в себя всё бесконечное лето, и история о нем рассказывается с кафедры не только классу, но и самому воздуху классной комнаты.

С детского сочинения и завязывается история Любы, Антона и камеры между ними. Сочинение мальчика-аутиста под простым и страшным заголовком «Люди» попадает к уважаемому критику. Критик находит мальчика и решает понаблюдать за ним с помощью неморгающего механического зрачка. И с момента, когда зажигается лампочка, и в объектив попадает неловкий толстый подросток, разучившийся говорить и плакать, начинается долгая дорога превращений для каждого из участников.

Постепенно суровый зрачок перестает пугать, стена между наблюдающим и наблюдаемым истончается, исчезает вовсе. Взаимная пристальность мальчика, нуждающегося во всецелой любви, и женщины, уставшей от собственных компромиссов, делает их семьей. Не в рамках кинопроекта, документального фильма, призыва, исповеди, социального этюда, не в игровых условиях эксперимента, а по-настоящему, навсегда. Однако и это не всё.

Многие принципиальные нерешенности делают анализ этого фильма затруднительным и почти неприличным. Комковатая тишина, запинка в речи уверенного критического голоса вызывает старые, но как будто заново сложившиеся вопросы: где граница кино и жизни? как отделить социальную драму и драму личную? как сочувствовать, не впадая в жалость? сколько аутизма в «нормальном» человеке, и как он его скрывает?

Вопросов фильм вызывает много, но есть в нем и один ответ, пусть и на менее планетарную задачку. В начале фильма Аркус говорит, что Антон изменил её жизнь. Приняв это утверждение, зритель ищет перемену. И в итоге находит её совсем не там, где ожидал. Не в искривлении быта, не в вырезанной и отданной безвозмездно части жизни, не в избавлении от шор – перед нами вовсе не очередное нетерпение сердца, столкнувшегося с изолированным миром того или иного недуга, и открывшего для себя, сколько страданий скрывается за пределами привычного благополучия. Изменение происходит в отношении к людям здоровым, к людям любым, к людям как к явлению. Прикоснувшись к Антону, автор, а с ним и повествование, в продолжении жеста прикасается и к другим героям, делая каждого хоть на секунду центральным, обладающим самостью и правом на ошибки. И будто бы даже взгляд объектива начинает как-то по-особенному дотрагиваться: камера пристальнее смотрит на маму Антона, на его отца, на жену отца. На волонтеров и врачей, на всех, кто так или иначе попадает в эту историю, или просто – в кадр. К концу фильма даже прохожие кажутся близкими, значительными и участвующими. Кажутся особенными и беззащитными не меньше, чем мальчик в заглавии. Может быть, именно эта смена фокуса и помогала Аркус и её единомышленникам прорываться в закрытые кэмпхиллы и даже к сердцу ушедшего из семьи отца.

Встреча с аутизмом Антона излечивает аутизм Любы. Этот тезис подан обнаженным текстом, когда скрываться по правую руку от оператора стало бесполезно. Примечательно, что эта вовлеченность начинается не с материнского сочувствия, а с влюбленности, с узнавания собственного темперамента. Подкупает в Антоне не беззащитность калеки, а сильные, спорные качества. Нежелание прощать. Острое чувство отдельности. Сила внутреннего Другого – неуживчивого, принципиального, бесконечно ранимого. Когда Антон читает «Парус» Лермонтова, звенящее созвучие текста и особенной интонации героя оказывается сильнее спекулятивности этой картинки.

Вообще многое не просто так – фильм, безусловно, подставляется под обвинения в излишней выборочности материала. За скобками этих обвинений надо признать, что безошибочно бьющие детали делают его почти игровым. Не в смысле художественной лжи (которой, кажется, мало или совсем нет), а на уровне перекличек, вставок, правильных штрихов – тех непрямых способов говорения, которые заставляют зрителя верить художественному кино больше, чем документальной истории.

Нас допускают так близко, что мы видим всё одновременно как память собственного зрения (и оттого, наконец, не принуждаем себя к сочувствую, а чувствуем сами, в полный вздох) и как отвлеченную, извечную материю, равную для всех, как литературный сюжет. Со своим началом, развитием, кульминацией и эпилогом – под вишневыми деревьями отцовского дома. Пусть и понимаем, что за титрами борьба Антона и за Антона продолжится. Однако тут, в саду, в безмолвной прогулке, настала какая-то финальная правда, до которой теперь нужно только вновь и вновь тянуться, дотягиваться, дотерпевать.

Путь, пройденный Антоном, Любой, оператором Алишером и другими, от призрачного и искристого лета на Онеге до отцовского дома под белыми вишнями, – это всё-таки одиссея, наполненная смыслом гораздо большим, чем любое социальное высказывание.

Этот фильм вдохновит чувствительных граждан на штурмы законодательства. Но, главное, он вдохновит всех, до кого сможет достучаться, на труд близости.

Я тут рядом.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67