«Некоторыми возможностями созерцания я обязан изучению дурманящих веществ, чему я посвятил первое страшное время после войны. Полагаю, что мне с известной степенью систематики удалось тогда исследовать всеобщую в Германии, глубоко обоснованную потребность броситься из реальности в кипящий котел дурмана».
Эрнст Юнгер. Рискующее сердце.
Юнгер Э. Рискующее сердце / Пер с нем., сост., вступ. ст. и коммент. В.Б. Микушевича. – СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2010. – 320 с.
В данном сборнике опубликованы произведения Юнгера, написанные в промежуток между появлением двух основных текстов – принесшего первую известность военного дневника «В стальных грозах» (1920) и оформившего его репутацию мыслителя, создавшему ему прочную славу «Рабочего» (1932): это и роман «Лейтенант Штурм» (1923), и «промежуточная проза» «Рискующего сердца» (1929), и несколько журнальных статей 1925 – 1930 гг.
Прозе Юнгера присуще не только уникальное внутреннее единство, но и текучесть форм – граница, отделяющая его художественную прозу от публицистики или философских рассуждений, условна и подвижна, жанровая природа, как это свойственно модернистской прозе, неопределенна – и автор не стеснен ею, создавая по сути единый текст, в котором публицистика перекликается с романом, а роман переходит в философский набросок. В дальнейшем Юнгер сделает своими основными жанрами дневник и эссе, т.е. формы, наименее стесняющие автора – а дневник к тому же позволяет избавиться и от принуждения последовательности, где порядок изложения задается лишь внешней, данной временем, последовательностью, а единство вынесено за пределы текста, фокусом оказывается взгляд автора, а не тема или предмет, где субъективность видения в чистом порядке временной фиксации оборачивается возникающей объективностью. В «Рискующем сердце» Юнгер уже практически находит эту последующую, «свою» форму, где «поэзия» и «реальность» (в двусмысленной русской традиции оборачивающаяся «правдой») не противостоят друг другу, а поэзия оказывается тем, что способно раскавычить реальность.
Юнгер в 20-е годы питал особенное пристрастие к «тяжелым» словам – «кровь», «почва», «жизнь» и т.п. Он писал, обращаясь к своему опыту, опыту своего поколения, о необходимости «плотности» жизни, ее тяжести и осязаемости, чтобы она имела ценность, о личности, которая обретает смысл только тогда, когда служит чему-то внеличностному. Главное здесь – само ощущение «служения», «несения»: Юнгер с пренебрежением относится к спорам «об идеях», важны не они, а то, как они переживаются, что они значат для поступка, для действия – их реальность:
«Быть националистом сегодня – значит нести в себе сознание, что старое время исчерпано и предстоит идти по совершенно новым путям. В 1918 году на свет были еще вытащены обветшалые стяги Великой французской революции. Но вознесенное тогда в пламенеющем великолепии кровью и волей к жертве сгодилось лишь на то, чтобы послужить прикрытием для отвращения к жертве. Может быть, все это считалось желательным, но никто больше не верил в это [выд. нами – А.Т.]. Вот великое различие. Но мы жаждем веры, жаждем того, что можно любить самоотверженно, ради чего стоит принести любую жертву. Вопреки, а, может быть, именно благодаря всему пережитому мы видим в последней войне только начало, но не завершение нашей приверженности к нашей немецкой нации» (Национализм, 1926, стр. 282).
Французская революция была «волей к жертве», ее формальные «наследники» в ноябре 1918 г., напротив, оказываются движимы желанием избежать жертв. Юнгерово отвращение к «немецким революционерам» связано именно с тем, что они не отваживаются быть революционерами:
«Немецкий коммунизм не был русским коммунизмом. Там была идея, и ее осуществляли несмотря ни на что. Боролись внутри страны и боролись на границах. Делали историю, а у нас делали говорильню. В России ради целей, которые можно одобрять или не одобрять, искореняли целые слои населения и под руководством царских офицеров вторглись в Польшу, тогда как у нас в колебании между стилем кафе и позорными, но скучными поступками сказывалась только внутренняя слабость» (Метод революции, 1925, стр. 267 – 268).
«Позорными, но скучными»: собственно, ключевое противопоставление для Юнгера. Есть враг как на войне – тот, кого мы стремимся убить, и кто стремится убить нас, но эта вражда покоится на более фундаментальном союзе, этого врага мы уважаем, и уважение к нему проявляется в том числе и в готовности биться до последнего, поскольку бой здесь есть бой равных. В «Лейтенанте Штурме» главный герой, размышляя о противнике, представляет его подобным себе – возможно, так же, как главный герой посещал Лейпцигский университет, тот учился в Оксфорде, его опыт и чувства представляются Штурму близкими к своим – этот враг оказывается двойником – он враг, но Штурм не испытывает к нему ненависти, а близость в свою очередь не устраняет, но, напротив, укрепляет решимость борьбы. Братство сражающихся, взаимно уважающих друг друга – и от того непримиримых в своей борьбе, как в финальных репликах романа, за которыми умирающий Штурм почувствует, «что его затягивает водоворот старинной мелодии»:
«“You are prisoners!” - крикнул им голос. Штурм уставился в лицо сапера. Оно пылало белым пламенем. “No, sir” – раздался ответ, сопровождавшийся пистолетным выстрелом» (Лейтенант Штурм, 1923, стр. 104).
Юнгер по возрасту и отчасти по биографии принадлежит к тем писателям, что войдут в историю литературы под данным им Гертрудой Стайн именем «потерянного поколения». Для последнего война – опыт «абсурда», обнажающий хрупкость гуманизма и одновременно придающий ценность последнему. Для Юнгера война, напротив, «событие смысла», исходя из которого только и возможна подлинная человечность – отменяющая (или преодолевающая – тут ветвление мысли) пустоту, фактический нигилизм, к которому ведет гуманизм (Рискующее сердце, 1929, стр. 228). «В героическом, брутальном модерне 30-х годов, – фиксирует Петер Козловски, – жертва – это придание смысла бессмысленному, самопожирание ради воли к власти»[1]. Только жертва делает осмысленным действие, превращая его в поступок, эпизод оборачивая в событие. «Нация», «национализм», что угодно еще – здесь совершенно вторичны. В «Лейтенанте Штурме», описывая опыт своего героя, неприкрыто автобиографического, Юнгер говорит:
«Кто бы мог мечтать о подобных ощущениях два года назад? Что за этим стояло? Отчизна? Да, конечно, и Штурм не мог не поддаться хмелю 1914 года. Но лишь после того, как его дух абстрагировался от идеи отчизны, на него повеяло всей мощью силы, которая двигала им. Теперь надлежащие к разным народам давно казались ему влюбленными, из которых каждый клялся в верности одной-единственной и не подозревает, что все они одержимы одной любовью.
<…> Новое восприятие мира рождалось в новом поколении, проходящем через древний опыт. Эта война была первичной тучей психических возможностей, зараженных взрывчатым развитием; тот, кто усматривал в ней лишь грубое, варварское, вышелушивал одно лишь качество из гигантского комплекса, как и тот, кто видел в нем лишь патриотическую героику» (стр. 55, 56).
«Для чувственного в модерне тело тождественно самой ценности, для героизма модерна тело – это форпост, которого не достигают чувства»[2], – пишет Козловски, размышляя над текстами Юнгера 1920-х – 30-х годов. В чувственности и чувствительности боли избегают, герой и рабочий (что роднит последнего с героем) боль претерпевают, выдерживают.
Героика Юнгера – героика безличного, в котором личное обретает свою ценность; герой модерна отдает себя безличному, в этой отдаче обретая себя: «Отдельная судьба сошла на нет перед борьбой, разыгрывающейся в таких масштабах. <…> В смерть бросались, не помня себя, и она настигала, приходя неизвестно откуда. <…> Грубый натиск масс на массы, кровавая схватка производства с производством, изделий с изделиями – вот что такое была битва» (Лейтенант Штурм, 1923, стр. 44 – 45). Прежние ценности, прежние представления отбрасываются не потому, что они плохи – они просто перестали быть ценностями, о них можно по прежнему «болтать», но в них невозможно верить:
«Положение, в котором опознается наш инстинкт, все еще таково, что видимы только изображения ценностей в столетие, руководимое рассудочным познанием, тогда как жизнь уже подвержена колдовской силе новых, затаенных образов. Это приводит действующие порядки и все настоятельнее заявляющие о себе ценности к столкновению, исход которого сегодня еще не решен» (Рискующее сердце, 1929, стр. 187).
Юнгер настаивает, что все, что реально – это то, что готово к борьбе, и если пацифизм реален, то он также является бескомпромиссной борьбой – «войной против войны» (Пацифизм, 1925, стр. 276 – 277).
Ключевая тема Юнгера – здесь вновь остается согласиться с П. Козловски – это тема «модерна», его форм и путей. Современная ситуация постольку представляется Юнгеру столь тяжелой и опустошающей, поскольку то, что давало плотность и осмысленность существования ранее, уже отошло – и современная цивилизация предстает как нигилизм, где различные обрамления гуманизма, либерализма и т.д. лишь форма, прикрывающая пустоту:
«Катастрофам внутри цивилизации присуще такое гнетущее воздействие, потому что здесь утрачены все глубинные источники помощи. По мере того как мы пытаемся обезопасить себя от внешних опасностей, - а не в этом ли наивысшее устремление нашего времени? – по мере того как мы растворяем наши связи в юридических отношениях, давая свободу действий индивидууму, мы отсекаем себя от сообществ, дающих нам возможность прийти на помощь к самим себе» (Рискующее сердце, 1929, стр. 226 – 227).
Однако «так подготавливается и час крысолова – тех великих волшебников, которым вверены старинные, завораживающие своей жутью мелодии» (Там же, стр. 227). Только рискуя, только испытывая смертельную опасность, можно обрести реальность – уклонение от риска оказывается уклонением от самого существования:
«Наша надежда почиет на молодых людях, страдающих повышением температуры, когда внутри них – разъедающий зеленый гной омерзения; наша надежда почиет на душах, которым свойственно grandezza [«величие», ит.], чьи носители, как больные, крадутся среди упорядоченности кормушек. Наша надежда – на восстание, противостоящее господству задушевности, нуждающееся в оружии разрушения, направленном против мира форм, во взрывчатке, чтобы расчистить жизненное пространство для новой иерархии» (Там же, стр. 231).
Уже в это время, говоря о «часе крысолова», Юнгер говорит о риске и искушении – в том числе понимая под ним и риск «полной гибели всерьез», но, на его взгляд, любая опасность лучше существующего положения:
«…У каждого человека свой собственный дьявол. А если воспользоваться языком осторожного красноречия, избегающего точных данных, каждый человек своим существом наталкивается на вполне определенный слой зла. Правда, с течением времени дьяволы в значительной степени перестали быть интересными и несколько обессилели, ибо также и к ним относится то, что сказал Готье: “La barbarie mieux que la platitude”. Не успели черти после строгих оледенений протестантизма, рационализма и Просвещения несколько оттаять при романтизме, как пришествие демократии, которая не что иное, как их собственная тень, снова заставила их отползти. Они любят смаковать ценности, так как питаются душами, и потому обречены на иерархию, и сегодня им плохо приходится, как всем, кто вынужден довольствоваться продуктами нынешних кухмистерских. Так, если утверждать, что у каждого человека свой собственный дьявол, то это возможно, лишь когда речь идет о действительном человеке, тогда как истинное существо обывателя выражается как раз в том, что даже зло ему недоступно» (Там же, стр. 215).
С той стороны подстерегает «радикальное зло», здесь – «даже зло ему недоступно», судьба отверженных душ «Божественной комедии», достойных лишь 8 строк. Переоценка у Юнгера произойдет как раз на рубеже 20-х и 30-х годов, когда он придет к выводу, что далеко не всякий риск, не всякий выбор предпочтительнее его отсутствия. Ведь первоначальная ставка состояла в том, чтобы осмелиться на радикальный нигилизм, и тем самым преодолеть половинчатый, прикрытый, разрушающий человека изнутри нигилизм либеральной европейской цивилизации. Казалось, что преодолением нигилизма будет последовательный нигилизм. С начала 30-х для Юнгера оказывается дифференцированным уже сам риск – далеко не всякая решимость, не всякий радикальный выбор есть то, чего надлежит желать как преодоления ложного, безрискового существования. Переиздавая «Рискующее сердце» в 1936 г., Юнгер устраняет из него большую часть фрагментов, звучащих патриотически или националистически, из-за чего на передний план выступает сюрреалистическая зазеркальность. Мотивы подобного решения проясняет письмо к брату, Фридриху-Георгу:
«В условиях дурного морока и обмана мысль оказывается опасной уже потому, что она справедлива, и умы, располагающие верной мерой, употребляются зеркалам, где мир теней отражается в наготе своего ничтожества… Не в последнюю очередь господство черни, завладевшее также языком, это пристрастие ко всему скверному, дешевому, затхлому, искусственно взвинченному обострило мою мысль и ответственность [выд. нами – А.Т.]. Сегодня бывают хорошие вещи, которые больше нельзя высказывать» (цит. по – Рискующее сердце, стр. 311).
В эпоху легкости слов и отсутствующих смыслов он считал необходимым использовать «тяжелые» слова, в момент торжествующего индивидуализма говорил о массах и надличностных смыслах как единственных, существующих реально, не принадлежащих человеку, но которым человек принадлежит. Когда то, что слышали в его словах, стало стремительно превращаться в реальность, Юнгеру оказалось не по пути с этим движением: впрочем, он всегда оставался одиночкой, «авантюристом» в старинном смысле восемнадцатого века. Его пренебрежение к либеральным гуманным ценностям стремилось быть пренебрежением героев XVI века к «мелким людишкам», неспособным ни к чему «великому и достопамятному»; он стремился переплавить эту героику в новый век «тотальной мобилизации». Он рассчитывал, что его слова будут восприниматься всерьез – в 1930-е оказалось, что многое было воспринято слишком всерьез.
Примечания:
[1]Козловски П. Миф о модерне: Поэтическая философия Эрнста Юнгера / Пер. с нем. М.Б. Корчагиной, Е.Л. Петренко, Н.Н. Трубниковой. – М.: Республика, 2002. С. 61.
[2]Козловски П. Указ. соч. С. 60 – 61.