Дуцзинъянь - небольшой, с виду ничем не примечательный городок в пятидесяти километрах к северо-западу от Чэнду. Но в китайской истории он занимает совершенно особенное место. Здесь в середине III в. до н.э. была построена крупнейшая в древнем Китае гидротехническая система, действующая до сих пор. Ее создателем был чиновник Ли Бин, назначенный правителем Чэнду вскоре после того, как Сычуаньская котловина стала владением царства Цинь. В этих местах река Миньцзян, делая резкий поворот, вырывается из предгорий Тибета на равнину. Каждый год на реке случалось сильное наводнение, причинявшее огромный урон крестьянским хозяйствам. Под руководством Ли Бина здесь были прорыт обводной канал, а ниже по течению реки создана сеть оросительных каналов, что избавило народ от наводнений и позволило превратить окрестности Чэнду в цветущий край. Успехи земледелия заложили прочную основу для военного могущества Цинь. За тридцать лет это окраинное полудикое царство разгромило всех соперников и объединило Китай.
Имя Ли Бина окружено в китайской традиции ореолом благоговейного почитания, тем более что, по странному стечению обстоятельств, именно в этих местах, по преданию, родился мифический правитель Юй, прославившийся тем, что он укротил мировой потоп и "направил течение рек". Не нужно пояснять, какое важное значение в Китае, величайшей земледельческой стране мира, имели мелиоративные работы. Ли Бин стал образцовым чиновником Поднебесной, места его трудовой славы охотно посещали знатные особы. Не обошли их вниманием и руководители КНР. Именно здесь в 1959 году Мао Цзэдун объявил о своем печально известном плане "большого скачка" - совершить за пару лет прыжок в коммунизм. Увы, грамотный гидротехник - плохой помощник председателю-фантазеру: "большой скачок" провалился, ввергнув страну в разруху и голод.
Ли Бин был в своем роде типичным продуктом политического уклада Цинь, где ценили не знатность и хорошие манеры, а деловитость и эффективные законы. Он был человеком эрудированным, трезво и практически мыслящим. Между тем место, в котором начали строить канал, считалось святым: там издавна поклонялись "духам реки и камней". И вот появилась легенда, повествующая о том, как Ли Бин вступил в схватку с речным богом, имевшим облик быка, и победил его с помощью своей служебной печати. (Ритуальные бои человека с быком существовали в тех краях с незапамятных времен.) Позднее место быка занял рогатый речной дракон. А сам Ли Бин вместе с сыном, продолжившим дело отца, был обожествлен простым народом: два раза в году в храме, посвященном ему, окрестные жители устраивали пышные празднества, не забывая, впрочем, почтить и его поверженного противника - Драконьего Царя. Для современного историка легенда о Ли Бине - победителе дракона примечательна тем, что в ней отобразился основополагающий имперский миф: герои империи, осуществляя свою цивилизаторскую миссию, как бы перенимают силу архаических богов, но обращают ее на пользу людям, придают ей моральный смысл.
Миф империи - это миф добродетельной техники или, если угодно, эффективной добродетели. Он оправдывается разумностью всеобщего этико-космологического порядка. Еще и в наши дни почтенный пекинский даос Цао Синьи на первой же странице своего комментария к главному даосскому канону "Дао Дэ цзин" заявляет, что действие Великого Пути в том и состоит, чтобы пустить воды рек на крестьянские поля, заставив драконьих царей служить людям. Для китайского "служителя культа" заявление отнюдь не экстравагантное. А боги китайского пантеона были, на самом деле, обожествленными чиновниками, чья власть проистекала из их добродетели, "всепокоряющей силы сердца".
Имперский миф, как и весь имперский уклад, имел, таким образом, двухслойную структуру наподобие все той же двойной спирали. Правящая верхушка империи преклонялась перед силой добродетели, а ее любимые литературные формы - это афоризм, анекдот, лирическая сентенция, в исторических жанрах - летопись. Такого рода словесность отличается минимализмом формы, тяготеет к собственному пределу, самоупразднению в бессловесной текучести практики. Она требует перевести внешнее знание во "внутреннее постижение". Что же касается повествования, то оно было вытеснено в область фольклорной фантастики и сплетни, питая маргинальные, даже скандальные жанры.
Комплекс исторических памятников Дуцзянъяня складывался стихийно на протяжении многих столетий. Но он служит поразительно точной иллюстрацией китайского миросозерцания. Заплатив немалую для китайца сумму - 80 юаней (почти 10 долл.), посетитель сначала попадает в самый поздний слой культурной истории этого знаменитого места. Здесь разбит парк в традиционном для Китая "стиле Хаоса" с прудами и беседками, цветниками, извилистыми дорожками, причудливой формы камнями и проч. Вдоль сада проложена аллея с современными статуями образцовых чиновников. Аллея заканчивается широкой каменной лестницей, которая выводит к "Храму покорения дракона", впервые построенному в начале IV в. Перед храмом непременная большая курильница с дымящимися благовониями. Внутри - статуи Ли Бина и его сына в традиционном обличье божественных управленцев. Надпись вверху напоминает о верховенстве добродетели: "Сердцем можно победить дракона". Боковые помещения завешаны фотографиями, запечатлевшими многочисленные посещения храма официальными лицами. Нынешнее здание храма и статуи всеобщих любимцев относительно новые, но здесь же есть и древнее изваяние Ли Бина, найденное в 1974 г. Судя по надписи на нем, его сделали в 168 г. (дата окончания работы указана с точностью до дня) и поставили у реки для "успокоения вод". (По иронии судьбы статуя была, вероятно, смыта паводком и ушла в прибрежный песок, но эта "месть дракона" в историю не попала.) Каменный Ли Бин имеет почти три метра в высоту и вытесан довольно грубо: по-видимому, заказчики из местной управы отводили ему в первую очередь техническую роль, пусть даже с явным магическим уклоном (отделить технику от магии в древности почти невозможно; известно также, что сам Ли Бин поставил на своем канале три каменные статуи для измерения уровня воды). Победитель дракона одет в длинный халат древнего покроя, из-под которого выглядывают носки туфель. Руки сложены у груди в церемониальной позе, на губах застыла тихая улыбка, немного напоминающая улыбки китайских будд раннего средневековья; лицо излучает покой и довольство, напоминая о том, что моральное усилие - само по себе награда и счастье. Глаза большие и круглые (интересная особенность местной скульптуры, свойственная уже бронзовым маскам 2 тыс. до н.э.), но с закрытыми веками, незрячие. Первый инженер Китая несет службу и, значит, пестует добродетель. Как сказали бы древние китайцы, он "превозмогает себя и вмещает в себя мир". Перед нами не индивидуальность, а символический тип - наследник родового предка и образ нравственного совершенства, которому в Китае покорны даже духи. Стилистика прямого как столб истукана выражает идею иератического жеста, стилизации как внутреннего совершенствования. Этот акт самовозрастания воли, придавая жизни смысл, порождает речь. И он же, будучи обращенным на самое себя, не нуждаясь в выражении, обрывает ее. Так что при всей его примитивности, древнее изваяние Ли Бина кажется вполне продуманным и не случайным. Вообще-то при желании древние китайцы умели придавать пластическому изображению индивидуальные черты. Достаточно вспомнить знаменитых глиняных воинов из гробницы первого китайского императора Цинь Шихуана, чьи лица имеют явное портретное сходство с их прототипами. Правда, подобный реализм касается только лиц, сами же статуи собраны, как куклы, из готовых деталей. Так что портреты императорских воинов как раз лишены психологизма и предстают, скорее, симптомом "нарциссического избытка желания", жажды самоотождествления с внешним образом - этой тайной пружины тоталитаризма и упаднической чувственности (одно ничуть не исключает другого).
От "Храма покорения дракона" открывается живописный вид на реку Миньцзян, к которой с одной стороны подступает почти отвесный горный кряж с кумирнями и скитами. Где-то здесь, по словам таксиста Чжэна, безвыходно сидит в пещере патриарх его школы ушу. Спускаюсь к реке и перехожу ее по висячему мосту, который существует здесь уже больше тысячи лет. Пройдя вверх по течению примерно с километр, опять пересекаю реку по такому же раскачивающемуся настилу и наконец подхожу к "Храму двух правителей" (так именуют здесь Ли Бина с его сыном). Храм необычный: он располагается на крутом лесистом склоне горы, так что китайский образ священного пространства - Хаоса развернут здесь в вертикальном измерении (понятия условны: Хаос не имеет образа и не может быть "развернут"). Планировка храма - результат стихийной застройки за полторы тысячи лет, и она лишена обычной для Китая симметрии вдоль центральной оси. Взору открываются (а точнее сказать - перед взором скрываются!) разбросанные в лесу полтора десятка павильонов, кумирен, башен, галерей, каменных стел с надписями и других архитектурных деталей. Невозможно ни составить целостное представление о пространстве храма, ни увидеть целиком отдельные здания - там и сям проступают только их фрагменты: задранные вверх коньки крыш, ворота, углы, части фасада. В названиях строений господствует даосская символика: поминаются обожествленный Лао-цзы, небожители, яшмовые девы, Темный дракон, Белый тигр и проч.
Само устройство храма предполагает столкновение двух противоположных перспектив созерцания: снизу вверх и сверху вниз. Не менее разителен контраст между дальним и ближним планами: вдали расстилается долина Миньцзян с цепями гор на горизонте, вблизи же взор загораживают лесная чаща и рукотворный лес архитектуры. Движение "самосокрытия", свойственное пространству храма и его отдельным объектам, а также вкус китайцев к миниатюрным образам указывают на третье измерение китайского Хаоса: наличие в нем сокровенной, внутренней глубины (о чем уже говорилось в связи с символикой тыквы-горлянки).
Вход в храм украшают наставления, оставленные Ли Бином, - summum bonum гидротехнической мудрости Китая. Вот "наказ из шести иероглифов":
"Дно делайте глубже, дамбы насыпайте пониже".
А вот "истинное речение из восьми иероглифов". Черные знаки на мраморной доске поучают:
"Канал поворачивает - срезайте углы. Канал прямой - углубляйте середину".
С иероглифа "середина" начисто стерта черная краска, и он почти неразличим на фоне белой стены. Забава стоящих рядом китайцев позволяет догадаться о причине этого. Они по очереди встают напротив этого иероглифа, поворачиваются кругом с закрытыми глазами и, вытянув вперед руку, идут к нему, явно желая коснуться его рукой. Почти все промахиваются под веселый хохот товарищей. А дело в том, что знак "середина" означает буквально "сердце", и все изречение можно прочитать иначе: "Достигаешь прямоты, исходя из сердца". Оказывается, в Китае и техническая инструкция может быть написана поэтически-иносказательным языком и притом способна учить морали! Но метаморфозы классики на этом не заканчиваются. Фольклорная стихия возвращает каноническому слову его буквальный смысл, питающий психологический реализм и здравомыслие житейской мудрости. В теплоцентраль канона обыватель самовольно врезает кран и через него отапливает свой незатейливый быт, потихоньку - или, говоря советским языком, "явочным порядком" - выстраивая модернистское "положительное" миросозерцание, в действительности вторичное, несамостоятельное, но дарящее простым людям их простые радости. Ученому китайцу оно не могло не казаться наивным и даже вульгарным. Уж он точно имел право сказать, что мы живем в век опошленных истин...
Прогулка по храму - все то же хождение по лабиринту, погружение в пульсирующее не-единство Хаоса, непрерывная череда утрат и находок. Наиболее примечательное место в нем - ажурная, словно парящая в воздухе "Башня радости" (середина XVIII в.), три яруса которой принято соотносить с тремя ступенями (само)творения мира в даосизме: "Дао рождает одно, одно рождает два, два рождают десять тысяч вещей". Башню облюбовали продавцы сувениров, а с ее верхнего яруса открывается прекрасный вид на долину Миньцзян. Рядом с башней - непременная в китайских храмах высокая сцена для театральных представлений, которые устраивали, в первую очередь, "для увеселения духов" (в Китае слова "театр" и "веселье" обозначались одним иероглифом). Представления могли идти здесь и ночью, в отсутствие зрителей. Подобно тому как в семейном жертвоприношении предкам последние поглощали "духовную" субстанцию жертвенных яств, а людям доставалась их низменная "материальная" составляющая, в китайском театре люди видели только внешнюю, вторичную сторону представления, тогда как духи могли созерцать сокровенную матрицу театральной игры, совпадавшую с полнотой бытия и потому - с чистой радостью жизни.
Жизнь "как она есть" - высшее откровение мира. Радуйтесь, господа постмодернисты: лиотары, бодрийары, агамбены. Пустота китайской сцены дарит вам тот сухой остаток опустошенных смыслов, то пепелище культуры, которыми грезит современная Европа. Но на выжженном месте, как известно, буйно всходит молодая жизнь. Все богатства мира даются нам буквально за ничто - за один миг самоотсутствия. Мир расцветает в пустоте сердца, которое предоставляет всему свободу быть. Быть не чем-то, а просто таким, каким нельзя не быть.
Не здесь ли сокрыто подлинное условие человеческой социальности, наша чистая сообщительность, которая ставит предел всякому сообщению? Нет ничего вне этого сердца. Нет ничего прочнее и долговечнее этой хрупкой жизни. И один из самых популярных персонажей китайской сцены - "низвергнутый на землю небожитель", веселый чудак, который, даже получив от Небесного царя прощение, не хочет покидать землю. И то верно: отринутость - самый верный признак неиссякаемого сопротивления и, следовательно, власти. Император, отрешающий от себя святого, перестает быть правителем.
Таков китайский миф: имитация сказа о несказанной слитности слова и бытия; обещание невозможного, которое и есть единственная неизбежность, ибо оно есть только возобновление чистой (за)данности жизни; обещание того, что никогда не есть, но одно остается вовеки.