Чистая работа

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

А.С.Пушкин

Удивительные метаморфозы происходят как раз с самыми важными понятиями, и притом не только логические, но и по ходу истории. Восточная мудрость почти юмористически возвещает: "Пустота не пуста, вот настоящая пустота!" А в России у пустоты свои приключения. Россия началась как "пустое место между Европой и Азией" (Даниил Андреев), прошла через мечту о "милой пустыни" и пришла к "пустыне реального" или, поправляя немного Жижека, к технократическому пустырю. Ничего особенно русского. Просто Россия есть, по слову Гефтера, "мир миров". Всем мирам мир. И ничто человеческое не проявляется так ярко и полно, как в этом самом русском, самом просторном, самом пустынном из миров.

Что делать? Учиться пустынножительству. В пустыне человек один. Пустыня - самая чужая человеку среда, и таков же виртуальный мир информатики, который растет без оглядки на человека, делая его лишним на этом празднике оцифрованной жизни, расчеловечивая его. Но технократическая пустыня, подобно пустыне физической, не пуста. Она заполнена электронными миражами, которыми бредит бездомный, уже не несущий ответственности за мир человек. Безмирный человек, бесчеловечный мир - вот тоскливый выбор современности. Чуть изменив угол зрения, мы увидим в этом неустройстве современной жизни глубокий разлом внутри самого человека, расколовшегося на супермена, "царя природы" и недочеловека, живущего "основными инстинктами". В общем-то закономерный результат нигилистической "воли к власти". Результат, естественно, парадоксальный: чем сильнее хочется власти, тем она недоступнее. "Аз воздам". За что? За себялюбие, глубоко безнравственное.

Но если в раскуроченной до конца материи обнаруживается только пустота, то пустыня становится реальной. В таком случае, быть может, и гибельность пустыни указывает выход? Известно ведь: "где опасность - там спасение". Теперь это спасение может прийти только из одного источника: из внутренней прерывности, смыслового переворота, сокрытого в идее пустынности. Ведь пустота, чтобы быть собой, должна опустошить себя и обернуться... полнотой всего. Человек воистину очеловечивается, когда упирается в свою конечность, в точку своего преображения. Смысловая прерывность в семантике пустоты - единственная ниточка, связывающая современного человека с трансцендентным Богом. К Богу приходят в пустыне, потому что пустыня есть место абсолютного странствия.

Самый просторный мир всего нагляднее предъявляет и скрытую в сердце человеческого существования предельность. Он хранит себя и хранится в себе. Для стороннего взгляда он вечно теряет себя, не тождествен себе и, даже населенный человеком, чужд себе. Настоящая Россия - всегда другая. В этом вся сущность ее народного бытия. Никто не сказал глубже В.В.Бибихина: правда России есть "молчание неустроенной земли... почти нечеловеческий вызов тем, в чьих руках оказывалась власть". И в ответ на молчание русской земли власть бессознательно стремится его заговорить, то и дело оговаривается и проговаривается. Отсюда вся тонкость "византийской" русской политики, в которой как раз меньше всего собственно политического. Правители России маскируют русское молчание в категориях менеджерства, "технического управления", за которыми, как водится, выглядывает кулак. Они поступают так, думаю, не потому, что понимают, в какой стране живут, исповедуют какую-то идеологию или держатся какой-то стратегии и даже, готов допустить, не из наивного властолюбия, а просто в силу внутренней логики русского уклада, безотчетно идя по пути наименьшего сопротивления. Охотно верю оппозиционным трибунам, кричащим о некомпетентности и неудачах власти. Но совсем не уверен, что предлагаемые ими планы "обустройства России" облагодетельствуют Отечество. Просто потому, что, пожив при семерых генсеках и трех президентах, уже не верю ни в какие планы (см. еврейскую хохму о самом простом способе рассмешить бога).

Если невозможно понять молчание Русской земли, то попробуем, по крайней мере, осмыслить его последствия. Вот первое, что приходит на ум: существует внутренняя связь между распахнутостью русского пространства в мир и замкнутостью, свернутостью в себя, вечным чванством русской власти. Одно зеркально отражается в другом. На языке интеллигенции это звучит почти обидно: "внизу власть тьмы, вверху тьма власти". Но интеллигенция и не может управлять Россией, поскольку ретива и рациональна и при всем своем народолюбии насаждает разделение между сознательным авангардом общества и несознательными массами; разделение, которое воспроизводит внутренний раскол в просвещенческом человеке. Интеллигенция не может понять, что именно смирение Русской земли сделало Россию великой державой. Ну а логически мы имеем дело с асимметричными отношениями, соположенностью несопоставимого. Власть предрасположена к западной метафизике самовольной воли, так что правительство в России - "единственный европеец", и притом в своем самоволии доводящий европейство до карикатурно-утрированного кесарианства. Безмерность Земли воплощает начало сохранения, уступчивости и в глубине народного сознания соотносится с кенозисом Христа, а пуще того - милосердием Богородицы. Совместность Царства и Земли исторически не имела институционального оформления и обозначалась рядом символических жестов, прежде всего подвигом юродства и сходными формами поведения. Невозможно представить русский быт без предписанного известным указом Петра "лихого и придурковатого вида" подданных его империи; вида, который одновременно обслуживает власть и защищает от нее, кажется бессильным со стороны и полон неукротимой силы внутри. Юродство иллюстрирует упомянутое выше семантическое смещение в языке и в этом смысле свидетельствует о метанойе, духовном преображении.

Вместо того чтобы в очередной раз прикладывать к России аршин западной индивидуалистической политологии, пора понять, что в глобальной политической теории основной водораздел проходит не между либерализмом, национализмом или социализмом, а между политикой субъективного действия и метаполитикой внесубъектной действеннности. Первое имеет отношение к предметности вещей и горизонтальным отношениям, второе - к качественности событий и вертикали состояний. Острый кризис модернистской политологии в условиях глобального мира демонстрирует, помимо прочего, нынешняя популярность конспирологических теорий, которые представляют собой попытку спасти идею рациональной гласности власти, переместив последнюю в негласную, заговорщицкую среду. Получается нелепость, какое-то деревянное железо.

Но поскольку речь идет о глобальных принципах, полезно присмотреться к опыту новейшей европейской мысли, тем более что русское миросознание всегда чутко реагировало на западные влияния, даже если в итоге вырабатывало иммунитет против них. Наиболее влиятельная в Европе феноменологическая школа после всех драматических поворотов ее истории так и не дала однозначного ответа на фундаментальный вопрос о природе сознания. В ее русле сложились две полярные точки зрения. Одна из них, представленная французским постмодерном (Деррида, Делез, Лиотар, Нанси), растворяет сознание в чистом различии как повторении неповторяемого. Другая, разными путями развитая М.Анри и М.Франком, возводит самосознание к априорному единству "самоаффектации". Давно известная собственно философская трудность проблемы заключается в невозможности рефлексии о самосознании при его несомненной предъявленности разуму. Самосознание задано нашему "я" как прикровенное знание себя, опыт близости к себе, интуиция чистой Встречи Никого Ни с Кем. Как знал еще Лао-цзы, первичное, дорефлективное знание своего "бытия в мире" допускает дифференциацию, символические или понятийные различия (по крайней мере, в рамках триады), но в своей фактичности предстает целым и неделимым единством. Таким образом, простая данность существования хранит в себе сложный мир. Или, как я говорю, мир не столько сложен, сколько сложен из себя. Все начинается прежде своего начала, приходит прежде своего присутствия. Отсюда следует, что человеческая социальность залегает глубже институтов общества, а всякая идеология незаконно переводит заложенную в самосознании недвойственность фактического и символического на язык логического тождества и его "объективных" истин. Здесь кроется объяснение того на первый взгляд странного обстоятельства, что, к примеру, национализм питается образами собственной чуждости - фольклорной экзотикой или прямо чужым наследством, причем необъяснимость этого факта в рамках националистического дискурса усиливает сопутствующие ему фобии и другие негативные аффекты(1). Национализм, по сути дела, утрирует естественные законы общественного сознания, которые прежде выражались в парадоксах народной мудрости, а сегодня заявляют о себе в моде, рекламе и прочих формах полувиртуальной и полностью виртуальной публичности. Истинное же величие русского мироощущения заключается как раз в его свободной "всеотзывчивости", чувстве родства людских сердец в их близости Сердцу Мира, заданному каждому вне и прежде идеологий.

Современный человек и жаждет, и боится встречи с себе подобным. Он знает, что машинерия виртуальности безжалостно эксплуатирует его самые сокровенные мечты. Спросить не с кого. Власть сегодня предъявлена в виде рассеивания силы, которым творится оцифрованный мир.

Что ж, примем этот удел: каждому не свое, а всем необщее. Новое задание человека состоит в том, чтобы опознать социальность первичного, дорефлективного самосознания ("сердца") под оболочкой общества. Это работа самопотери ради обретения себя. Чистая работа распредмечивания, небесная, не бесноватая, невидная, но безупречно действенная. Так работал чудесный мясник из притчи Чжуан-цзы: ни на что не смотрел и ничего не слушал, а только давал претвориться "одухотворенному желанию", т.е. вечнопреемственности самоаффектации в себе, и, достигнув сверхконцентрации сознания в этой "сосредоточенности на одном", "забыв себя и мир", преображался вместе с быком в символически дифференцированное поле гармонии, вездесущую конкретность "пустотного тела" бытия. В этом музыкальном континууме духовной жизни каждое мгновение проницает вечность, в настоящем раскрывается настоятельное. Такая внутренне сфокусированная работа профессионала-виртуоза - единственное спасение для человечества в его нынешней отделенности от мира экраном технологических систем. Альтернатива этой самоуглубленной работе духа - безответственная, бесстыдно публичная болтовня дилетантов.

Сказать, что заменивший собой общественность медиабазар погружен в грезы и фантазии, значило бы оскорбить самую человеческую из всех способностей человека - способность к воображению. Интуиция первичной самоаффектации, не знающей разделения на актуальные и виртуальные качества существования, предполагает опознание фантомной природы опыта и свободу фантазии, которая не очень заметным со стороны, но, по сути, кардинальным образом отличается от нарочитого фантазирования. Фантом условно реален, он - вне противостояния сущего и несущего. Неопределенность статуса фантомной реальности делает ее гарантом того избытка смысла, бездны творческих метаморфоз бытия, которые соответствуют избыточности "живой жизни". Недаром все великие религиозные традиции мира обладают развитой культурой фантомной визуализации. Практичные китайцы даже догадались вывести из опыта этого первичного видения свою стратегическую концепцию, согласно которой побеждает тот, кто посредством взаимной подмены ложных и реальных действий удерживает фантомную природу образов, заставляя противника самому определить, какой маневр подлинный, а какой обманный, и неизбежно ошибиться уже в силу необходимости сделать выбор. Живущий "избытком жизни" поистине обречен на успех, поскольку везде успевает: он упреждает обстоятельства. С принятой здесь точки зрения зло и насилие коренятся в стремлении разложить фантомное бытие на сущее или несущее.

Использование китайцами духовной работы в стратегических целях (их уникальное ноу-хау) напоминает, что в первозданной общности нет формального единства, что она - воплощенное различие и превыше всего - различие между непросветленными людьми, обладающими практическим знанием, и мудрецом, достигшим само-со-знания, в идеале единственного всечеловека, ибо он постиг единственность в себе. В конце концов, мясник работает с быком, а не наоборот. Работа самосознания учреждает иерархию, поскольку выявляет возвышенные и непреходящие качества жизни. Но в рассматриваемой перспективе стратегия и иерархия имеют прочное нравственное основание. У Лао-цзы они оправдываются самоотверженной любовью сродни любви родителей к детям.

Таковы условия для раскрытия новой - новой именно как хорошо забытой старой, даже извечно забываемой - "третьей" социальности, которая не совпадает ни с общественной организацией, ни с аномальной слитностью толпы. Эта общность выявляется "оставлением", отпусканием себя, способностью, как говорили древние даосы, "оставить себя в небесном" или, лучше сказать, пред-оставить всему небесный простор жизненного роста. В этом обществе, по словам тех же даосских мудрецов, "каждый живет сам по себе и не угождает другим", "люди не хотят знаться друг с другом", но, разумеется, не по причине своего индивидуализма, которому здесь попросту нет места, а потому, что связаны связью куда более прочной и безусловной, чем все внешние формы общежития: их связывает вечнопреемственность просветленного сердца и, следовательно, обостренное сознание своей конечности. Обитатели этого символически-реального мира - не столько параллельного "объективной действительности", сколько хранимого ею - "смотрят в себя" и не любят путешествовать, потому что "боятся умереть вне дома". Вообще, описания такого общества "незапамятной древности" носят импрессионистски-фантомный характер, подобно, скажем, легендам о Святой Руси - подлинной сердцевины русского народного сознания. Зримый образ этой прирожденной всем, для всех родовой и каждому родной социальности у всех перед глазами. Он запечатлен в свойственном религиозному искусству всего мира жанре миниатюры, являющей со-бытийность множества событий и, соответственно, сочетание открытости сознания небесному простору с вниманием к тончайшим нюансам восприятия; сочетание, которое ведет за пределы физического зрения и обнажает (удерживает) фантомную природу видения. И это тоже, как палехская шкатулка, чистая работа, оставляющая в неприкосновенности усредненно-обыденный образ мира.

Не знаю, как в Европе, но политика в России, по-моему, не должна быть чем-то меньшим, чем наследование (именно: на-следование) метаобщности, которая никогда не дана, а только преломляется в свою тень, обставляется историей. Проблема преемствования власти в России, так волнующая ныне отечественных политологов, на самом деле касается всех. Политика должна ограничивать господство и личную корысть ради предоставления всем и каждому свободы быть. Мао Цзэдун говорил в последние годы жизни: "Почему говорят о двух-трех моих преемниках? У меня их десять тысяч!" Вот слова мудрого политика.

Примечания:

(1) Если кого-то из отечественных националистов смущает то, что радетели русскости норовят возвести себя то к ромеям, то к "немцам" или даже к татарам, пусть утешится примером японцев. Эта, по общему мнению, самая националистически настроенная нация объявила венцом своего национального творчества институты и культурные формы, заимствованные из Китая и Кореи, а в последние сто с лишним лет столь же успешно выдает за проявление "истинно японского духа" вещи, пришедшие с Запада.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67