В пару к фильму Кирилла Серебренникова необходимо посмотреть картину Алексея Балабанова "Мне не больно". Обязательно!
Я специально пролистал первые попавшиеся глянцевые журнальчики и выяснил, в каком стиле тамошние обозреватели предъявляют упомянутых антагонистов. Фильм Серебренникова их, что называется, "по-хорошему прикалывает", а зато про картину Балабанова обозреватели говорят с высокомерной брезгливостью, дескать, "зачем она снята, непонятно" и, дескать, "едва-едва живая мелодрама".
Все нормально, все закономерно: квазибогема не хочет знать ничего человеческого. Между тем Балабанов сделал лучшую картину постсоветской эпохи. В этом фильме есть реальные художественные открытия. Сочи-2006 - это навряд ли Сталинград, но это не меньше, чем Бородино. Формальная победа одних и фактическая победа других. Страна посмотрит и первое, и второе, а после сделает надлежащие выводы. Страна в самое ближайшее время самоопределится. У ретивых продюсеров, хитроумно и настойчиво проектирующих страну-бутик, не получится ничего. Да и уже не получилось! Свидетельством тому балабановская полуудача, балабановский полушедевр.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою...
Этому самому Балабанову мое горячее персональное спасибо. Ровно в той же степени, в какой Серебренников выполнил заказ квазибогемы, Балабанов выполнил мой заказ и таких, как я. Балабанов уже второй раз превозмог немоту постсоветского социума. Сначала, давно, он, как умел, высказался о правде. Теперь же - о смерти и о любви. О том, что "любовь побеждает смерть", и все такое.
Случай Балабанова актуализирует категорию пути. Очень хорошо помню осень 1991 года. Я, непродвинутый слаборазвитый идиот, едва начал свое обучение во ВГИКе, а Балабанов тем временем выпустил первую полнометражную картину "Счастливые дни". Эта претенциозная экранизация Беккета буквально ошеломила столичную интеллигенцию. Помню, как несколько месяцев все они носились, шептались, полыхали восторженными румянцами, расточали ей письменные и устные комплименты, вручали ей бесчисленные корпоративные призы провинциального значения.
Поклонники говорили: "о!", говорили: "новое слово!" и "невиданная тонкость!", я же попросту не смог дотерпеть до конца сеанса, убежал. Именно тогда по-настоящему испугался и окружающей действительности, и всей этой некритичной, неумеренно восторженной перестроечной публики; догадался, что в обозримой перспективе мы вряд ли о чем-нибудь договоримся.
Я не любил и не смотрел Балабанова вплоть до второго "Брата". Я никак не мог понять необходимости в экранизации Беккета и Кафки. На первых порах Балабанов занимался тем же порочным, тем же безумным делом, которым занимаются эстеты теперешние: тиражировал элитарное. Знали бы нынешние претенциозные парни и девчата, насколько они опоздали!
Первый "Брат", которого я так и не захотел посмотреть от начала и до конца, который мне попросту неприятен, предъявил как раз элитарного героя. Грубо говоря, в образе Данилы Багрова зашифрованы потребитель Беккета, потребитель Кафки и герой знаменитого романа Камю. В первом "Брате" последовательно воспроизводятся отчужденность с дистанцированностью. Герой фильма - именно посторонний. В те времена умело и агрессивно проектировалась страна посторонних. Бестрепетно расстреливая окружающих людей из пистолета, Данила дистанцируется от них, такая вот метафора.
В первом "Брате" Данила словно бы говорит: "Я пришел ниоткуда, то бишь из книжки, мне не нужен никто, я буду один, по Беккету или по Кафке". В том фильме был замечательно точно подведен итог духовных исканий позднесоветской интеллигенции. Данила Багров - собирательное дитя оттепели! Оттепель объявила недавнее национальное прошлое тотальной ошибкой. А как жить в ситуации тотальной ошибки? А вот так: во всем сомневаясь и от всего дистанцируясь.
Я сейчас не про то, что "оттепель" хуже "сталинизма", конечно, нет; все эти слишком большие идеи - не моего ума дело. Я про социокультурные факты. Про причинно-следственные цепочки.
...Балабанов, и я уже писал об этом в связи со "Жмурками", безукоризненно играет крупностями, образцово работает с монтажным ритмом, со временем, с поступательным движением сюжета. Играючи делает то, о чем, допустим, Кирилл Серебренников не имеет ни малейшего представления. Кроме того, у Балабанова звериная социальная интуиция, немногим хуже киромуратовской. Однако в 90-е Балабанов, как и многие хорошие люди, был элементарно растерян. Но вот его пытливый ум выловил нечто из окружающего воздуха, но вот его умелые руки это самое нечто оформили - получилась картина "Брат", которая ставит диагноз сорока годам отечественной истории. Балабанов увидел тупик и растерялся еще больше. Испугался прежнего себя!
Испуганный, прислушался к едва оформившемуся социальному воображаемому нового типа.
"Брат-2" - картина, противостоящая просто "Брату". Ее истинный, ее глубинный пафос не в ксенофобии или агрессии, а в том, что до бесконечности тиражировать элитарное - нельзя! Общество, которое отваживается на такую логически противоречивую операцию, обречено на гибель. Подлинный смысл второго "Брата", равно как и новой балабановской работы "Мне не больно", понятен только в контексте творчества самого Балабанова. Хотя бы потому, что всю нашу прочую кинопродукцию всерьез считать киноискусством, то бишь художественным контекстом, нельзя.
Второго "Брата" Балабанов целиком сделал из социального воображаемого большинства народонаселения страны. А свои предыдущие работы он делал из локальных фантазмов грамотного меньшинства. Вот эту метаморфозу очень важно продумать и осознать!
Я уже восемь лет превозношу второго "Брата" до небес. Это, однако, не значит, что я солидарен с идеологией, которую прокламируют ее "положительные герои". Может, солидарен, но, может, и нет. Я слишком мелкая фигура, дело тут не во мне. Может ли большинство ошибаться? Сколько угодно, частенько. Однако, в случае кинематографа, в случае базовой, в случае не маргинальной, но массовой национальной культуры речь непременно должна идти о социальном воображаемом большинства. Социум, который принимается агрессивно навязывать этому самому молчаливому большинству Беккета с Кафкой, и власть, которая блокирует материализацию коллективного бессознательного низов, обречены.
Помните, из чего сделан второй "Брат"? Из коллективного недовольства и массовидной агрессии, только из них. Это был очень сильный и даже, рискну сказать, высокохудожественный ход. Балабанов произвел замену одного типа бессознательного на другое. Балабанов построил двухчасовую ленту на одной единственной эмоции. Интеллигенция испугалась (и, кстати, правильно испугалась, по делу), а народ, весь без изъятья, приобщился к этому национальному кинопродукту. Впервые за много-много лет. Вот что такое массовидная эмоция.
А что же такое картина "Мне не больно"? Это развитие идей второго "Брата". На уровне материала и на уровне сюжета - это плоховато, грубовато и дурновато. Здесь собраны клише, характерные для массового сознания нашего непростого времени. Я вот тоже испорчен тонкими книжками, ядовитыми идеями и разветвленными западными сюжетами. Я, к большому собственному сожалению, давно не "народ". Попсовые ходы, из которых состоит сценарий, мне глубоко неинтересны. Они мною пройдены, преодолены (снова тема пути). Я примерно знал содержание, я не верил, что Балабанов сделает из этого хотя бы нечто приличное. Но он сделал!
Эту картину нужно именно переживать! Нужно внимательно соинтонировать ее внутреннему движению, отдаваться течению ее времени. Балабанов гениально делает путь. Ты два часа сопротивляешься банальности и массовидности, ты живешь!
Узнавая, угадывая, грамотный и наученный, ты все время протестуешь, все время требуешь слома стереотипов. Но Балабанов назло тебе, невзирая на твои элитарные требования, подсовывает все более и более банальные штуки-дрюки!!
Поначалу идут какие-то жанровые благоглупости. Местами мелодрама, местами комедия, а местами фарс. Потом начинается тема смертельной болезни. Но все еще никого не жалко, ибо - известные избитые схемы, ибо чужие люди, потому что "кино". Внимание все время поддерживается за счет интересненького и смешного, за счет профессионализма, за счет дискурсивных сдвигов, намекающих на некую жизнь, существующую за пределами схематизма.
Как вдруг Балабанов решительным образом упраздняет фабульный схематизм. Герои объединяются, склеиваются в коллективное тело. Герои сначала пьют и плачут на кухне у врача (Маковецкого), а после еще больше пьют и еще пронзительнее плачут на бескрайней среднерусской равнине. Герои окончательно разваливают и сюжет, и жанр.
Туманная даль, костер, шашлык, водка, шалашик, бессмысленная болтовня, несмелые движения, очищенная от какой-либо сюжетности повседневность. Паузы, паузы, паузы! Из этих пауз, которые чуть выше я поименовал "дискурсивными сдвигами", в значительной мере состояла вся фильмическая ткань картины. Но к финалу пауза густеет, пауза обретает вес и становится единственной реальностью.
Эта самая финальная пауза, неструктурированная, как жизнь, и легкая, как дыхание, выявляет подлинное содержание фильма. Перед лицом смерти упраздняются и навязчивая фабула, и жанр. Героиня умрет всего через два месяца, но не многим больше, с точки зрения вечности, проживут ее возлюбленный и ее друзья. В фильме "Изображая жертву" смерть литературна, там между смертью и человеком - обезболивающий посредник "Шекспир". Наше инфантильное кино тщательнейшим образом скрывает идею конечности всего материального, и это, конечно же, напрямую связано с фактом недавнего рождения постсоветского Капитала, который является заказчиком нашей глянцевой культурки. Капиталу верится в то, что "все только начинается". Ну-ну.
Между тем всякая подлинная, всякая корневая культура знает про смерть, предписывает себе думать и говорить про смерть в одновременных категориях смирения и драматизма. Рената Литвинова, которую я не считаю актрисой, здесь удивительно уместна. Постепенно ее неактерское лицо начинает транслировать навязчивую бледную статику. Раз за разом мы видим мертвую среди живых. Обыкновенно кино создает иллюзию человеческой бесконечности, и в этом его, кина, опасность. Балабанову удается показать телесную тленность и телесную бренность. По мере того как за ненадобностью отмирают сюжетные подпорки, Литвинова все больше и больше деревенеет. Она покидает эту земную атмосферу, атмосферу шуток и шашлыков, она испаряется.
Система ссылок. Почувствуйте разницу. В случае "Изображая жертву" понятие "смерть" отсылает к книжке. В случае "Мне не больно" понятие "смерть" отсылает к человеческому лицу. К среднерусской возвышенности. К идее паузы. К бормотанию Маковецкого и Яценко. К пьяному монологу Дмитрия Дюжева, который приятно меня удивил. К любимой, красиво переигрывающей Инге Оболдиной. К бледной, неуместной рядом с этими виртуозными актерами неактрисе Литвиновой.
Они все еще играют, все еще живут. Но она уже принадлежит вечности. Это сделано правильно, сделано чисто, пронзительно, без малейшего привкуса сарказма и безо всякого двоемыслия.
Смерть и любовь, побеждающая эту самую смерть, - едва актуализировались эти долгожданные, эти утерянные нашей культурой категории, фильм замер, превратился в бормотание, в стерильную нежность, в светлую печаль.
Я смотрел картину в том же самом Киноцентре, где когда-то не выдержал испытания "Счастливыми днями". Загорелся свет, пошли титры. Кто-то один судорожно зааплодировал. Все остальные продолжали молча сидеть. До самой последней секунды, до самого конца...
Народ хочет только про смерть и только про любовь. Народ больше не хочет про деньги, про подлость, про воровство. Можете смеяться. Можете злословить. Можете элитарничать. Я ждал вот такого беспримесного высказывания пятнадцать долгих лет.
Слово сказано. Отныне мы живем в новой стране. Все остальное случится автоматически.