Бетонный бункер и ящик Пандоры

У меня было несколько обращений к произведениям Сэлинджера. Каждое из них объяснялось какими-то важными переломами в моей жизни и во времени. Сэлинджер, его книги, его творчество были для меня своего рода страховкой при тех головокружительных сальто-мортале, которое совершала на наших глазах эпоха.

Частью мифа о Сэлинджера было то, что этот великий писатель все еще жив и что он продолжает работать. С моим другом Владимиром Шаминым мы увидели где-то в 1986-м заметку о том, что писатель продолжает творить в бетонном бункере в саду, и его произведения должны быть опубликованы только после его смерти. Как и многие другие почитатели Сэлинджера, мы долгие годы были заинтригованы этим странным творчеством, рассчитанным на посмертное признание. И странным уходом в неизвестность того человека, который олицетворял для нас светлую сторону отшумевших еще до нашего рождения 1960-х годов. Сэлинджер был живым свидетельством того, что 1960-е не канули в вечность с наступлением первого десятилетия нашей жизни, что они просто ушли в «бетонный бункер» и ожидают часа своего возрождения. Мифом о временно ушедших шестидесятых живут и поныне многие великие умы современности – без этого мифа не понять ни романов Стивена Кинга, ни фильмов Джима Джармуша, ни социологии Иммануила Валлерстайна.

* * *

Жизнь в конце концов подарила нам свои 1960-е и заставила нас еще несколько раз понять, чем дорог для нас этот затаившийся в нью-гемширской тиши отшельник.

«Над пропастью во ржи» я осилил в два захода – в 1987, в год, когда на советские киноэкраны вышло в свет сразу добрых полтора десятка римейков повести – от удачного шахназаровского «Курьера» до какого-нибудь «Меня зовут Арлекино». Ныне известный поэт, а в далеком 1987-м мой знакомый по Школе юного философа Федор Сваровский произнес как-то сакраментальную фразу: «У меня три учителя – Достоевский, Гребенщиков и Сэлинджер». О последнем я знал немного – и повод прочитать «Над пропастью во ржи» обнаружился. Она меня поначалу несколько разочаровала: Холден Колфилд мало походил на известных мне хиппи, включая самого Федора, а более был похож на капризного ребенка лет 12, недовольного всем вокруг по причинам связанным не столько с ужасами капитализма или социализма, сколько с трудностями взросления.

Между тем, что-то меня зацепило в повести: скорее всего, предложение учителя Холдена освоить мировую культуру, чтобы выйти из состояния зацикленного на самом себе раздражения. Потом – знаменитый диалог с Фиби, где герой говорит о том, что мечтает стать «ловцом во ржи».

Наверное, если бы в книге, которую мне передала в больницу одноклассница, наряду с повестью не было бы еще и «Девяти рассказов», Сэлинджер так и остался бы для меня вполне проходным автором. Но «Девять рассказов» стали почти откровением. Они были о самом главном – о том, с чем нам еще только было суждено столкнуться в жизни. О том, что невозможно жить в мире в ладу с самим собой, и что любая попытка договориться с этим миром логически ведет к уходу из жизни – в виде ли самоубийства («Хорошо ловится рыбка-бананка»), или добровольной самоизоляции («Голубой период де Домье-Смита»). Но при этом смысл «Девяти рассказов» состоял в другом, в том, что мы многого в жизни просто не видим, того что доступно духовному зрению просвещенного дзэн-буддиста или просто взору обычного ребенка, который чаще всего и человечнее, и мудрее взрослого.

* * *

Потом наступили 1990-е. Кончилось время игры, настала эпоха реальной жизни. Наступала пора взрослеть, осваивать ремесло торговца, брокера, банковского клерка, продавца гербалайфа, гостиничного привратника, диск-жокея, чтобы не выглядеть унылым мечтателем и беспомощным читателем Сэлинджера в глазах своих близких, да и в своих собственных глазах.

Тогда состоялось мое второе обращение к Сэлинджеру, тогда на заре 1990-х был прочитан цикл повестей о Гласах, включая сентиментальные «Фрэнни» и «Зуи» и дидактический «Симор: введение». Я с удивлением обнаружил тогда, насколько чужд на самом деле Сэлинджере всей эпохе 1960-х, от которой он, собственно говоря, и убежал в нью-гемширскую глушь, прочь от битников, хиппи, марихуаны и особенно – от «сексуальной революции».

Писатель ведь сам устами своего alter-ego Бадди Гласса признается в своей антипатии ко всем характерным признакам «бурных шестидесятых», к этим «бродяжкам-дервишам, якобы помешанным на Дхарме, и фабрикантам сигареток с "начинкой", словом, всякие битники, немытикам и нытикам, "посвященным" служителям всяких культов, <…> самоучкам-гитаристам, дзеноубийцам и всем этим эстетствующим пижонам, которые смеют с высоты своего тупоносого величия взирать на чудесную нашу планету <…> на планету, где все же побывали и Христос, и Килрой, и Шекспир». Интересно, что два героя «шестидесятых» и одновременно консервативные антагонисты этого времени два десятилетия проживали в изоляции неподалеку друг от друга — Сэлинджер и Солженицын. Любопытно было бы представить себе возможную встречу этих двух затворников, где-нибудь между Кавендишем и Корнишем, году эдак в 1987-ом.

* * *

Наконец, третье и последнее обращение к Сэлинджеру, когда был прочтен «Хэпворт 16» и некоторые из ранних рассказов, состоялась в 2003. Тогда возникало ощущение, частично оправдавшееся впоследствии, что шестидесятые и вправду возвращаются в том смысле, что Американская Империя получила пробоину ниже ватерлинии и постепенно садится на мель.

Тогда сотни тысяч человек вышли на антивоенный митинг в Нью-Йорке, протестуя против планов Буша напасть на Ирак, Пит Сигер вновь пел им «We shall overcome some day», а Валлерстайн на приливе энтузиазма предвещал «закат американского могущества». Поколение Колфилда готовилось к последней атаке на бастионы «старого мира», но сам автор «Над пропастью во ржи» по-прежнему хранил молчание в своем вечном уединении. Он по-прежнему был жив, но по-прежнему не хотел иметь ничего общего с жизнью. Во всяком случае, с той жизнью, которой жили все мы.

Можно ли надеяться, что в папках Сэлинджера лежат шедевры, которые способны потрясти свет? Увы, не могу себе представить писателя, который добровольно таил бы шедевры до самой своей смерти. Скорее всего, на свет Божий будут извлечены множество дневников, личных воспоминаний, романов не столько о самом себе, сколько именно о том в самом себе, что неожиданно открылось Симору Глассу, и что оказалось для него несовместимым с жизнью.

Все, знающие тексты Сэлинджера и имеющие представление о его личной жизни, и так подозревают, о чем идет речь. Но так ли это важно? У каждого из нас есть что-то свое, что-то страшное, что ассоциируется с взрослением и самоосознанием. Та самая пропасть, от края которой каждого из нас в ранней молодости безуспешно пытался отвести Холден Колфилд.

© Содержание - Русский Журнал, 1997-2015. Наши координаты: info@russ.ru Тел./факс: +7 (495) 725-78-67